Столкнулись две школы. И я знал, что победа будет за новой. Она базируется на честности, на стремлении помочь, а не утопить, взять на себя ответственность, на доверии и на последовательности. Я уже знал, как поступлю. И тем не менее через тридцать минут по внутреннему телефону я позвонил заму:
- Сергей Николаевич, я напоминаю вам, что через тридцать минут жду вашу объяснительную.
Я давал ему еще тридцать минут одуматься.
- По этому поводу, Борис Артемьевич, - раздался в трубке спокойный, бархатистый, с издевочкой баритон, - мы с вами объяснились в вашем кабинете. У меня нет оснований менять "свои показания".
Сергей Николаевич знал, что я слабак. Я знал, что в наше время надо ставить на честность и правдивость. Я позвонил секретарю райкома.
В три минуты я рассказал ему всю ситуацию, не щадя ни себя, ни Сергея Николаевича. Секретарь задал мне два вопроса. Первый: "Плохой или хороший работник Сергеи Николаевич?" Я ответил: "Плохой". Второй: "Есть ли у меня свидетели, что мой зам был пьян". Я сказал: "Есть". Секретарь сказал: "Если твой зам не напишет тебе бумагу, как вы с ним договорились, то через час попроси его написать объяснительную записку на мое имя".
Через час я передал просьбу секретаря Сергею Николаевичу, и уже через десять минут он принес мне заявление об увольнении с работы по собственному желанию.
Старая школа умела отступать.
Прохор Данилович Шуйский, инженер отдела снабжения и сбыта, 65 лет
Наш век - век равенства. И знамя его - свобода. А что может быть дороже и притягательнее ее? Когда в импортных итальянских плавках иду я по крахмальному пляжу в Паланге, а навстречу мне в почти семейных трусах тащится мой роскошный директор, наш белобрысый балбес, разве не равны мы с ним? Кто скажет, что директор он, а не я? Он еще весь беленький от административно-областных теней, весь съежившийся от неуюта незнакомого ему курортного городка. Ведь куда он, дурашка, устроился? Смог только на частную квартиру. Пообивал пороги гостиниц и пансионатов. Будет ездить теперь на пляж на автобусе, выстаивать очереди в столовую, прихватывать вечером в гастрономе кусочек сыра на завтрак. Уравновесились чаши весов. Историческая справедливость обрела свое выражение.
"А куда вы устроились, Прохор Данилович?" - спрашивает робко директор. Я повожу рукой в сторону роскошного пансионата, но, чтобы бедолага директор не копил на меня злобу, не заподозрил чего-нибудь лишнего, не портилось бы у него отпускное настроение, я робким, извиняющимся голосом добавлю: "Забота дражайшей нашей супруги Клавдии Павловны, - и совсем интимно, идет разговор равных, а какой другой разговор может идти у людей без штанов на пляже, добавляю: - Сфера обслуживания, торговля, она свое возьмет, не упустит…"
Свободный человек своего не упустит. Не должен упустить! Надо только уметь, дорогой балбес, пользоваться благами мимолетной, быстротекущей жизни.
Зачем мне отдельный кабинет, зачем персональная машина, зачем мне даже свой письменный стол - его мне навязали, заставили взять, а то бы даже местечка, возле которого обязан был бы я пастись, стульчика, на спинку которого должен в жаркий день вешать свой кремовый пиджачок, не было бы, и тогда - ищи резвого зайца среди полей и огородов. Хоть с собаками. Был здесь! Только что пробегал! Дальше побег! За копешкой скрылся! Кабинет, кресло, письменный стол - все это опасные вещи, это все отнимает свободу, священный досуг, мешает вольному рыцарю, мчащемуся через зеленое поле жизни. Нам не видимость нужна. Не мелкие игрушки значительности. Нам подавай реальность с ее свершениями, и телефончик для будоражения этой жизни здесь очень нужен. Да здравствует телефон - бесспорное завоевание века, знамя прогресса, копье в руке рыцаря свободной судьбы.
Я, когда утром прихожу на работу, первым делом достаю из портфеля чистую тряпочку и аккуратно, как баянист, вынимая инструмент из футляра, обтираю телефон. Орудие труда должно быть в образцовом порядке, тогда и производительность выше, а телефон для меня больше, чем орудие труда, он для меня кормилец, благодетель.
Я не признаю этих интеллигентных установок насчет телефона. Не звонить по делам службы домой, не вторгаться в личную жизнь. Обязательно докладывать, кто звонит. Надо быть проще. Жизнь слишком коротка, и надо ее качать, как нефть из пласта. Под давлением. Мышеловка тоже, в конце концов, придумана, чтобы не пугать мышей, а ловить их. Так и телефон. Это мой скальпель, мой зонд, который дотягивается, щекоча по живому, и до подушки уснувшего после праведных трудов министра. Ночной звоночек действует очень крепко. Он будоражит нервную систему, откладывается в сознании и, так тепленькое яичко из-под курочки, реализуется обычно утречком. Кто-то чуточку понервничает, чуточку подрожит душонкой. Уж какая жизнь без стрессов! Но моя душа гладка и спокойна. Мне снятся безмятежные розовые сны, и засыпаем мы с моей дражайшей половиной, завсекцией женской одежды комиссионного магазина, с любезнейшей Клавдией Павловной, под шелковым пуховым одеялом, как дети.
Если мне надо вывезти готовую продукцию с фабрики, я никогда не околачиваюсь по разным автобазам и приемным автохозяйств. Я прост, как истина. Я пишу заявочку. На беленьком бланке. С печатью. С подписью главбуха и банковскими реквизитами. Официальную. У нас все должно быть точно, определенно, по графику. Мы социализм. А уж если база мне отказывает, не дает в срок машину, тут-то я берусь за телефон. Я на работе делов не срываю, я привык премию получать, в передовиках ходить. Нет, нет, не днем - зачем портить себе нервы невысокоэффективными звонками. Мне дня и на свои дела не хватает. И в плавательный бассейн нужно сходить, чтобы поддерживать свое здоровье, а зимой и в баню с хорошей парилкой сбегать. Да мало ли днем разнообразных дел. Ведь иногда и дражайшая половина Клавдия Павловна дает отдельные поручения. Я тогда беру директорскую "Волгу" и на базу, говорю, к химикам, выбивать дефицитное сырье, по другим разнообразным делам, так я говорю. Сергей Николаевич - истинный руководитель нашей фабрики, человек, мудро и спокойно живущий сам и понимающий коренные устремления окружающих, Сергей Николаевич никогда мне в машине не откажет. Только, может, даст маленькое порученьице: колбаски копчененькой достать, баночку икорки, флакончик пантокрина, рубашечку какую-нибудь импортную. Вот и действую целый день по городу. Свое, чужое, государственное - не разделяю. А зато вечером компенсирую истраченное на личные нужды время телефонной работой. Сажусь в роскошном, вишневого цвета халате с атласными лацканами в мягкое импортное кресло, Клавдия Павловна подает мне кофе в фарфоровой кузнецовской чашечке. Бережно поднимаю я телефонную трубку, заношу торжествующую длань над диском и - трепещи, супостат.
- Это директор автобазы?
- Слушаю вас.
- Прошу прощения за ночное вторжение. Говорит директор фабрики гибких пластинок Борис Артемьевич Макаров. Я по поводу машины для вывоза нашей продукции.
- Сейчас идет уборочная, Борис Артемьевич, - урезонивает меня автобаза, - машины все лимитированы.
И тут я бросаю козырь. Мое изобретение, моя придумка. Мой талантливый блеф.
- У нас тоже государственное дело, - говорю я, звеня металлом в голосе. - И во время уборочной кампании мы не можем оставить тружеников села без высокой культуры. А что касается выделения нам машины, этот вопрос согласован с райкомом…
Кутаясь в шуршащий халат, я попиваю кофе. Напротив меня сидит драгоценнейшая Клавдия Павловна и из кузнецовской же чашечки пьет настой лечебных трав, рекомендованный светилами медицинской науки, и оба мы улыбаемся друг другу. Нежно, с любовью и пониманием. А потом начинаем хохотать.
Вот неумехи, вот балбесы, вот не умеющие жить лошаки! Каждый из нас в эту минуту представляет, как сидит, расставив босые ноги на кровати, понурившийся директор, объятый думой, соображает, с кем же в райкоме согласовала фабрика гибких пластинок реквизицию машины из уборочных фондов. С кем? Думай, голубчик. Подопри буйную головушку кулачком. С кем? С уборщицей тетей Пашей! Своевременно надо думать и реагировать. Голова нам дана, чтобы думать, выходы и щелки в жизни искать.
А перед отпуском, нашим самым золотым, коронным в жизни временем, телефон незаменим. Мы в этот период, как бы ни было на работе трудно, какая бы личная круговерть нас ни расшвыривала, мы с Клавдией Павловной часика в три приезжаем домой и необходимые, "горячие" точки нашей родины обзваниваем вместе. Обзваниваем только по срочной связи да еще с просьбой, дабы телефонистка сообщала абоненту, что, мол, "по срочному". В другом городе никому и в голову не придет, что кто-то по тройному тарифу, по личному телефону звонит. На такое способны только безумцы и писатели. Только со служебного!
Сначала Клавдия Павловна своим волнующим, как виолончель, голосом произносит: "Это Паланга? Я просила директора пансионата "Гинтарас". Директор? Простите, пожалуйста, ваше имя-отчество? Благодарю, я записала. - Клавдия Павловна ведет свою партию в молниеносном, атакующем стиле. - Это секретарь. Сейчас с вами будет говорить помощник начальника".
У меня другая роль и другой тон. Как завещал нам незабвенный Константин Сергеевич Станиславский, сценическая правда может родиться только в предлагаемых обстоятельствах. Я вальяжно откидываюсь в кресле, не торопясь беру из рук Клавдии Павловны телефонную трубку, чайной ложечкой имитирую щелчок переключения аппарата от секретаря к начальнику и голосом, которым владеют только люди, не привыкшие, чтобы им отказывали, барственно веря в эти предлагаемые обстоятельства, прошу два места в пансионате для директора фабрики гибких пластинок.
Ну конечно, заканчиваю я разговор, несколько штук дефицита директор вам привезет. Мы возьмем у коллег долгоиграющие диски. Директор, естественно, не будет в курсе. Я сам лично приготовлю пакет и попрошу супругу директора передать его вам. Начальника такого калибра не следует вмешивать в незначительные дела. Его фамилия для бронирования? И я, естественно, называю свою: Прохор Данилович Шуйский. Какова фамильица! И громко, и выразительно. Дело сделано.
Творческая инициатива и смелость рождают свободу. Так зачем же мне персональная машина, кабинет, письменный стол и личный секретарь? Мне достаточно изворотливой моей головы и дражайшей Клавдии Павловны.
Творчество - вот основа жизни. Сделать красивым каждый свой шаг - наша задача. Не нужно создавать себе трудности. Умный в гору не пойдет. Надо ее обойти. Немножко усилий, немножко вдохновения, чуть-чуть шаловливой дерзости - и ты взираешь на арену жизни не с галерки, не с приставных мест, а с первого ряда кресел. Надо только чуть-чуть потопать, чуть-чуть понадувать щеки.
Приезд наш с Клавдией Павловной в Палангу - это тоже дело нешуточное. Два импортных роскошных чемодана, все наличное золото - на Клавдии Павловне, в правой руке у меня кизиловая трость с золотой инкрустацией, на шее бабочка, я ведь седовласый представитель культуры, боге-мы!
На такси мы подкатываем к пансионату. Я не выхожу из машины. С прямой спиной, вперив в духовные выси невидящий взгляд, я сижу на заднем сиденье. Из машины торжественно выплывает Клавдия Павловна, звеня золотом на запястьях, раздвигает толпу возле администратора и глубоким, значительным голосом зрелой Аллы Пугачевой спрашивает:
- У вас должно быть забронировано два места на имя директора Шуйского.
Толпа немеет.
- Возможно, такое указание и имеется, - скромнеет администратор.
- Меня не волнует указание. Меня волнует номер, - говорит Клавдия Павловна, придвигаясь к администратору, чтобы он мог удостовериться в натуральности жемчужных россыпей на груди моей дражайшей половины.
Клавдия Павловна протягивает, как маршал за жезлом, руку, ослепляя присутствующих блеском якутских и южноафриканских алмазов и колымского золота и как бы говоря этим: "Дайте мне ключ от номера, я хочу лично удостовериться, что он соответствует положению моего мужа".
Уже не соображая ничего, ослепленный выставкой невиданных драгоценностей, администратор почтительно, как августейшей особе, кладет на розовую ладошку Клавдии Павловны ключ от люкса.
Потом уже с примкнувшей к ней гостиничной обслугой Клавдия Павловна обследует номер, делая попутно разнообразные язвительные замечания относительно несовершенств ненавязчивого сервиса, и наконец появляется возле такси.
Величественный жест шоферу:
- Вносите чемоданы.
И мне:
- Прохор Данилович, выходите.
Так с кого же мне делать жизнь? С юного белобрысого балбеса, разгуливающего в почти семейных трусах по пляжу в Паланге? С этой белобрысой дылды, киснущей у себя в кабинете? В наше время люди делятся на две категории: могущих купить все, у которых есть деньги - это мы с Клавдией Павловной, и которым все продадут, но у которых чаще всего нет денег. Это как раз мой белобрысый балбес. Так какого черта его понесло в Палангу, в мои вотчины, на мои роскошные пастбища? Чуть-чуть поработал бы по телефону и уехал в совминовский санаторий или в туристическую поездку вокруг Европы. Или бы в Перу слетал, повидал бы знаменитый город Мачу-Пикчу и коллекцию перуанского золота, которую возят и показывают за деньги по всему свету. Это нам надо чего-то таиться, одна радость - отпуск, а ему что? Разве ему доводилось оборачивать бутылку коньяка в газетку, внося в собственный дом? Разве приходилось лишь вечером, перед сном, из-за книг, чтобы лишь поглядеть, доставать дивной красоты импортные часы марки "Ориент", а в повседенке носить наш грубый "Салют" за сорок два рубля? Гнусный и коварный тип. Закисший продукт эпохи. Он еще отравляет мне отпуск: уходит в одно время со мною. Осмеливается в четыре часа вечера разыскивать меня, пожилого человека, на фабрике. Вводить книгу городских командировок, будто мы какие-то мелкие жулики или мальчишки, за которыми надо постоянно следить. Требует четкого заполнения путевого листа служебного автомобиля. Что же он делает с нами? Ведь лучшие кадры разгоняет. Элиту. Вот Сергея Николаевича отшерстил в отставку. Может быть, и меня собирается отправить на пенсию, а на мое низкооплачиваемое, стодвадцатирублевое место взять шуструю комсомолку? Не выйдет! Мы еще поборемся. Мы еще посмотрим, кто кого. Не самую глупую голову носил я на плечах все шестьдесят пять лет. От всего она меня уберегла. От ОБХСС, от народного контроля, от фининспектора. Вперед! В атаку! В наступление! Есть у нас еще в запасе и общественность, и телефон, и простенькая ручка за тридцать пять копеек!
Борис Артемьевич Макаров, директор, 40 лет
Как ни странно, я очень пострадал, освободившись от своего зама. Я видел в нем только человека, а позабыл, что с его опытностью он все же вел довольно большой участок работы. После ухода Сергея Николаевича работа эта упала на меня. К тому же мне не хотелось терять уже нажитого темпа в деле. Фабрика выполняла план, наши покупатели поддержали все наши начинания. Я отчетливо сознавал, как это делать, и, как мне казалось, объяснил все людям, которые были руководителями на своих участках. Ну, а они, наверное, объяснили все и своим подчиненным. Так думал я и, исходя из этого, уже не рассусоливал по поводу каждой пластинки, каждого забракованного текста. Довольно язвительно я заворачивал негодные материалы, требовал строгого выполнения своих решений. И главное - быстро-быстро… Чего пережевывать по двадцать пять раз. О, все было в свое время договорено. Долой все обиды. И какие обиды могут быть на производстве. Прямо по-солдатски: ать-два, кругом, налево, шагом марш.
Наша продукция стремительно множилась. Объем работы тоже несоизмеримо вырос, но я уже прикинул, что добавочных штатов нам не надо. Мы справимся своими силами, если немножко уплотним рабочий день, короче будем проводить совещания, сократив перекуры, а причесываться по утрам и наводить красоту женщины будут не на работе, а дома.
Мне казалось все, что я делаю на работе, таким логичным, таким вытекающим из общих задач, что и не требуется объяснений. А между тем для большинства работников смена привычного стереотипа оказалась делом нелегким. Вдобавок ко всему наметилось перераспределение авторитетов… Это оказалось для коллектива самым труднопереносимым. На протяжении ряда лет все привыкли думать, что, к примеру, Петрова - лучший работник в цехе, а Сидорова - середняк, и вдруг выясняется, что на самом деле все обстоит наоборот. Сидорова - крепкий, ответственный, постоянно повышающий свою выработку сотрудник, а Петрова - работник не очень честный, но прекрасный очковтиратель и талантливый имитатор деятельности.
Поясню, тем более что есть у нас и Констанция Михайловна Петрова, и Александра Денисовна Сидорова. Александра Денисовна возглавляет у нас на фабрике крошечный отдел русской народной песни. У нее в подчинении две старушки-музыковедши. Авдотья Николаевна и Авдотья Семеновна. Они ровесницы, им лет по шестьдесят пять. Все три закончили в один год консерваторию. Все три так любили музыку, свое дело, что на большее любви у них не хватило и остались все одинокими. Рабочий день у всех построен приблизительно одинаково: с утра у нас на фабрике, а к вечеру все расходятся по концертам, в клубы. А утром, ровно к девяти, накрахмаленные, отутюженные, сверкая чисто вымытыми морщинами и подсиненными, тщательно завитыми сединами, появляются на работе. Несмотря на возраст, раз в месяц кто-нибудь из них едет в командировку. То в глубинку, куда-нибудь в Сибирь, на Урал, послушать, а если надо, и записать народные самодеятельные хоры, то в центральные города, встретиться с известными и молодыми композиторами. Все они знают, все помнят, все обстреляли.
И работа у них построена так же. Вернее, так ее построила Александра Денисовна. Свой небольшой годовой план они начинают выполнять еще в предыдущем году. Она знает, что в план на следующий год она заявит, а что поставит лишь через год. В большинстве случаев все это подкреплено точным представлением об исполнителе, о характере инструментовки. Она заранее заказывает тексты к пластинкам и стремится, чтобы сделали это известные поэты, писатели или композиторы. Народ этот капризный, к ним требуется особый подход, ласковость и одновременно настойчивость. Конечно, молоденькие девочки и мальчики, начинающие писать в газетах и журналах, сделают эту работу быстрее, ведь они считают, что могут писать обо всем, но Александра Денисовна подбирает таких авторов, кто бы сделал это наверняка, глубже и интереснее, чем ершистая молодежь.
Когда дело доходит до сдачи материалов, подготовленных Александрой Денисовной в производство, то все протекает незаметно, тихо, спокойно. Магнитные пленки уже давно прослушаны ОТК, тексты размечены техредами, фотографии сняты хорошими фотографами, и их качество не вызывает сомнения в типографии. Материалы переходят из цеха в цех. Если не совсем удачно получилась матрица, ее переделывают. Акустики колдуют с тупыми и высокими частотами, добиваясь экстра-звучания. И так же незаметно четыре пластинки уходят уже с фабричных складов. Александра Денисовна и ее подруги работают только по плану. У них нет авралов, сверхурочных, каких-то непостижимых отгулов. Как работают? Неплохо.
Зато если спросить о работе Констанции Михайловны и ее отдела зарубежной эстрады, то ответ будет варьироваться в диапазоне: гениально, большие энтузиасты, делают невозможное, грандиозно!
Один раз мне удалось услышать, как Констанция Михайловна рассказала одну историю, в которой фигурировал и я: