Побег
Утром, как обычно в шесть, Алексей Макарович проснулся, но отчего-то не встал.
В доме уже привыкли, что в шесть начинаются шорохи: Алексей Макарович идет сначала в туалет, потом в ванную, потом греет чайник для себя, потом к восьми - хлопает дверь - уходит в молочную за свежим творогом, молоком и сыром. Покупает по пути мягкий утренний хлеб и, возвращаясь, кипятит большой чайник - для всех; чистит картошку, если с вечера была запланирована жареная картошка, накрывает на стол: четыре салфетки, четыре тарелки, четыре подставки для яиц, масленка, сахарница, вазочка с вареньем, четыре стакана для молока и четыре чайных чашки.
Во сне Екатерина Борисовна отметила, что в шесть не было обычной возни в комнате мужа, но особого внимания этому не придала; может быть, он встал сегодня осторожней, чем обычно, да и окончательно просыпаться ей не хотелось, но около восьми она пробудилась от тишины. Она накинула на себя халатик из нейлона - изящная гэдээровская вещица, продаваемая в комплекте с ночной рубашкой, и пошла в кухню. По дороге Екатерина Борисовна остановилась возле комнаты дочери и зятя: дрыхнут вовсю, еще молодые, здоровые, по двадцать пять, пусть поспят, понежатся, покуда их здоровье и печали пестуют родители, и прошла в кухню. Там все было чисто, вылизано, видимо, Алексей Макарович после программы "Время", когда Екатерина Борисовна вместе с Наташкой и Гришей осталась досматривать "Песню-80", перемыл всю посуду и кастрюли, вытер стол, почистил плиту и подмел полы. Это он умеет: солдатский порядок! Но к завтраку ничего не было готово.
Легкая тревога забилась у Екатерины Борисовны под сердцем; она не любила беспричинно волноваться, жить надо рационально, волноваться только тогда, когда есть повод. Несмотря на то что Алексею Макаровичу семьдесят пять, мужчина он вполне крепкий, бегает, как молодой, и хотя видит плоховато, но и здесь, знает Екатерина Борисовна, ей бояться не следует. Может, она давала ему какое-нибудь поручение на утро? Вроде нет. За цементом для дачи Алексей Макарович с Гришей должны поехать в "Стройматериалы" только послезавтра. Видимо, с грустью и некоторым незлобивым гневом отметила Екатерина Борисовна, Алексей Макарович все же начал сдавать: проспал.
В голове у Екатерины Борисовны, уже окончательно провеявшейся, свободно и ясно, как в электронной машине, она быстро прикидывает, что бы сделать молодым и себе на завтрак, но возникшая тревога все же окончательно не расходится. Екатерина Борисовна разворачивается на узком пространстве кухни, горящей эмалью и никелем, и движется в конец коридора, к комнате мужа; но прежде чем потянуть на себя дверь, мельком оборачивается к висящему в коридоре зеркалу: нет-нет, еще ничего, фигура весьма стройная, возраст она уже и не прячет - пятьдесят пять лет, его и не спрячешь, но седина, которую она чуть подкрашивает в синий или фиолетовый цвет, ее определенно молодит. Интересная деловая женщина. Не кокетка без возраста, женщина с характером, умеющая постоять за себя и семью. Екатерина Борисовна трогает рукою локон на щеке: хоть и двадцать пять лет замужества, хоть и собственный муж, но чумичкой ему тоже показываться незачем.
- Алеша, ты не приболел? - входит Екатерина Борисовна в комнату. - Что с тобой, где твой солдатский распорядок?
Она еще продолжает что-то щебетать, но уже понимает, что произошло с Алексеем Макаровичем что-то серьезное и ей надо мобилизоваться.
Муж лежит на своем нешироком топчанчике и молчит. Глаза у него открыты, осмысленны, дышит спокойно.
- Алеша, что с тобой? Ты будешь вставать? Ты здоров?
- Здоров, - отвечает Алексей Макарович, и Екатерина Борисовна отмечает, что голос у него непростуженный, бодрый, но все же в голосе есть что-то непривычное для слуха. Какая-то тоненькая щепочка, которая занозит сознание.
- Ты будешь вставать? - повторяет свой вопрос Екатерина Борисовна.
- Нет.
- Ты нездоров?
- Здоров.
- Может быть, вызвать врача?
- Не надо.
- Что с тобой?
- Я устал.
Екатерина Борисовна прикидывает: конечно, поднять с постели мужа можно. Сейчас она расплачется. Наташа прибежит ее утешать, тоже зальется в два ручья, в дверях встанет немым укором зять Гриша, а Алексей Макарович слез не переносит… Но надо ли?.. Что-то давно в Алексее Макаровиче намечаются какие-то страсти; с этим надо разобраться. Нет, она, Екатерина Борисовна, сейчас пойдет обходным маршем.
Голос ее становится мягким, медовым:
- Хорошо, полежи…
Отвернувшись к стенке, Алексей Макарович слушал привычную музыку утренних шумов в доме. Вот по коридору простукали каблучки Наташки, прошлепал, направляясь в ванную, Гриша, и тишина, лишь скрипнула дверь в кухне и раздались приглушенные голоса - совещаются.
У Алексея Макаровича не было ни злости, ни раздражения на близких - у них свои проблемы и своя жизнь, а у кого, спрашивается, жизнь легкая, но одновременно в душе собралась какая-то холодная, равнодушная решимость, что жить так, как он жил последнее время, нельзя, что ему уже семьдесят пять, уже одной ногой стоит на пороге могилы и в конце жизни он не должен терять самоуважения, достоинства, он должен оглядеться, в последний раз почувствовать гармонию и красоту быстротекущих, как песок в медицинских часах, дней, почистить перед смертью, как чистят и выбивают от пыли зимнее пальто в конце сезона, почистить и помыть свою душу и - ну, что же, он хорошо пожил, долго, и негоже оставаться у жизни в должниках.
Все это пронеслось у него в сознании спокойно, без растравляющей жалости к себе, так, будто все это думал он не о себе, а о чужом, уважаемом, но все-таки не очень близком человеке.
Из-за закрытой двери снова раздались шаги и голоса. Совещание, значит, закончилось, все собираются на работу. Успели ли позавтракать, сочувствуя близким, подумал Алексей Макарович и тут же решил: да что же они - все маленькие, беспомощные и почему он должен быть для всех нянькой, почему? Вот была Наташка маленькой - он и был нянькой, а почему сейчас? Да и как он допустил до такого положения, что стал нянькой, какое имел право? Ведь как-то по-другому живут его сверстники, товарищи. Вот недавно под Прохоровку ездили на автобусе. На шесть дней, автобус давали "Икарус" с откидными креслами и холодильником. Ему тоже военком позвонил: "Давай, Алексей Макарович, развейся. Не век же сидеть дома, я же знаю, тебе интересно. И все бесплатно - и проезд, и гостиница, и питание…" Он сначала согласился, зажегся, а через два дня пришлось перезванивать: выяснилось, что должны были прийти мойщики окон из фирмы "Заря", а перезаказать их на другой срок оказалось невозможным. Екатерине Борисовне нужно было сдать в ателье пальто, а кому, как не ему, Алексею Макаровичу, занимать очередь - он в семье единственный неработающий, - и другие домашние дела нагрянули (а может быть, именно он придумал, что они неотложные, а на самом деле все это мелочь, быт, сиюминутное, пожирающее его жизнь), и вот пришлось отказываться от поездки. Грустно.
Скрипнула дверь. Не поворачивая головы, Алексей Макарович знал: Наташка, а за плечами, наверное, стоит Гриша. Ах, девочка, девочка, милое, любимое, эгоистичное существо. Как же он радовался, как же он удивлялся, когда она родилась. Ему тогда было пятьдесят, ну что ж, был еще молодой по его сегодняшней мерке. Мешок картошки мог занести на плечах на седьмой этаж, не остановившись передохнуть. Как только он дозвонился до роддома, сразу спустился в гастроном и купил целую сумку водки. Потом созвал друзей: бывшие фронтовики, заводские с металлургического. Одни еще работали, а другие сразу после фронта стали инвалидами, пенсионерами. Друзья быстро собрались, он наварил картошки, почистил селедку, достал с балкона кислой капусты. Они сидели вокруг стола, горела коптилка в память их военных лет, их юности и их потерь. Столько раз они сидели так, провожая отлетевшую жизнь, поминая погибших друзей. А здесь они пили за новую жизнь. Он, Алексей Макарович, был полон счастья и благодарности Екатерине Борисовне, которая в свои тридцать пять лет промучилась с первым ребенком. Как он любил свою дочь, которую еще не видел. Он весь светился. Друзья тянули к нему стаканы, и в это время позвонил по телефону сын.
- Здравствуй, папа. Я тебя поздравляю.
- И я тебя поздравляю с рождением сестры. А откуда ты узнал?
- Позвонил в роддом. Надеюсь, Екатерина Борисовна чувствует себя хорошо?
- Спасибо, хорошо. Какие новости?
- Я уже сдал сессию. Сейчас практика в институте грудной хирургии.
- А мама?
- Она лежит у нас в клинике.
- Что с ней?
- Что и всегда. Сердце. Как бы сказал мужчина твоего возраста, "изношенное оборудование".
- По-моему, ты вступаешь в область, где твоя компетенция незначительна.
- Мне двадцать лет. И мать - моя мать.
- Ты мне звонишь, чтобы поздравить меня?
- Прости, папа.
А познакомить ему, Алексею Макаровичу, брата и сестру, своих детей, удалось только через пятнадцать лет. До смерти матери, Ангелины, сын не заходил к нему в дом, да и он-то сам по-настоящему узнал сына только тогда и удивился, какой, оказывается, вырос у него добрый, порядочный и милый сын. В тот год, в сентябре Алексею Макаровичу исполнилось шестьдесят пять, и, когда он пригласил сына на день рождения, тот неожиданно пришел. Даже тост сказал, по-доброму сказал, без намеков, напомнил, что они, фронтовики, в военные годы на всю оставшуюся жизнь получили прощение за будущие грехи. И с Екатериной Борисовной был обходителен, вежлив, та сразу в особую книжечку, где были занесены у нее нужные люди, записала его телефон и своих подруг и их мужей направляла на консультацию к нему, а сын никогда не отказывал посмотреть больного человека, послушать, устроить в хорошую клинику. Да и с Наташей был добр, поболтал о каких-то пластиках.
Алексей Макарович, провожая его, в прихожей спросил:
- Ну, как тебе сестренка?
- Миленькая, обаятельная и славная., щучка" - Но тут же опомнился: - Не в тебя. Но ведь родня. Придется любить.
И ведь любит, на свадьбу Наташке с Гришей подарил кухонный гарнитур. После свадьбы, когда приходит, всегда с цветами. Два букета - Екатерине Борисовне и Наташе. Гришу всегда выслушает: и про его интриги в лаборатории, и про планы на жизнь. А Наташу, кажется, просто любит. Когда жена у сына уезжает, то, если появляются билеты на кинофестиваль или просто в театр, всегда позвонит, пригласит. Да и как ее, кровинушку, не любить. Тоненькая, травиночка, а глазки чистые, голубые, наивные. Вот и сейчас стоит, знает он, Алексей Макарович, в дверях, глядит на отца сочувственно, жалко ей его. Так зачем же он ее, Наташку, Екатерину Борисовну и даже Гришу мучает, может быть, сам он, Алексей Макарович, от старости стал испорченным, всех в чем-то подозревает, видит нечистые душевные движения, а люди к нему простосердечно, искренне? Стоит сейчас в дверях Наташка, а за спиной у нее шебутной балбес Гриша, переживает, заговорить не может.
- Что тебе, Наташа?
- Папочка, - затараторила Наташа, как в детстве, чуть капризничая и притворно смущаясь, - папочка, ты не заболел? Нет, у нас папик здоровенький, бодрый, сильный. Папик не заболел. А может, папочка рассердился на нас с Гришей? Ну что же поделаешь, если мы оба с Гришей работаем, а строиться все равно пора.
- А как все строятся?
- Мы же спрашивали: брать нам садовый участок или не брать? Ну, папочка, скажи. - Здесь по морзянке ее шагов Алексей Макарович понимает, что Наташка подбежала к его диванчику. Потом два коротких по полу удара, будто поставили два мешка с мукою - это передвинулся Гриша на два шага. - Ну, папочка, скажи. - И сразу же Алексей Макарович почувствовал, как своей мордочкой, нагнувшись, она трется о его колючий подбородок. - Скажи, папочка, ты ведь не на нас с Гришей сердишься, не на мамочку? Ну, ты съездишь за цементом, когда выздоровеешь? Ты, правда, не заболел?
И тут в сознании у Алексея Макаровича снова, как давеча, встал сын, его с ним разговор на дне рождения и короткое, как печать на бланке, словечко, которое бросил сынок: "щучка". А может, сын был и не совсем не прав? Вот уже два раза вспоминает его слова. Господи, подумалось Алексею Макаровичу, хоть бы и вправду заболеть. Но ведь здоров он, здоров, и решение, которое вызрело ночью, возникло не из-за упадка сил и старческого эгоизма. Виноват во всем только он, он сам, Алексей Макарович.
- Не волнуйся, Наташа, я не заболел. Я просто устал. Отдохну пару дней и все сделаю.
- Слава богу!
Это Гриша наконец-то что-то вымолвил.
- Ну, тогда я пойду, папочка, - защебетал Наташин голосок. - Отдыхай, выздоравливай.
В квартире снова стало тихо. Молодежь ушла на работу. Еще пару раз звякнет кастрюльками на кухне Екатерина Борисовна, и ей тоже пора идти. Она тоже обязательно заглянет, придет проститься. Наконец раздались ее шаги.
- Ты не спишь, Алексей?
- Нет, не сплю.
Голос Екатерины Борисовны звучал как всегда. Спокойно, размеренно, но привычное ухо уловило все же скрытую тревогу. И волна жалости накатилась на Алексея Макаровича. Я здесь фокусничаю, а она, наверное, страдает, волнуется за меня. Разве не любила она меня? Разве не любил и не люблю я ее до сих пор? Разве не оставил после фронта ради нее свою прежнюю семью? Что же сердце мое разрывается между двумя женщинами! Одна уже навсегда ушла, она понимала бы меня лучше, молодость я разделил с нею, но теперь ее уже нет, и она навсегда останется для меня лучшей. Так почему же из-за этого должна страдать Екатерина Борисовна? Разве не выходила она его после фронта? Разве не внушила, что только она, ее энергия, молодость способны его вынянчить? Бедненькая! Она еще совсем молодая, еще даже не выработала себе пенсию, а вот связала свою жизнь с немолодым человеком. Да, сердце у него, у Алексея, молодое, да, руки сильные, крепкие, но ведь седой совсем, морщинистый, глаза плохо видят. Катенька! Но снова то, прежнее, себялюбивое и упорное чувство поднялось в душе. Ведь нельзя же всю собственную жизнь бросать под ноги жизни чужой в знак благодарности. Разве не молода у него душа? Разве не чувствует он, как в молодости, запаха цветов, утреннего припека солнца и пения вечерних птиц? Так почему жизнь его должна быть сведена к кухне и магазину? Почему даже выпить пива с ровесниками - да и что они нынче выпьют, по кружке, да заедят лещиком, по перышку, - покалякать о былых годах - и этого удовольствия он себя лишил? Существует за стенами его квартиры, за маршрутом ближайшей булочной, соседней прачечной, фирменного магазина "Сыр", обувной мастерской и сберкассы, где он платит за свет и квартиру, другой, разнообразный и интересный мир, который он, Алексей Макарович, отверг в своих домашних хлопотах, забыл. Его давнишний командир, генерал Стремнов, до сих пор ездит на встречи с молодыми солдатами, к старшеклассникам в школы, пишет воспоминания, ввязывается помогать кому-то с жильем, а значит, встречается о людьми, живет не только своей, но и их жизнью! И счастлив. А я? Зажали меня, как кусок железа в тиски. Почему? Ладно, ладно, не расходись, думает про себя Алексей Макарович, не пугай женщину.
И, подобрев, отмякнув сердцем, Алексей Макарович впервые за это утро повернулся от стенки и взглянул на жену.
- Не сплю я, Катенька. Ты не волнуйся, иди на работу, я еще немножко полежу. Не волнуйся.
Сказал и слабо улыбнулся жене. Поверила ли?
Ну вот, наконец-то в квартире и пусто. Пожалуй, впервые за много месяцев утром он может никуда не торопиться. Как, оказывается, хорошо дома. Чисто, светло, солнечный луч пробивает герань по окнам, зелень такая яркая, сочная. И есть же люди, которые неторопливо, в подробностях видят это каждый день! И опять то же тупое, отчаянное неприятие жизни, которой он живет сейчас, поднялось в сердце. Почему в определенный момент близкие думают, что твоя жизнь уже закончилась, пришла к рубежу и ты должен посвятить ее лишь их удобствам? Нет, с этим надо кончать. Он танкист, командир! Хватит. Баста. И долой все размышления, пора действовать.
Главное - не брать с собою ничего лишнего. Из встроенного шкафа Алексей Макарович достал погребенный под грудой старой обуви легкий спортивный рюкзачок. Наташа в восьмом классе ходила с ним в туристические походы. Сидор оказался почти новым, не очень запыленным и изгвазданным - сойдет. Потом начал обдумывать, что надо взять с собою. Итак, ничего лишнего: бельишко, мыло, полотенце, пару запасных очков, паспорт, кружку, ложку, фотографию Наташи и Екатерины Борисовны в жесткой папочке, чтобы не помялась, Еще пары три носков, обязательно теплые, шерстяные.
Все это Алексей Макарович, не торопясь, разыскал в квартире, стащил к себе в комнату, все внимательно оглядел, близко поднося к глазам, помял руками, ощупал и аккуратно, как солдат, готовящийся к маршу, сложил в мешок. Все, слава богу, собрался, с облегчением подумал Алексей Макарович и даже поиронизировал над собой: тоже мне Лев Толстой!.. А как жена, дочь? Сколько беспокойства принесет им! Может быть, даже стыда. Сбежал! Но им тоже нужна встряска. Ему осталось уже недолго до роковой черты. А Екатерина Борисовна еще поживет, у Наташи же, как поется, вся жизнь впереди. Пожалуй, эгоизма нет в том, что он задумал. Лишь бы и они поняли, что нельзя бесконечно пользоваться его безответной любовью. Нельзя, чтобы его чувство к близким, разрастаясь, вытеснило из его души все остальное, его прошлое, которое стало смыслом его жизни, и его будущее, которое им, молодым, кажется незначительным, мелким.
Решено! Задумал я побег!
И в этот момент раздался звонок в дверь.
Алексей Макарович не удивился, увидев сына. Сережа вошел энергичный, подтянутый. Значит, Екатерину Борисовну, решил Алексей Макарович, обмануть не удалось, бдительность ее не усыпил, позвонила Сереже, так сказать, вызвала "скорую помощь". Сереженька был в новеньком летнем костюме, в скрипящих ботинках, с ярким, как сумел разглядеть Алексей Макарович своими близорукими глазами, галстуком. От сына пахло тонким ароматом одеколона, импортной кожей, хорошо отглаженным материалом и чуть-чуть - когда Сереженька ткнулся ему, Алексею Макаровичу, в небритую щеку - тревожным запахом больницы; может быть, даже от дела оторвали мальчика, от больных. Но, значит, любит, тревожится, если сразу с утра, в самое операционное время, приехал к отцу.
- Ну что, - сразу взял быка за рога сын, - ну что, допекла тебя семейка, уже собрался? - И Сереженька кивнул на зеленый, собранный сидорок, стоящий в уголке.
- Допекли, - обреченно вздохнул Алексей Макарович. - Замыслил я побег…