У Ленькнной избы на щипце два окошка-близнеца и маленький резной, словно кукольный, балкончик. А у соседей окошко на щипце хотя и одно, зато круглое, и перед ним тоже балкончик. Окна обеих изб окружены богатыми и затейливыми, крашенными в три краски наличниками. Сверху наличники высокие, как кокошники, снизу широкие, резные, фартучками. У Леньки на нижних наличниках вырезаны крестовые тузы, а у Витьки зато - винновые. Видно, что давно пошло у соседей состязание - чья изба краше, и ни Ленькины, ни Витькины родители не упускают случая при поездке полуторки в город тайком друг от друга заказать шоферу охры или "слоновой кости".
В некотором отдалении от этих изб виднеется пятистенок Ивана Саввича. Дом крепкий, стены сложены из красноватых смолевых комлей, на окнах стоят дочерна красные герани.
Дальше начинается центр. Друг за другом стоят кладовка, сельпо, клуб, а еще через две избы, почти напротив бывшей церкви, известное уже нам правление.
К фасаду сельпо пристроена высокая крытая площадка, чтобы удобней выгружать с грузовика товар. Широкое окно на ночь затворяется глухим щитом. Днем щит прислонен к стене, а в окно видно выставленные товары: пакеты с каустиком, черное штапельное платье с белыми цветами, издали похожими на черепа, и две бутылки, в которые насыпана известка, изображающая, очевидно, молоко. Лежат за окном и книги, с выгнутыми солнцем обложками, но что это за книги, разобрать невозможно, потому что обложки покрыты пылью и дохлыми мухами.
Клуб представляет собой обычную запущенную избу. О том, что здесь общественное место, можно понять только потому, что за окнами не видно ни занавесок, ни цветов, да еще потому, что на князьке полощется вылинявший добела флажок. Возле клуба растет старая липа, высокая, с раскидистыми ветвями; ствол ее так широк, что на него прибивают афиши.
Молодежь не любит ходить в клуб. Там голо и неуютно. В свободное время обыкновенно собираются у одинокой вдовы Алевтины Васильевны, которая живет рядом с клубом. Зимой она пускает к себе за деньги и с условием, что девчата на следующий день вымоют полы.
Прежде, когда хозяйка была помоложе, в престольные праздники приезжали к ней из соседних деревень непутевые мужики. Алевтина Васильевна оборачивала фотографии родителей лицом к стене, чтоб не было совестно, и гуляла напропалую.
Теперь она поутихла, стала повязываться глухо, по-монашески, и гадать на картах, тоже за деньги.
Возле крыльца ходят куры с куцыми хвостами. Это Алевтина Васильевна обрезала им хвосты, чтобы не путать с чужими несушками. Перед избой - палисад, такой высокий, что петуху не перелететь.
- Жмотина, - объяснил Иван Саввич, - как была подкулачница, так и осталась. Самовольно оторвала под огород кусок улицы, и хоть бы что…
За избой Алевтины Васильевны, кроме правления, еще три хозяйства. Но туда Иван Саввич не пошел - надоело. Тем более и ходить незачем. В избах возле конторы живут рядовые колхозники, а в крайней, крытой, как здесь говорят, "ильинским тесом", то есть обыкновенной соломой, доживает свой век одинокая старушка. По причине преклонных лет работать она не может ни в колхозе, ни по дому. Даже пеледы у нее с самой зимы не убраны: так и торчат перед окошками колья, за которыми видна перепревшая прошлогодняя солома.
- Может, ко мне зайдем? - предложил Иван Саввич.
- Нет, спасибо, - ответила Тоня, - как-нибудь в другой раз. - И неожиданно добавила: - А по-моему, этот Матвей формально не виноват все-таки.
- Формально не виноват, а штраф наложим, - сказал Иван Саввич. - От него все беды.
Тоня была очень недовольна собой.
Она зашла в избу, села и стала думать. В сущности, она струсила. Она побоялась высказать свое мнение, ждала подсказки председателя колхоза, и все это заметили. Безобразие! Что у нее, нет своей головы в конце концов!.. И Матвей, наверное, обиделся, Нет, так работать нельзя. Надо сейчас же пойти и помочь ему!
Она решительно поднялась и отправилась прежним путем за Николин борок.
На дороге она снова увидела Матвея. Он собирал лен в охапки и таскал на подводу. Видно, и ему стало ясно, что ждать больше нечего, и он решил увозить снопы обратно на ригу. Парню было нелегко. Волосы его налипли на лоб, и глаза белели на темном от пыли лице. Он устал, нервничал и досадовал, и его беспокойство передавалось лошади. Она дергала ушами, пугалась, то и дело трогалась с места. Он кричал на нее и замахивался.
"Одному, конечно, трудно работать", - подумала Тоня.
Она подошла, взялась за уздечку возле лошадиного глаза, чтобы не испачкать руки, и в это время Матвей с воза увидел ее.
- А ну, давай отсюда! - сказал он хрипло.
- Ничего, я подержу.
- Давай отсюда, тебе говорят!
- Во-первых, мы с вами еще не настолько знакомы, чтобы…
- А-а-а, черт! - заорал Матвей и дернул вожжами. Лошадь тронула, больно ударив Тоню в плечо оглоблей. Тоня упала.
И если бы не откос дорожной канавы, по которому Тоня сползла вниз, колесо проехало бы по ее ноге.
Глава седьмая,
Разговор о колесе и табуляторах
Вечером в деревне заговорили, что Морозов уходит из колхоза и будто причина этому - сегодняшнее столкновение его с зоотехником.
Тоня встревожилась.
Со слов дедушки ей было известно, что по вечерам мать Матвея Дарья Семеновна уходит сидеть к соседям, и, дождавшись, когда стемнело, Тоня отправилась к Матвею поговорить с ним наедине.
Однако на этот раз Дарья Семеновна оказалась дома. В пересиненном платочке и в старой ситцевой кофте она выглядела старше своих лет: видно, сынок доставлял ей немало хлопот. Она гладила. По горнице струился теплый, чуть приметный утюжный дурман.
Матвей сидел за столом, мастерил из фанеры чемоданчик и пугал мать рассказом о том, что скоро женщин колхоза "Волна" повезут в область на смотр самодеятельности и заставят играть на балалайках. В разгар рассказа и вошла Тоня.
Дарья Семеновна совсем не ожидала этого посещения.
Она растерялась и, озадаченно глядя на гостью, стала вытирать перед ней табуретку. Но Тоня прошла к Матвею, села с ним рядом и сняла перчатки. С тем же озадаченным выражением Дарья Семеновна подошла к столу и вытерла возле Тони клеенку.
- Не беспокойтесь, я на минутку, - сказала Тоня. - Я только хочу узнать… Это правда, что вы уходите из колхоза?
- Да, - ответил Матвей и стал заколачивать гвоздик.
Почему? - спросила Тоня, когда гвоздик был заколочен.
- Вам лучше знать почему
- В чем же я виновата?
- А кто же виноват? Сама судьба? - спросил Матвей, откладывая молоток. - Это верно, я надоумил возить на дорогу лен - я не отрицаю. Советовать никому не запрещается. А Тятюшкин уцепился за мои слова и подал команду. И что получилось? - голос Матвея задрожал. - Машины не пошли, а я за все отвечай? Если бы один Иван Саввич навалился, тогда понятно. У нас с ним давняя война. А вы только приехали и туда же… Выходит, никакому начальству не угодить… Ну, пускай. Пускай я за все отвечаю. Пускай я за всех погибаю.
Матвей говорил печально и смиренно, но если бы Тоня повнимательней посмотрела на него, то увидела бы, как хитро поблескивают его прищуренные, насмешливые глаза. Однако она еще не знала, что это за парень, и принимала печаль и смирение за чистую монету.
- Ну хорошо… - сказала она. - Может быть, я ошиблась. Я никогда не работала по льноводству… Но ведь нельзя же…
- Вы ошиблись, а мне из-за вашей ошибки пришлось бесплатно снопы возить… - возразил Матвей. Затем он забил гвоздь и сказал- Это ужасно!
Надо заметить, что года два назад вместе с местными комсомольцами Матвей репетировал сцены из "Доходного места". Играл он Жадова. Душой колхозного драматического коллектива была молодая учительница из Кирилловки, и под ее руководством ребята бойко зубрили роли. Однако в самый разгар репетиций учительницу за хорошую работу перевели в районо, и коллектив распался. Времени с тех пор прошло много, но в цепкой памяти Матвея навеки засели сильные выражения его роли, и он иногда обескураживал ими случайных собеседников.
- Почему бесплатно? - говорила Тоня. - Вам начислят. Я попрошу Ивана Саввича - он и начислит. Разве можно нз-за этого бросать колхоз?
- А почему нельзя? Вы обидели меня до самой глубины души - а мне нельзя? Для вас колхозники - все равно что погремушки. А, нет! У меня тоже имеется душа и сердце.
И несмотря на то что он тут же спросил: "Мама, у нас есть еще такие гвоздочки?" - Тоне казалось, что он действительно обижен до глубины души.
- Вы меня тоже обидели, - сказала она тихо. - Чуть не задавили. Но я не бегу из колхоза.
- Вас кобыла обидела, но не я. А я не стану терпеть ни от вас, ни от самого Ивана Саввича. Насушу сухарей и уйду куда глаза глядят, без средств, без состояния. Прощай моя честная будущность!
- Ладно тебе представляться! - сказала Дарья Семеновна, сердито прыснув изо рта на разостланную рубаху.
Тоня посмотрела на него и прочла на лице самую натуральную обиду. И ей стало искренне жаль этого одинокого, не понятого даже собственной матерью парня.
- Я поговорю с Иваном Саввичем, чтобы вам начислили за сегодняшний день, - сказала она мягко. - Не уходите, а?
- Что вам Матвей Морозов? - проговорил Матвей, все больше вдохновляясь своим успехом. - Нет, я не останусь. Как бы жизнь ни была горька, я не уступлю миллионной доли… - Тут он забыл, что дальше следовало по тексту пьесы, и, неопределенно пошевелив пальцами, спросил - Понятно?
- Что ж, понятно, - вздохнула Тоня.
- Да что вы, не видите? Он же смеется, - сказала Дарья Семеновна.
- Он заявление подал, - возразила Тоня.
- Ну так что? Не в заграницу уходит - в нашу же МТС. Нашу землю будет пахать. Пусть идет. Там хоть видно, сколько получишь. А у нас тут ничего не поймешь.
- И чего вы хлопочете? - спросил Матвей. - Боитесь, не над кем командовать будет? Мамка остается. Над ней командуйте, она привыкши.
- Значит, в МТС, вы считаете, легче?
- Из МТС бежать легче, - пояснил Матвей.
- Куда бежать?
- А куда ни попало. Хоть в Ленинград. Что смотрите? Вы в метро катались? Вот и я хочу покататься. Перчаточки куплю - и прощай моя честная будущность!
Он откинул со лба челку и, прислонившись к стене, весело хохотнул. И тут только Тоня поняла, что он все время издевался над ней.
Она спрятала перчатки в карман и сказала, побледнев:
- Я хотела просить вас… - начала она дрожащим голосом, но вдруг встала, оборвав фразу, и пошла к двери.
- Больно убились? - спросил Матвей ни с того ни с сего.
Тоня не ответила.
- Обождите. Я в МТС по собственному желанию ухожу. Меня давно туда звали, да я не хотел. А теперь раздумал - надо подаваться. И вы бы шли в МТС, чего вам тут делать?
- Вы опять?.. - сказала Тоня и взялась за дверную скобу.
- Не серчайте. Ей-богу, правда - ничего у вас не выйдет. Иван Саввич землю лучше чем себя понимает, все капризы ее изучил. А и он говорит: дошли до колеса.
- До какого колеса? - спросила Тоня.
- А до того дошли, что коровушек кормить нечем, - пояснила Дарья Семеновна. Она набрала в рот воды, чтобы прыснуть на очередную рубаху, но, забывшись, громко сглотнула и продолжала: - Вы сходите гляньте, что у нас за луга. Трава - что ни год, то хуже. Раньше-то травы были сахарные, сочные - прямо сласть! А теперь ни виду, ни вкуса - как железная проволока.
- На одни травы надеяться нельзя, - сказала Тоня. - Надо кукурузу сеять.
- Кукурузе, как и каждому живому существу, питание требуется… - сказал Матвей. - А мы все нашармачка норовим. Кукурузе удобрение надо. Ей надо… - он немного смутился, - ну, коровяка ей надо.
- Что? - не поняла Тоня.
- Назему, что ли. - Матвей смутился еще больше и опустил глаза, как красная девица. - Не знаю, как по-вашему, по-ученому. По полкило на каждую лунку.
- Навоз, конечно, нужен, - улыбнулась Тоня. "А все-таки что-то хорошее есть в этом парне", - мелькнуло в ее уме.
- Для кукурузы надо иметь коров, для коров надо иметь кукурузу, - сказал Матвей. - Вот оно и получается колесо.
Постучавшись, вошла Лариса. Она посмотрела на Тоню сунула руки в мелкие кармашки жакета и села на скамью у печки.
- Верно я говорю, Лариса? - весело спросил Матвей.
- Ты всегда верно говоришь, - ответила она, чинно поправляя косынку и явно не желая вступать в беседу при Тоне.
- Вы, по-моему, науку не учитываете, - продолжала Тоня. - Надо научно поставить хозяйство.
- Тут не в том дело, - возразила Дарья Семеновна. У нас сперва надо справедливость наладить. Науки у нас хватает, а справедливости нету. Сидел малограмотный счетовод - все были довольны. А как посадили Шурку - так она каждый раз трудодни недописывает. А Шурка тоже не хуже вас, ученая, десять лет учили. Вот вам и наука.
- Шура еще молодая. Путает. Мы разберемся с этим, - сказала Тоня. - Знаете, Дарья Семеновна, придет время - машины будут подсчитывать ваши заработки. Заложим в автомат описание выполненных работ, - а оттуда выскочит листок. И на нем будут напечатаны ваши трудодни. Точно, без всяких ошибок.
- Скорей бы, - заметила Лариса, - без этого нам вовсе не обойтись.
Дарья Семеновна внезапно фыркнула и отвернулась. Некоторое время она пыталась сдержаться, но у нее ничего не вышло, и наконец, махнув рукой, она дала волю смеху.
- А что? - сказала Тоня, неуверенно улыбаясь и показывая свой милый, выбившийся из рядка, остренький зуб. - Правда! Уже существуют такие машины. Называются табуляторы.
- Значит, табуляторы? - сквозь смех проговорила Дарья Семеновна.
- Табуляторы.
- Ой, батюшки! - простонала она, снова заливаясь меленьким долгим смехом и прижимая платок к мокрым глазам. Когда веселость несколько утихала, она утирала щеки и старалась вернуть лицу прежнее спокойное выражение. Но вдруг, словно что-то вспомнив, она начинала: "Нам бы только табуяя…" - но не успевала договорить, и новая схватка смеха душила ее.
- А что вы смеетесь? - говорила Тоня, обращаясь за поддержкой к Ларисе. Но и Лариса смотрела на нее с откровенной насмешкой, как на дурочку. - Это же правда… - продолжала Тоня. - Я не выдумываю. В Московской области уже работают такие табуляторы.
- Да будет тебе! - махала руками Дарья Семеновна, словно Тоня ее щекотала.
- А в Загорской МТС механизирован учет всех колхозов зоны! - с отчаянием кричала Тоня. - Я сама работала на этих машинах, понимаете! Сама!
Она никогда не работала на табуляторах и видала их фотографии только в журнале, но надо же было доказать, что они существуют!
Смех наконец отпустил Дарью Семеновну. Она присела, переводя дух, на скамью и откинулась к стенке. Ей и самой было совестно, но смех, похожий на рыдания, временами все еще прорывался и сотрясал все ее тело.
- Чего вы смеетесь? - проговорила Тоня с отчаянием. - Чего смеетесь?
И, чувствуя, что не может удержаться от слез, она выбежала, хлопнув дверью.
- Видите, кого присылают? - сказала Лариса. Матвей сумрачно взглянул на нее, подумал и спросил:
- Кто растрепал по деревне, будто я из-за нее ухожу?
- А тебе что?
- Ты?.
- А хотя бы и я!
- Так и знал, что ты. Так вот я тебе советую: вперед держи язык за зубами.
- Надо же! - удивленно проговорила Лариса и внимательно посмотрела в лицо Матвею.
Глава восьмая
О том, как Матвей
выпрямлял шкворень
и что из этого получилось
Прошло две недели. Лен расстелили за рекой, правда с небольшим опозданием, но погода стояла терпеливая, и ленок день ото дня мягчал в осенних росах.
Товарищ Игнатьев приезжал три раза: один раз - торопить со сдачей льносемян, второй раз - давать инструктаж по поводу подготовки к районному слету доярок, а третий раз приехал неизвестно зачем: Ивана Саввича не искал, замечаний не делал. Поговорил с Тоней о художественной литературе, подарил ей блокнот и поехал дальше.
Тоня еще больше посмуглела, зарумянилась, и ее синее модельное пальтишко часто мелькало то на ферме, то на поле.
Матвей из колхоза ушел и работал трактористом в бригаде Зефирова. Иван Саввич уже несколько раз заставал Ларису в тракторной бригаде, сильно гневался и обещался "достать" Матвея не только из МТС, а даже из самого министерства, если по какой-нибудь случайности Матвей попадет в министерство.
Но "доставать" Матвея пока было не за что. Парень стосковался по машине и работал в охотку. С каждым днем становилось ясней, что план взмета зяби по бригаде Зефирова будет выполнен досрочно. На собрании трактористов директор МТС отметил Зефирова и посулил ему, кроме премии за перевыполнение плана, еще одну, особую премию.
День, в который происходило собрание МТС, вообще оказался удачным.
В этот день, например, приехал корреспондент из радиоцентра записывать на пленку беседу с лучшими механизаторами. В красный уголок вызвали пожилого тракториста Хромова. Корреспондент велел Хромову непринуяеденно отвечать на вопросы и смеяться, а сам наставил на него какую-то трубку. Хромов причесался, выпил стакан воды и, глядя на трубку, как на гремучую змею, стал смеяться. Корреспондент сердито замотал головой, переписал беседу на бумажку, велел читать "механизмы", а не "механизьмы", и, к удовольствию зрителей, все началось сначала. Это повторялось до тех пор, пока Хромов окончательно не упарился. В конце концов он стал вместо "механизмы" читать "коммунизма", а вместо "коммунизма" - "механизмы", а смех у него отказал вовсе, и Матвей предложил смеяться вместо него. Сердитый корреспондент высунул трубку в окно, записал шум сварки и отбыл. А Хромов, пряча от ребят виноватое лицо, ушел домой и к вечеру страшно напился.
В этот же день выдавали зарплату. Зефиров пересчитал получку, заплатил членские взносы девушке, подстерегавшей тут же у кассы злостных неплательщиков, и вместе с Матвеем пошел в чайную. Там они выпили по сто граммов, заправили брюки в носки и поехали на велосипедах в бригаду.
Вечер был удивительный.
В полнеба пылал закат, заливая землю оранжевым сиянием. Краснокожие в свете зари трактористы ехали вдоль опушки леса, кладя длинные тени до самых стволов. Рыжие стволы сосен с отлупившейся луковичной корой были словно раскалены. Желтые березы и красные осины постелили себе под ноги мохнатые коврики палой листвы и встали, как румяные цыганки, среди строгих ржаво-черных елок. Изредка в тени лесной пещеры мелькал падающий лист; покорно и тихо, словно в воде, спускался он все ниже и ниже и внезапно застревал на полпути, зацепившись за невидимую паутинку.
Даже воздух стал дымно-розовым, и грачи, перелетавшие медленно и устало, словно отягченные своими вызолоченными крыльями, над взлущенной, зеленеющей сорняками стерней, были видней, чем днем, в этом прозрачном, нежном дыму.