Взгляд на то, какими мы хотели бы себя видеть и какие мы есть на самом деле…
В книге дано первое в мире определение любви и сделана попытка сформировать образ современного литературного героя…
Содержание:
Николай Удальцов - Дорога во все ненастья. Брак 1
Дорога во все ненастья 1
Художник Василий Никитин 1
Художник Григорий Керчин 2
Художник Андрей Каверин 3
Художник Петр Габбеличев 3
Художник Василий Никитин 4
Художник Андрей Каверин 5
Доктор Дмитрий Зарычев 6
Художник Григорий Керчин 6
Художник Петр Габбеличев 7
Художник Андрей Каверин 8
Художник Григорий Керчин 9
Художник Петр Габбеличев 9
Художник Василий Никитин 10
Художник Андрей Каверин 11
Художник Григорий Керчин 12
Художник Василий Никитин 12
Художник Петр Габбеличев 13
Художник Андрей Каверин 14
Художник Григорий Керчин 14
Художник Петр Габбеличев 15
Художник Андрей Каверин 16
Художник Петр Габбеличев 16
Художник Василий Никитин 17
Художник Григорий Керчин 18
Художник Андрей Каверин 18
Художник Петр Габбеличев 19
Художник Григорий Керчин 20
Художник Василий Никитин 21
Художник Андрей Каверин 21
Художник Григорий Керчин 22
Художник Петр Габбеличев 23
Художник Василий Никитин 23
Художник Григорий Керчин 24
Художник Андрей Каверин 24
Брак 25
Он 25
Она 26
Он 27
Она 28
Он 29
Она 31
Он 33
Она 36
Он 38
Иван Головатов 39
Поэтесса (отрывок) 40
Николай Удальцов
Дорога во все ненастья. Брак
Скорее всего, я не великий писатель.
Великие писатели пишут для того, чтобы рассказать людям о том, что они поняли в жизни.
Я написал эту книгу для того, чтобы самому что-то понять…
Возможно, кто-то, прочитав эти повести, посчитает их, рванными, скомканными. И, даже, неоконченными.
Но, может быт быть, они в чем-то еще не начаты?..
Во всяком случае, конца историям, рассказанным в этой книге, как-то не видно…
А, может быть, просто я сделал очень большую глупость…
…Написав умную книгу.
Дорога во все ненастья
Эта повесть написана о том времени, когда еще не было специальных программ по борьбе со СПИДом, и само это буквосочетание вызывало обычный человеческий страх.
Теперь, когда мы научились привычно жить бок обок с этой страшной болезнью, остается сделать вывод о том, что мы, …вообще, очень быстро ко всему привыкаем.
Впрочем, эта история совсем не о лечении СПИДа. Это история о том, как люди решают свои проблемы …
…В наступившую, наконец, весну, снег как-то полинял и обнаружил свою истинную сущность – грязная вода с закопченного неба на мусорной земле.
Глазами, своей тоской напоминавшими этот снег, мои друзья смотрели на меня, когда слышали неправду о том, что я попытался создать образ положительного героя в нашей литературе.
Я соглашался с ними в том, что одно словосочетание "образ положительного героя" – заслуживает нескольких оборотов пальца у виска.
И клялся, что никакого "образа" я не создавал.
Просто, как всегда, написал о нормальных людях, здраво оценивающих время, в котором они живут.
Впрочем, может, именно это и есть – положительные герои любого времени…
…Однажды меня спросили:
– Как ты думаешь? За совершенные ошибки человек должен расплачиваться всю жизнь?
– Не знаю, – честно признался я, – Знаю только, что иногда судьба не предоставляет человеку даже этой возможности…
Художник Василий Никитин
Мои взаимоотношения с человечеством ограничивают только мои взаимоотношения с самим собой.
Это не проблема, а констатация факта.
Того факта, что эта проблема существует…
…Болтливость – болезнь ситуационная.
Хотя, отчет в этом – мы отдаем себе не всегда:
– …Весна лучше осени! – восклицаю я. И, тут же, начинаю оправдываться за это, сделанное мной, довольно спорное, предположение:
– …Хотя бы потому, что весной девушки на улицах кажутся красивее, чем осенью!
И весной отлично пьется вермут с лимоном, а осень – это время портвейна!
Весна – это нежное свадебное танго, а осень – это бесстыжий канкан года! – каждое сказанное мной предложение завершается восклицательным знаком совсем не потому, что я восторжен сверх меры.
И не потому, что на мою тираду взирают очарованные мной поклонники и поклонницы.
Я попросту пьян, и восклицания – лишь малая толика последствия оставляющих меня тормозов.
На всякий случай, я завернулся в простыню, разглагольствовать голым мне пока еще стыдно – значит не все тормоза меня бросили на произвол судьбы.
Среди сотрудников вытрезвителя есть две женщины – это их я стесняюсь.
Хотя называть судьбой милиционерок можно или с очень большой натяжкой, или когда само понятие "натяжка", получает какой-то совсем иной смысл…
Все эти мысли несколько путано, но достаточно быстро звездят в моей голове – правда, не слишком ярко, чтобы ослепить или, хотя бы, оставить след – в то время, как два милиционера-сержанта стаскивают меня с высоты моего роста и, ловко заломив мне руки, так, что хрустнули кости, укладывают на диван.
Сержантов я ненавижу бессильной ненавистью побежденного, но диван я ненавижу еще больше.
Сильной ненавистью соучастника, пойманного на месте преступления.
Собственно, ненавижу я не сам диван, плевать мне на все диваны на свете, а тот запах, который он источает прямо в мой нос.
Застарелый запах пропущенного через желудок алкоголя.
Несмотря на то, что водка делает человека сиюминутным, я многое помню.
В вытрезвителе я не в первый раз.
За последний месяц.
И ко мне почти привыкли. Во всяком случае, на столько, чтобы не обращать внимания на мои тирады, то есть, собственно говоря, не обращать внимания на самого меня.
Это наше знакомство имеет и обратную сторону: я хорошо изучил характер работников вытрезвителя, и очень точно могу, даже когда пьян – а собственно, только когда я пьян, мы и встречаемся – определить ту грань, которую мне нельзя переходить без риска оказаться клиентом с "погретыми" почками.
Многие этой грани не понимают, и вводятся в заблуждение, в общем-то, корректным, особенно по началу, поведением милиционеров.
– Фамилия? – спрашивает меня дежурный.
– Никитин, – отвечаю я, а он, отлично зная все пункты моей биографии необходимые для протокола задержания, начинает острить: "А я думал Айвазовский".
Предполагается, что всем должно быть смешно.
– Постоянное место работы?
– Член союза художников, – говорю я довольно вяло. От моего настроя не осталось и следа.
Даже самого путанного.
– Пьяница ты, а не художник, – это уже не юмор. Это кунсткамеризация фактов, вернее, одна из ее форм.
Доступная стареющему капитану милиции.
– Пьяница тоже может быть художником, и не только художником, но и композитором, и, даже, ученым.
– Что-то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник, чуть не каждую неделю, – постепенно мы оба втягиваемся в дискуссию.
И я тут же оседлываю конька всех более-менее образованных пьяниц:
– Пьяницами были Саврасов, Мусоргский, Глинка, Ломоносов.
Все они спились, хотя и были великими.
Победителя Куликовской сечи, основоположенника марксизма и первого президента России, я не упоминаю не потому, что боюсь этих имен, а просто по забывчивости.
Фамилии великих перечисляются мной с некоторой гордостью.
Вроде, как мы люди одного уровня.
В общем – одного поля ягоды.
Подспудно я понимаю, почему это происходит: ошибки, которые делают великие, это уже не ошибки, а форма существования эпохи.
В этот момент я ненавижу милиционеров с их усеченной образованностью и стремлением с каждым говорить на равных.
Мне они кажутся нарушителями гармонии мира, и очень хочется, чтобы такой мир исчез.
Мысль о том, что многие хотят, чтобы мир изменился, просто потому, что не могут измениться сами, появляется в моей мутной голове.
Правда, на столь не значительное мгновенье, что, растворившись в мерклом сознании, не оставляет следа, видимо, потому, что эта общая мысль оказывается слишком сложной для персонального дурманства.
Я художник.
Не то, чтобы совсем неизвестный, скорее подзабытый и зрителями, и специалистами, ведь раньше обо мне не раз писали газеты.
Раньше.
Года три назад.
Года два, как я ничего не пишу, а перебиваюсь случайной работой.
Когда мне ее дают.
Эта ситуация создает проблему, которая заключается в том, что за эти два года, я ни разу не был занят делом, о котором смог бы вспомнить через неделю после его завершения.
Впрочем, не бывает такой большой проблемы, на которую нельзя было бы плюнуть.
Алкоголики и дети не думают ни о прошлом, ни о будущем – они удовлетворяются настоящим. Ведь проблема пьянства не в том, что человек, со временем начинает сожалеть о бессмысленно прожитом. А в том, что, со временем, пьяница вообще перестает о чем-то сожалеть…
…Говорят, что биография – это всегда версия.
Видимо, моя биография – это версия, которая не подтвердилась.
Профессиональный подъем на гору у меня вышел неспешным, но стабильным, а вот скоростной спуск с горы, хотя духа и не захватывал, но прошел кувырком, под допингом, нивелировавшим боль от ссадин.
Некоторые считают, что я пропил свой талант.
Раньше говорили это у меня за спиной. Теперь говорят прямо в глаза.
А еще чаще не говорят ничего.
Вот и два дня назад, случай такой произошел.
Не случай даже, а так – недоразумение какое-то.
Стояли мы с мужиками у магазина. Нет не с теми, кто свое пальто пропил, или, наоборот, пропил все, кроме пальто и ходит в нем и зимой, и летом.
С такими я дел не имею.
С нормальными мужиками я стоял.
Ну и что с того, что полуботинки я надел, а носки – не очень.
А у одного из мужиков рубашка была без пуговиц.
И рожа немного об асфальт потерта.
И не хватало-то нам всего-ничего – рублей восьми.
Так мимо проходит – мир ведь тесный – знакомый инструктор отдела культуры.
Я его по-человечески попросил, а он даже не ответил – плюнул, и прошел мимо.
В душу мне плюнул.
И разве мог он меня понять:
– Умный – трезвому не товарищ, – это у меня острота такая.
Тем инструктором отдела культуры был мой друг, художник Андрей Каверин…
…Сегодняшний день начался довольно сносно.
Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать воспитывать.
Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.
А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.
Воспитывает.
Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить начнет.
Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.
Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.
Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.
Такая она – Олеся.
Олеся.
Разве с таким красивым именем можно воспитывать художника?..
…Я снова вспоминаю о том, что я художник.
Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.
Раньше, за такое в Италию посылали…
…С утра, деньги на одну бутылку у меня были.
И бутылка выпилась как-то легко, приятственно.
Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня кончились деньги.
Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых долгов почти никогда не спрашивают.
Смирились, наверное, но я отдам.
Вот сделаю остановку, и с первого же гонорара отдам.
В общем, рассчитывать мне было не на кого.
И тогда я вспомнил, что у меня есть ключ от мастерской Каверина…
…Мои мысли прыгали по памяти до тех пор, пока их не остановил дежурный:
– Никитин? Сколько полных лет?
"А сколько мне лет?" – как-то уж больно давно перестал я об этом думать.
Тем более – о том, сколько из них полных?
– Тридцать шесть, – ответил я, а потом, непонятно на что рассчитывая, добавил:
– Я – трезвый.
Язык у меня заплетается в косичку первоклассницы, и они это, конечно, видят.
И тогда проводится "следственный эксперимент":
– Сколько времени? – старый капитан – вечный, до пенсии, дежурный по вытрезвителю, показывает мне свои часы.
Моих у меня давно нет.
Стрелок я, конечно не вижу.
И потому просто мотаю головой.
Я давно заметил, что есть такая мера опьянения: видишь стрелки часов – можешь пить дальше, не видишь – тоже можешь пить дальше.
Только это уже бессмысленно.
Дальше ни лучше, ни хуже не будет.
Ничего не будет.
– На койку…
И меня повели туда, где мне будет плохо.
Я это знаю.
Я это помню.
Сейчас мне более или менее, а вот только я усну, а усну я обязательно, так тут же проснусь.
У меня будет ломить все тело, задираться дыхание, дрожать руки.
Но самой нестерпимой будет жажда.
Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.
И сил не будет даже на стон.
И время покажется последним временем жизни.
Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом закончилось. А глупость еще осталась.
То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент, когда меня вели по коридору, я еще не знал…
Художник Григорий Керчин
Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как хотел бы, чтобы они поступили с тобой.
Потом засомневался в правоте этой мысли и подумал: может с людьми нужно поступать так, как они поступают с другими…
…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли в руке.
Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался со свистом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра, и мне пришлось прыгать в снег метрах в ста от чума оленеводов.
Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.
Тут бы под собственные шасси или задний винт не попасть.
Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.
А моя правая рука словно наткнулась на какую-то невидимую преграду.
Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой руке.
Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а вокруг того места, где моя рука коснулась снега, очень быстро стало расходиться черное пятно.
Кровь прошла сквозь белье, свитер, полушубок и теперь выливалась на снег.
Моя кровь.
Что было вслед за этим – помню довольно смутно, но зато отлично помню все, что было до и после этого.
Дело в том, что я приехал в поселок Новый порт на Ямале для того, чтобы поработать промысловиком.
В общем-то, Новый порт это разновидность Края земли. Во всяком случае, все, что южнее него километров на тысячу, местное население называет Большой землей.
С большой буквы.
Вот я и приехал туда для того, чтобы посмотреть – чем живут люди?
Ничего, оказалось, живут: удивляются – как можно жить в других местах?
Вот только с промысловичеством у меня не сложилось.
Оказалось, что на ближайшие много-много километров, я был единственным человеком с высшим образованием. И меня отправили, вместо промысловой бригады, преподавателем в местный интернат.
Потом я узнал, что это такая форма отлова кадров для народного образования. Года за два до меня так же поступили с другим художником – и я совсем не удивился, что тем художником был Петр Габбеличев, с которым я познакомился позже, уже в Москве.
Впрочем, Петру повезло больше – ему не пришлось собирать детей в интернат.
А мне пришлось.
Правда я не знал, что всеобщее среднее образование, гарантированное гражданам конституцией, за Полярным кругом воспринимается аборигенами – ненцами, хантами и еще кем-то, кто живет в тундре – весьма своеобразно.
Мелкокалиберной пулей.
Объективности ради, надо признать – не всегда.
Иногда – картечью.
Мне об этом рассказывали.
И-то, что тут сказать, зимой каждая пара рук и ног в тундре на учете – зимой оленей гонять надо, а не штаны просиживать за партой.
Эти две пули в моей правой руке – мой вклад во всеобщее среднее образование.
Единственный.
И так уж вышло, что моя правая рука подвергалась всевозможным истязаниям довольно часто.
Через полгода, в Тазовской губе, на ее северном берегу, где я ловил рыбу в бригаде местного рыбозавода, волчонок-молокосос – мать-волчицу охотники убили в полном соответствии с бытовавшей в то время инструкцией для промысловиков: "Охотник – убей волка!" – волчонок, которого я попытался выходить в пятилитровой банке, из-под огурцов врытой в снег, разодрал мне кисть правой руки у основания среднего пальца.
А зубки-то у него были не больше спичечной головки.
И я кормил этого волчонка из самодельной соски порошковым молоком, в которое добавлял оливковое масло.
Видимо, ему не нравилось молоко, а может, ему не нравился я.