Больше всех письма ждала Палашка. Когда грамотей у нас иконы собирал, она к дочери в гости в другую деревню ездила. А внучка Полинарья отдала ему бабушкины подсвечники. В молодости Палагея горничной была у оленевода Калины. И когда его раскулачивали, Калина отдал Палагее два золотых подсвечника и наказал: "Храни, Палаша. Вернусь - отблагодарю". Не вернулся ее благодетель, и подсвечники достались грамотею. Если б написал мне письмо, Палагея потребовала бы, чтоб вернул их. Да где там, что с возу упало, то пропало.
А я с тех пор, как выпью, так и вижу, что мебель в избе не так стоит. Ну, думаю, это идея прет из меня. Кричу старухе: "Маланья! Давай перетаскивать комод". Поставим - вроде и удобно неделю-другую стоит. А как выпью, опять все не так, не на месте. Комод с барахлом до тех пор таскали, пока ножка не отвалилась. Взмолилась старуха: "Выпивай, старик, только без идей! У меня нет больше сил твои идеи исполнять".
Заметив, что парнишка скис, Егор Ефремович решил развеселить его перед деревней. И завел рассказ о том, как он Маланью вылечил:
"Под новый год Маланья моя занедужила. Говорит: "Умру я, Егор, сегодня. Не дожить и до нового года. Ты б хоть сходил и позвал Матрену Панкратьевну. Пусть Матрена с коровой обрядится - подоит, накормит да теленка молоком напоит". А я ей отвечаю: "Живи, старуха, не умирай. Соседку я звать не буду. Она и так придет с фермы уставшая, дома своя корова, дети. Хлопот у бабы хватает. Что я, сам не подою или телеша молоком не напою? Не хуже тебя обряжусь. Эко дело - подоить".
Взял подойник, налил в него теплой воды из самовара, зажег лучину и вошел в хлев. "Буренка! Буренка!" - отодвигаю ее плечом, чтобы удобнее сесть. Буренка голову повернула, смотрит на меня, фушкает. А я скамеечку подложил, сел под коровушку, воду из подойника на вымя выплескал, а горящую лучину в зубах держу. Рука одна - доить неудобно. Подойник между ног зажал, знай, дергаю за соски. Дергать-то дергаю, а молоко в подойник не бежит. Мурыжил, мурыжил вымя, а молока - кот наплакал. "Ничего, у меня терпения хватит, - думаю. - Никуда от меня не денешься, тварь безрогая. Все молоко отдашь до капельки".
Почувствовал вдруг - паленым запахло. Моя Буренка как лягнет ногой по подойнику. И меня со скамеечки сбросила. Оказалось, что я горящей лучиной у нее бок подпалил.
Захожу в избу весь в навозе вымазанный, Маланью аж смех разобрал. "Видать, полегчало мне, - говорит. - Сама пойду обряжусь". Уперся я: "Нет и нет, сам справлюсь. Вот отмоюсь в рукомойнике и подою".
"Ладно, - согласилась Маланья. - Когда вымоешься, одень мой сарафан с платком. А корове сена дай и говори с Буренкой ласково". Внял я советам жены. Привел себя в порядок: умылся, одел сарафан, платок старухин на голову накинул и узелком под подбородком подвязал. Вошел в хлев вдругорядь обряжаться.
Теперь уж лампу семилинейную со стеклом в угол на гвоздик подвесил. Корове охапку сена притащил. "Буренушка", - ласково говорю, хотя злость на нее еще и не прошла. Ну, корова сеном увлеклась, ест, хрумкает - за ушами трещит. А я к вымени с ведром подбираюсь. Обмыл вымя теплой водой, тряпочкой сухой вытер. И давай дергать за титки!
К моей радости, дойка пошла хорошо. Скоро молока набралось почти полведра, а оно все бежит и бежит тугими струями. Буренка недавно отелилась, и надои у нее были большие. Я уж и дергать за титки устал. "Ну, - думаю, - без перекура не обойтись". Достал из кармана пачку, прикурил папироску от лампы. Дою и курю. А корова дым почуяла, подвох поняла и стала нервничать. Хвостом по лицу меня шмякнет да шмякнет. И все норовит кисточкой хвоста ударить. Того и гляди, глаз выбьет. Не знаю, куды и голову приклонить, везде достает, зараза. Терпел, терпел я, да и прикрутил мягкой проволокой кирпичик поувесистей к хвосту. Тот струной вытянулся. А я довольнехонький сижу и спокойненько вторую папироску докуриваю, а молоко в ведро бежит.
Корова сено не ест, голову повернула и на меня бельма выпучила. "Что, не узнала хозяйку? Так-то вот", - хихикнул я.
И тут вдруг меня кирпичом по щеке как шандарахнет! Я со скамейки кувырком, а ведро опрокинулось на меня. Поднял я его и остатки молока телешу отдал. А скамейкой давай у Буренки ребра считать.
В избу вернулся с пустым ведром и весь в молоке. Да еще синяк во всю щеку. Увидела меня Маланья - и прыснула со смеху. "Вижу, - говорит, - рано я собралась умирать. Нельзя тебя, дуралея, одного оставлять".
Гляжу - повеселела баба. И в хлеву быстренько обрядилась, и шанег напекла, так что Новый год мы встретили как положено. Но с тех пор в хлев идти меня ни за что не пошлешь!".
Василек оживился, вспомнил и о своих приключениях с коровами. Как-то они с ребятами на улице играли, а мимо коровы проходили. Одна из них славилась тем, что бодливая была. Вот ребята и давай ее дразнить. Подбегут к ней, растопырив пальцы, и кричат: "Фу-фу! Не забодаешь! Не забодаешь!".
Корова терпела, терпела назойливых ребятишек, да и помчалась за ними, опустив голову с кривыми рогами. А так как Василек был самым маленьким, не успел он и крикнуть, как корова подцепила его рогом за рубашку.
Ребята визг подняли. А помочь-то некому - летом, во время страды, в деревне остаются только дети, старики да старухи.
Носила, носила Василька корова да и бросила в крапиву. Вот уж тогда он заголосил - не все равно без штанов да с голыми ногами в крапиве находиться…
Вспомнился и другой случай на пастбище. Привязалась к Васильку корова по кличке Верба. Стоит только позвать ее - она тут как тут. Услышит свое имя - хоть откуда прибежит. Почешет ей Василек шею, мух сгонит, а другой раз и соли даст полакомиться или остатки хлебушка.
А как-то подвесил платок с ломтем хлеба к рябинке у костра и пошел поворачивать стадо на дойку. Вернувшись, он увидел такую картину: стоит Верба у рябины и давится. Это она платок с хлебом проглотила и теперь отойти от рябинки не может. Пришлось отрезать платок от ветки, и корова проглотила его вместе с хлебом.
Решил тогда Василек проучить животину, чтоб не все в рот тянула. Принес из огорода крупную луковицу и, очистив ее, позвал Вербу.
А находившемуся тут же пастуху сказал:
- Смотри, дядя Иван, как я ее, бессовестную, проучу. Луковица-то горьчущая. Я наплакался, пока кожуру снимал. Пусть и ей будет наука, что попало в рот не тянуть.
- А что ей будет-то! - рассмеялся пастух.
И действительно, Верба подошла, слизнула с ладони луковицу и тут же спокойно принялась щипать траву. Напрасно ждал Василек, скоро ли у нее заслезятся глаза. Он так этого и не дождался.
За разговорами и воспоминаниями дорога всегда короче. Василек с Егором Ефремовичем и не заметили, как добрались до косогора, спускавшегося к величавой Мезени. Отсюда, с высоты, деревня была видна как на ладони.
Дома тянулись вдоль реки тремя рядами. Около каждого дома имелся двор с хлевом, огород, колодец, а за двором - банька. Среди жилых домов выделялся клуб с развевающимся флагом на здании старой церкви. Тут же, в центре деревни, находились четырехлетняя школа, медпункт, отделение связи, правление колхоза.
Взгляд Василька задержался на белом срубе недостроенного родного дома.
- Смотри, смотри, дедко! Это наше Лебское…
Сорвав с головы шапку, парнишка подбросил ее вверх, радуясь возвращению домой.
После пережитого он чувствовал себя взрослее на несколько лет. И был готов к новым трудностям.
Прощание
Часть третья
В деревне их ждали с нетерпением. От противоположного берега сейчас же отчалила лодка. Перевозчик дядя Осип стоял в корме с длинным шестом, а на глубине взялся за весло.
Вскоре нос лодки зашуршал о песок, и Егор Ефремович с Васильком забрались в нее. Проехав немного вверх вдоль берега, Осип повернул на деревню.
Держа ружье на коленях, Василек смотрел за борт на потемневшую воду, когда внимание его привлек крик уток.
- Черная идет!
Осип и Егор Ефремович замерли. Большая стая мчалась прямо на лодку.
Парнишка, не целясь, выстрелил, и гогочущие утки резко взмыли вверх. Но три из них замертво шлепнулись на воду.
Осип подгреб веслом и ловко выловил тушки уток. А Василек, гордо сломив ружье, вынул пустую гильзу и продул ствол.
"Хорошо, что уток подстрелил. Черная идет - жди морозов", - про себя рассуждал он, засовывая головку утки под ремень телогрейки. Егор Ефремович и Осип также забрали по крупной утке.
Не успел Василек выйти из лодки, как на него с радостным визгом обрушился пес. Собака прибежала на выстрел и, увидев хозяина, бросилась к нему, стараясь лизнуть в лицо.
- Что, Шарик, стосковался один-то? - ласково потрепал его парнишка. И они вместе направились к дому. Василек уже издали заметил, что из него то и дело выходят люди с вещами в руках. Одни несут стулья, табуретки, другие - чугунки, кастрюли. "Тоже мне сторож…" - оттолкнул он лезшую к нему собаку и ускорил шаг.
Закрывать дом на ключ в деревне не принято, достаточно у дверей на крыльце поставить палку-сторож. И для всех ясно - дома никого нет. "Там, где отперты двери и где нет засовов, воры не воруют!" - не раз говаривала мать. А тут среди бела дня без стыда и совести тащат с таким трудом нажитые матерью вещи.
Увидев, что дядя Федор и тетка Федоска заносят к себе на крыльцо деревянную кровать, на которой он спал вместе с сестрами и на которой умерла его мать, кинулся к ним.
- Федоске, Федоске подмогни, Василей, - приветливо кивнул ему дядя Федор, думая, что племянник хочет помочь им занести тяжелую кровать в избу или подарить болтавшуюся на ремне утку.
От обиды у парнишки задрожали губы.
- Моя! Не дам! Не дам! Где же я спать-то буду? - схватился обеими руками за кровать Василек.
Родственнички от неожиданности и кровать из рук выпустили.
- Как это ты мне не дашь кровать, мальчишка?! - Федор даже побагровел от возмущения. - Мы ведь не даром ее взяли. Цельный червонец, десять рубликов - один к одному, твоей тетке отдали. Убери руки, Василей, добром прошу. Тащи, Федоска, кровать. Что стоишь - рот открыла?
Василек как побитый пошел прочь. Смысл сказанных Федором слов медленно доходил до сознания. Да у него же тетка приехала! Как он мог про нее забыть? А у нее, видимо, денег нет на обратную дорогу, вот она часть вещей и продает. Есть из-за чего расстраиваться. Он может спать и на полу и на печке, да и сам смастерит себе кровать. Можно устроиться и на лавочке пока - телогрейку под голову - и порядок. Много ли ему одному надо…
С этими мыслями Василек робко, как неродной, вошел в избу и увидел - она пуста; все, что было заведено при матери, исчезло. Даже лавочки-скамейки - и той не осталось. Лишь печка на месте стоит.
Нахмурив белесые, выгоревшие за лето на солнце брови, усталый и худой, в грязной, прожженной телогрейке Василек, словно одеревенев, стоял в своей опустевшей избе. Он не слышал, как мягкой кошачьей походкой вошла голубоглазая и румяная женщина, с лучистыми ямочками на щеках и с золотыми серьгами в мочках ушей. А когда заметил ее, то никак не подумал, что это и есть его тетя Фрося.
- Так во-от ты ка-акой племянни-чек!
Подойдя к нему, женщина слегка прикоснулась к его плечам руками, словно боясь испачкать свои пухлые пальцы с перстнями и маникюром.
- Я твоя тетя из Тулы. Ефросиния Сергеевна, - певучим голосом сказала она.
Василек невольно отодвинулся от нее. Не такой он представлял себе тетю Фросю из города.
- Ну и худоба же ты. Как из Освенцима, - продолжала, растягивая слова, тетя. - Придется тебя срочно приводить в порядок.
Тетя прошла за перегородку, и последовавший за ней Василек увидел в углу избы емкий кожаный чемодан. Из него был извлечен большой пакет.
- Вот тебе костюм, рубашка, носки и ботинки. Остальное в Архангельске купим. Пока иди мойся в баню, а после бани оденешь все чистое, - распорядилась тетя. - Спеши. Скоро придет самоходная баржа, на ней мы и поедем в Тулу. - И, вполне довольная собой, добавила: "Дом за двести, корову за сто рублей я продала колхозу. И получила оттуда твой расчет. А ваши вещи я что по дешевке продала, а что раздала людям на память о вас. В магазине твой долг тоже заплатила".
Василек не верил своим ушам: он едет в Тулу и будет городским мальчишкой. Не успел он сказать и слова, как в галошах на босу ногу в избу ворвался, запыхавшись, Егор Ефремович и, оглядевшись, запричитал:
- Ай-ай-ай, Ефросинья Сергеевна, разбитная вы баба…
- Женщина, - усмехнулась она.
- Да-да, женщина, - быстро поправился дед. - Все успели продать и раздать, пока я в чум ходил. А мне в память от Матрены Панкратьевны ничего не осталось, - тяжело вздохнул он. Но тут же глаза его оживились. - Да вот хоть это для поминок отдайте, Ефросиньюшка-голубушка.
Дед вытащил из подпечья ухват и кочергу.
- Да бери, бери, Егор Ефремович, - улыбнулась Ефросинья Сергеевна. - Благодаря вам мне не придется самоходку задерживать в Лебском.
Довольный, взглянув на Василька, Егор Ефремович заторопил его:
- Ты что стоишь, Василий? Беги быстрей в баню мыться. Для тебя топили. Баржа, в Вожгоре под разгрузкой, долго не задержится… - И выйдя из избы вместе с парнишкой, зашептал ему на ухо: "Счастье, тебе, парень, подвалило. Слушай тетку и будешь как за каменной стеной, в добре и сытости. Что тебе здесь одному горе мыкать"?
Никогда еще не приходилось Васильку одеваться сразу во все новое. И хотя одежда оказалась немного тесноватой, такого костюма у него никогда не было. "Вот бы здорово, если бы меня в такой одежде увидели мамка и сестры!" - подумал парнишка и решил для себя: "Буду слушать тетку".
Пока Василек мылся в бане, у соседей в доме началось гулянье. К кочерге с ухватом Ефросинья Сергеевна, расщедрившись, добавила денег на бутылку, и растроганный Егор Ефимович пригласил ее в гости. А заодно и медсестру Жанну Айвазовну, которая тоже зашла к уезжающим.
Маланья утку тушит, закуски на стол носит. А хозяин, уже хватив немного водочки, лишь командует:
- Маланья, что есть вкусного в подвале и печи, все на стол мечи! Дорогие у меня гостьюшки…
Изба у Егора с Маланьей добротная, из тех, что ставятся, вот уж и правда, на века. В кухне - печь и полати, в горнице - деревянная кровать с пуховыми перинами чуть не до потолка. В переднем углу - старинные иконы.
Сама Маланья за стол не садилась, все хлопотала около печи, самовара да вокруг гостей.
- От чистой души и с почтением к вам! Отведайте моего угощения!
В это время на крыльце дома Василька появился моторист Петраш. Заметив его в окно, Ефросинья Сергеевна встревожилась, как бы он ни увел ее чемодан и сумку. Оказалось, что Петраша бригадир нарядил помочь уезжающим погрузить вещи в баржу и забить окна теперь уже колхозного дома досками. Узнав, в чем дело, Ефросинья Сергеевна забивать окна разрешила только после отъезда.
Упаковывать оказалось нечего. Ефросинья Сергеевна брала с собой лишь две подушки, матрац и одеяло - спать в барже. И Петраш, бечевкой связав их, отнес к берегу. Хотел заодно забрать и чемодан, но хозяйка воспротивилась:
- Это вместе со мной.
Петраша пригласили за стол. За бутылкой пошла другая. Третью купил в лавке сельпо сам Петраш, когда ходил домой за гармошкой, как-никак - проводы. Даже семидесятилетний Егор Ефремович, только что пройдя неблизкий путь до чума и обратно, и тот, залпом осушив полстакана водки, пошел выделывать ногами кренделя, отплясывая "русского".
В молодости он был отчаянным плясуном, чем и покорил сердце Маланьи. Вот и сейчас, проходя мимо пляшущего мужа, она, притопнув каблуком, спела:
Ой, пол, провались,
Потолок, провались,
На доске остануся,
А с дролей не расстануся.
Не сдержалась птичкой выпорхнула из-за стола двадцатидвухлетняя Жанна Айвазовна и пустилась с дедом в перепляс. За два года работы в деревнях Лешуконии она научилась петь, плясать и выпивать по-северному.
Вовсю наяривал гармонист Петраш. Но вот двухрядка всхрапнула в последний раз и смолкла.
- Ну, Ефремович, и тряхнул ты стариной! Даже я упарился.
Ефросинья Сергеевна заботливо вытерла пот с лица гармонисту своим свежим носовым платком, и они с Жанной Айвазовной, тесно прижавшись с двух сторон к приглянувшемуся им мужику, запели частушки:
Говорила баба деду:
"Купи, милый мой, "Победу".
Не купишь, милый мой, "Победу",
Убегу к другому деду…".
Пять уж лет коровы нет,
А маслом отрыгается.
Во дворе один петух
С курами лягается.
Не отстала от них и хозяйка Маланья:
Поиграй повеселее,
Кудреватая башка.
Девяносто песен знаю
Да в подполье два мешка.
Выходивший проветриться на крыльце Егор Ефремович вернулся в избу и, наполнив рюмочки женщинам, налил также по полстакана водки себе и гармонисту.
- Да что вы, Егор Ефремович, ведь мы все пьяны будем, - попыталась удержать его Ефросинья Сергеевна.
- А пьян да умен - так треугодье в нем, - с гордостью заявила хозяйка, ставя на стол чугунок с горячей рассыпчатой картошкой и тушеную утку. Ешьте, гости дорогие, ешьте!
- Под такую закусь да с такими кралями можно и ведро опрокинуть не охмелев. Разве ж от счастья… Петращ одновременно с двух сторон прижал к себе огромными ручищами Ефросинью Сергеевну и Жанну Айвазовну.
И те, довольнешенькие от такого проявления внимания, аж взвизгнули.
- Давай, Егорушка, скажи что-нибудь, - обратилась к мужу Маланья.
- И скажу, - встал за столом хозяин. - Вот жила моя соседка Матрена Панкратьевна. Тихо жила. Без мужика троих детей подняла. Скромница, всю жизнь, не жался себя, трудилась на скотном. С каким трудом дом построила. И тут лопнули у ней все надежды. Смерть дочерей сразила её. От этого и сама рано ушла в могилу.
Старик прослезился и сел. Помрачнел и Петраш. Он достал из пачки папиросу, но не закурил, а скомкал ее в горсти.
- Когда люди погибают на войне, тяжело, конечно, но тут дело ясное. А вот почему такое происходит в мирное время, непонятно. Пять лет - и нет дружной крестьянской семьи…
В это время Петраш увидел в окно, что по деревне гуськом идут школьники, и первым вышагивает его сын.
- Ах, Филька, шалопай! - заорал он. - Опять с уроков удрал, хулиганье! Ну, я ему задам перцу, - и, забыв, где находится, стал отстегивать брючный ремень.
- Вы это что? Какой еще Филька?
- И как можно пьяному на улицу с ремнем? - завозмущались женщины.
- Да это сын его. Из школы удрал… - успокоила гостей Маланья. И прикрикнула на мужика: "Ты сиди, Петраш, не проказничай. Я тебя знаю: рюмку выпьешь, а кулаки уж сжимаются. Но у нас драться не с кем. И ты нам кумпанию не порть"…
Хоть и непохоже это на Петраша, но он вдруг присмирел. В это время, случайно или нет, уже слегка захмелевшая Ефросинья Сергеевна принялась поправлять лифчик, демонстрируя свои прелести. А с другой стороны Жанна Айвазовна бросала на мужика жгучие и томные взгляды.
- А ну его к лешему, пусть жена учит, не все мне одному воспитанием заниматься. Да и не один мой от рук отбивается. Их вон цельный взвод удрал, - оправдывался перед женщинами Петраш.
А Егор Ефремович ударился в рассуждения: