7
Часа в четыре ночи кончился бензин. Степан подтолкнул машину к обочине и огляделся. В редких фонарях густо парил бассейн "Москва". Сколько же он покрутил по городу? Скоро рассветет, и пойдет городской транспорт. Но сидеть на месте и ждать он не мог: то стремление к движению, к свободе, к какому-то пути или к бегству, которое возникло у него, когда он увидел блеснувшую в свете уличного фонаря улыбку Алеши, а потом сытый, уверенный в себе, своей молодости и правоте взгляд Светланы и собственный стыд, охвативший внезапно, как безотчетный страх, гнали его куда-то, не давали остановиться. Он знал, что не усидит на месте, что для самосохранения ему надо куда-то двигаться. Но куда?
За ночь выпал снег, и, хотя громыхающие лемехи снегоуборочных машин отгребли его к тротуарам, на Гоголевском бульваре засыпало все тропинки, и, шатаясь по снежной целине, Степан вдруг с радостью заметил: ноги уже промокли. И как случалось в детстве, сразу возникли себялюбивые мечтания: вот он простудился, заболел, умер, лежит в гробу молодой, красивый и вокруг плачут. Он силился разглядеть, кто же плачет: увидел Маргариту, стоящую с мокрым платком, поднесенным к глазам, свою мать с румяным старым лицом, а вот Светланы и своего маленького сына не увидел. Были ли они? Были ли они? Была ли эта любовь? И не напоминает ли беззубая улыбка сына победную, как взмах сабли под русыми усами, улыбку шофера Алеши? Вот и итоги: ни жены, ни квартиры, ни сына, ни новой любви. Сорок лет… Как же он вернется теперь к Маргарите? Нет, никогда, он еще мужчина, он будет помирать, спать на вокзалах, но не вернется, да и не примет она его. И к Светлане не вернется. Никогда не сможет забыть ее ленивой, позевывающей улыбочки, когда заметался по комнате, собирая свою одежду. Она стояла перед ним голая, наглая, уверенная в себе и своей молодости, зная, что в кроватке спит и пускает во сне пузыри ее самый крепкий тыл - сын! Прочухаешься, пометаешься - и прибежишь. К сыну как миленький прибежишь!
"Ну, скажи же, - замахнулся на нее Степан, - это мой сын или этого ублюдка, который только что стучал в окно. Мой?" - "Возможно, и твой".
Ноги совсем мокрые. Но идти все равно надо. Дойдет он сейчас по бульварам до Пушкинской, сядет в метро, отогреется, потом на Казанском вокзале попьет горячего кофе, съест что-нибудь и начнет думать, что же делать дальше. Коромысло судьбы, которое он качнул, сначала ударило по Маргарите, а вот теперь обрушилось и на него.
Он не простудился.
Той же зимой Маргарита Артемьевна, несмотря на всю свою житейскую непрактичность, подыскала вариант и разменяла трехкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане на две однокомнатные. Сама переехала поближе к университету, на улицу Волгина, а другая квартира оказалась ближе к Окружной. Она защитила докторскую диссертацию, по-прежнему ездит на "Запорожце"; но маршруты у нее не длинные: университет, Ленинка - и домой. Ведет она рациональный образ жизни: с одиннадцать ложится спать, рано встает и ходит на плавание в открытый бассейн "Москва". Но иногда весь этот продуманный режим ломается от ночных телефонных звонков. Маргарита Артемьевна знает, кто звонит, но не поднимает трубку, и только на лице ее, как чувствует она сама, возле губ появляется брезгливая, отчужденная складочка. Она лежит в постели и слушает звонки. А звонки, погуляв по ночной квартире, умолкают, так и не вымолив себе прощения.
Стекляшки, деревяшки…
1
Подъехав к дому, Володя Соломин припарковал машину не на площадке, а у подъезда. И не стал включать "секретку", спрятанную у него под креслом, а хлопнул дверцей, повернул ключ и - на лифте на свой двенадцатый этаж.
Он вошел в квартиру: было по-летнему жарковато и солнечно. Володя раскрыл тяжелые, на "струне" занавеси - чтобы обивка на мягкой мебели не выгорала и не портился лак на стенке, - распахнул балконную дверь и, пододвинув спинкой к раскрытой двери тяжелое, удобное кресло на колесиках, сел.
Он даже не мог бы сказать о себе, что зол. Просто мысль, которая уже несколько месяцев не давала ему покоя, вдруг оформилась, и теперь пришла решимость. А зла на причины и обстоятельства у Володи не было. Была только досада на себя: ведь мог бы он все предотвратить, не доводить до конфликта. Но Володя, несмотря на свои двадцать восемь лет, уже знал: лучше один раз брань, чем потом жить с согнутой шеей. Но о скандалах и криках Володя сейчас и не думал. Володя - человек действия. Обдумал - решил - сделал. Рефлексировать после принятого решения не в его правилах.
Усевшись поудобнее, облокотившись так, чтобы спина целиком легла на мягкую подушку, расслабясь, Володя протянул руку к маленькому столику, взял пепельницу, поставил ее рядом на пол, достал сигареты и зажигалку, расстегнул, чтобы не жал воротничок, пуговичку на голубенькой форменной милицейской рубашке, спокойно, с удовольствием закурил и, положив голову на высокий подголовник, холодно, словно сидел в первом ряду театра и разглядывал декорации и сцену, зорким отстраненным взглядом посмотрел на знакомую комнату.
Красиво, надежно, уютно. Дом, очаг, крепость.
Каждую вещь в этой комнате он любил, и у каждой - своя история. Люстру с фарфоровыми витыми рожками он привез из Чехословакии. Стереокомбайн с двумя двадцативаттными колонками - из Мюнхена. Тогда после соревнований по биатлону к ним в гостиницу пришел один прекрасно одетый мужичок, говоривший по-русски: "Дорогие ребята… дорогие ребята…" Он здесь уже с рождения. Мать после войны оказалась перемещенным лицом, вышла замуж, и теперь сын русской матери - немецкий коммерсант. Он-то и устроил "дорогим ребятам" из своего магазина. Сначала, правда, Володя привез из Японии другой радиокомбайн. А когда появился грюндиковский, Олечка очень удачно через комиссионный магазин "комок" японский продала, и на эти деньги они купили стенку. Хорошенькая стеночка, без особых излишеств, но добротная. Стенка - вещь нужная: в ней весь хлам спрятан, не на глазах, не пылится. Он, Володя, не какой-нибудь максималист и безумец. Он же не думает усложнять свою жизнь и доводить дело до развода с Олечкой. Он только собирается перестроить свою жизнь так, как хочет он, двадцативосьмилетний Володя Соломин, владелец "Жигулей", кооперативной квартиры из трех комнат, отец дочери Наташи и муж Олечки. Спокойненько, Володя, спокойненько…
Володя сделал еще одну затяжку и снова взглянул на знакомую комнату холодно, сосредоточенно, будто через прицел своего спортивного карабина.
Люстра - она светит. Стенка - хранит вещи. Радиокомбайн - Олечка любит музыку. Посуда? Сейчас доберемся до посуды. Этот китайский кофейный сервизик!.. Он тогда выиграл первенство области, и ему отвалили премию. Где же Олечка спроворила такое безобразие, в какой комиссионке?.. Он точно помнит: за пять лет, что этот сервиз торчит за стеклянными дверцами, кофе из него не пили ни разу. А вот моет его Олечка раз в месяц - теплой водой, детским мылом, никакой химии, никаких порошков. Боится повредить роспись. Ручная работа, особое, "антикварное" качество.
А вот теперь рассмотрим книжечки. Ах, какую эта хлопотунья собрала библиотеку, как отсвечивают золотом корешки! А он разве против? Ничуть! Любит, голубушка, читать "Королеву Марго" и "Графа Монте-Кристо" - читай. Пушкина - полное академическое собрание сочинений. Хотя Олечка Пушкина и не читает, но он, Володя, с Александром Сергеевичем ссориться не собирается. Детективы, "Библиотека приключений"- пусть будут, он и сам не против. Но "Волшебная гора", но "По направлению к Свану"? Он сам самостоятельно смог прочесть по две страницы в каждой книжке, Олечка и через одну не продерется. От человека никто не требует универсальных знаний и вкуса. Хирург не обязан работать с паяльной лампой. Умение читать - это еще не значит понимать. Это разные специальности. Когда-нибудь, заявляет Олечка, будет читать Наташка. Какие мы хорошие родители! Какие заботливые, какие интеллектуальные! Как нынче возвышенны и образованны! Вот пускай в свое время Наташка, если ей приспичит, и добывает своего Томаса Манна; и он, Володя, не поленится, пойдет к книжному шкафу, распухшему, как жаба, от книжного дефицита, и посмотрит фамилию какого-нибудь мудреного автора - эрудицию надо освежать. Вот пусть она и добывает своего Марселя Пруста с рук, берет в библиотеке или, на худой конец, выменивает одного Марселя Пруста на пять Дюма. Интеллектуальные запросы собственного ребенка для него, Володи, святы. Мода на "Королеву Марго" в ближайшие двадцать лет вряд ли пройдет, а мать, Олечка, для ребенка на любые жертвы решится. Отдаст любимые книжки.
Володя снова садится в кресло, вытягивает поудобнее свои накачанные ноги лыжника и размышляет.
С этим надо кончать. Он давно уже почувствовал, что "семейная лодка" дает крен. Но он совершенно не собирается менять судно и знакомый фарватер. Он залатает все на ходу, так сказать, в штормовых, авральных условиях. Но куда это годится, что жизнь, время уходят на какую-то ерунду, тряпки, стекляшки, деревяшки? Сегодняшний ломбард его доконал. Взбесилась баба…
Олечка просила его уже две недели, как только на улице стало тепло и все из зимних меховых вещей перебрались в плащики: "Соломин, пора съездить сдать шубу на хранение". - "Освобожусь, станет на работе посвободнее - съездим. У нас сейчас месячник по безопасности движения". - "Вовочка, в жару мех портится. К дорогим вещам надо относиться бережливо. - И тут же подсластила пилюлю: - Я же помню, что ты мне шубу купил, когда выиграл первенство три года назад". - "Хорошо. Сразу же после моего дня рождения - поедем".
В конце апреля они всегда широко праздновали его день рождения. У Володи здесь была какая-то магия. Это началось еще с того времени, когда он впервые попал в команду, в сборную, еще юниорскую. Они были в Сыктывкаре, и тренер заметил, что в автобусе, в котором они ехали на тренировку, Володя сидит на заднем сиденье грустный и неприкаянный. Тренер Сергей Константинович знал, что эти мальчишки, оторванные от семей и дома, иногда киснут и хандрят от своей тяжелой не по годам жизни. Отчего хандрят? Как правило, не определишь. Но здесь дотошный тренер вспомнил, что у Володи Соломина сегодня день рождения. Мать в этот день, наверное, печет ему пирог с яйцами и луком или открывает непочатую банку с земляничным вареньем. Сергей Константинович привык быть нянькой, исповедником, врачом, ходатаем по делам, репетитором, отцом для своих рано возмужавших молодцов. Вечером, когда команда пришла на ужин, столы были сдвинуты вместе, а на них стояли лимонад, напиток "Байкал", огромный торт с надписью и три бутылки шампанского на пятнадцать человек. Сергей Константинович считал, что в спорте "сухой закон" надо вводить не директивно, а через сознание - нечего тренеру запрещать, каждый спортсмен должен запрещать себе сам. На следующий день Володя Соломин выиграл первенство республики среди юниоров. День рождения и победа как-то связались в его сознании.
И теперь, где бы он ни был, Володя справляет свой день рождения, шумно справляет.
Народу позвали много. Бывших товарищей по команде, а теперь просто друзей, наверное, на всю жизнь. Есть им что вспомнить, о чем поговорить. Молодость прошла Друг у друга на глазах. Многие из приглашенных парней раньше были знаменитыми спортсменами, чемпионами страны, олимпиад, чьи портреты печатались в газетах. Но все это уже отлетело: возраст. Одни перешли на тренерскую работу, другие закончили техникумы, институты. И сейчас у всех самое трудное время - новая притирка к жизни. Это раньше, во времена их спортивной славы, все давалось легко - и квартирки, и машины заработаны были, конечно, заслуженно, - а теперь стало посложнее, горбушкой надо потягивать, весь свой жизненный ритм перестраивать. Володя раньше всех смекнул, что счастливая полоса не вечна, и как только после армии устроился в ГАИ, работу эту, несмотря на самые большие спортивные успехи, не бросал. У него перестройка жизни после большого спорта прошла легче, чем у других.
В общем, потолковали за столом ребята. По былой спортивной привычке вина пили немного, пожевали именинного пирога, который мастерица Олечка испекла собственноручно, и разошлись с легкой душой, с хорошим настроением.
После ухода гостей, пока Олечка убиралась в комнате, Володя перемыл быстро посуду, составил все в сушилку над раковиной, разделся и лег в постель.
Настроение у него было хорошее, друзьям день рождения понравился. Олечка расстаралась, стол убрала богато и красиво, на закуску и вино не поскупилась. Молодец хозяйка. Дома у нее все блестит, ребенок ухоженный, простыни всегда чистые, хрустят. Вот он все сделал и лег отдыхать, а она еще хлопочет.
Володя минут двадцать помечтал, ожидая Олечку, а потом встал и, как был, в одних трусах, босой, пошлепал разыскивать жену.
Олечка на кухне заново перемывала посуду. Каждую тарелку она мыла мылом, вытирала до блеска мягким полотенцем, ставила посуду стопочкой, прокладывая, как в магазине при покупке, небольшие бумажки. Сервиз, правда, у них был хороший, дорогой, английский, еще на свадьбу им Володиными друзьями подаренный. Олечка полагала, что так сервиз сохранится лучше: рисунок в серванте не трется при всяких вибрациях и трясках. Бог с ней, с ее причудами, это ее дело.
Володя подошел к Олечке и обнял ее, повернул счастливо к себе:
- Будет тебе, Оля. Все-таки сегодня мой день. Завтра домоешь.
- Прекрати, Соломин, - смеясь, отбивалась от него Олечка мокрыми руками. - Взрослым тебе пора становиться. А у тебя на уме одно мальчишество. Видишь, я занята… - И тут какое-то неясное, но злое и неприкаянное чувство возникло в душе у Володи: "Вот черт, из всего делает предмет торговли. Стекляшки совсем заморочили бабе голову". Но он подавил в себе эти мысли. Ни слова не говоря, повернулся и пошел в спальню.
Олечка разбудила Володю пораньше; солнце через шторы светило вполсилы, косо; Володя спросонья, еще не открывая глаз, потянулся к Олечке, но она, подставив ему под подбородок остренький локоток, вывернулась, вскочила с кровати, отвернула шторы:
- А ну, марш бриться, Соломин! Давай, давай, Соломин, не ворчи. Ты обещал отвезти меня утром в ломбард?
Недовольный Володя поплелся бриться. Когда он вышел из ванной комнаты, Олечка уже растолкала Наташку на сорок минут раньше обычного времени. Чайник на кухне кипел, шипела яичница.
Володя быстро оделся. Наташке сполоснули мордашку, но все равно она сидела со своим капроновым бантом в волосах заспанная, молоко пила без всякого аппетита.
Володя хотел было немножко потискать, растормошить дочку, и она сонненько, ласково прислонилась к его плечу. Но Олечка и тут шикнула на их возню и навела надлежащий порядок.
После завтрака по еще полупустому от транспорта городу забросили Наташку на машине в детский садик, и опять Олечка не дала отцу как следует проститься с дочкой, Володя только успел чмокнуть Наташку в бархатистую щечку и погнал в ломбард.
Они приехали одними из первых, почти к открытию, но народ уже запустили, и два больших зала были полны. Володя поразился: сколько, оказывается, народу пользуются этим заведением, оставшимся в наследство от прошлого. К удивлению Володи, Олечка быстро ориентировалась в толпе, в обилии разных прилавков. Смело прокладывая себе дорогу узлом из марли, в который была завязана ее шуба, она успокаивала деликатничающего Володю:
- Эти все сдают вещи в заклад, а у нас - другое.
Наконец они добрались до прилавка, где принимали меха. Здесь Олечка энергично всех оттеснила:
- Граждане, на хранение вещи сдаются без очереди.
"И откуда она все знает?"
Очередь принялась было роптать, но приемщица, подняв строгое лицо от какой-то лохматой шкуры, внушительно сказала:
- На хранение вне очереди.
Не успели Олечка и Володя встать за какой-то женщиной, которая сдавала каракулевую шубу, на которую Олечка сразу же положила жгучий пронизывающий взгляд, как за ними пристроились еще две молодые дамы с перекинутыми через руку мехами. Они тоже чувствовали себя здесь, несмотря на почти юный возраст, завсегдатаями ("Артистки, что ли?.." - подумал Володя, мельком углядев сверкание, исходившее от их пальцев и ушей), потому что тут же, совершенно не стесняясь толпы, где стояли люди довольно среднего достатка, затараторили о своей не очень трудной жизни, будто нарочно привлекая к себе внимание.
Они трещали о сеансах в саунах, об очковой диете для похудания, о достоинствах своих педикюрш и массажисток. Они говорили громко, с вызовом, как бы оповещая о том, что в ломбарде они случайно, ломбард их ничуть не привлекает, но что поделаешь, если здесь работает холодильник для хранения мехов. В их болтовне слышалось: "Мы не такие, как вы. Не путать! Мы из другой жизни, которую сделали нам наши мужья и отцы. А если и заскочили сюда, то только на минуточку: мы живем вкусно, с удовольствием, и точно так же должны жить наши меха".
Володю коробило от этих разговоров. "Какие дуры, не умеют себя вести. А ведь если их раздеть и выпустить голенькими, без камушков и тряпочек, еще неизвестно, позарился бы кто на них. Нашли где хвастаться! Может быть, кто-нибудь закладывает старую шубу, чтобы отметить "девятый день". И главное: не одернешь, подумают, что от зависти". И в этот момент, ища Олечкиного сочувствия, Володя вдруг поймал ее взгляд…
Олечка упивалась разговором трещоток! Глаза ее пылали, ротик приоткрылся. Она была в другой, чужой, "красивой" жизни. И видимо, какая-то ударная, вдохновенная мысль уладилась за чистеньким, без единой морщинки лобиком. Как жадно она охватывала глазами камушки, платьица, макияж, прически, сумки двух болтушек! Кроме "Королевы Марго" и дорогого фарфора, у нее появилась еще одна страсть - стиль жизни. Он слишком хорошо знает Олечку, чтобы не видеть этого по ее лицу. Ее приобщение к роскошной светской жизни так просто не кончится. И в этой ситуации ему, Володе, живым не уйти. Значит, он зря семь лет перевоспитывал Олечку? Значит, из его затеи ничего не вышло? А если Олечка его, Володю, бросит как не обеспечившего должной жизни? Ну уж дудки" Он ей преподаст урок, он перестроит свою жизнь, Будет знать, как мыть по ночам фарфор! Пускай тогда с фарфором и спит!..
Володя, когда ему хотелось поссориться с женой, наорать на нее, всегда вспоминал, как Олечка впервые появилась на его рубеже. И это успокаивало…