3
Совещание районного отдела сельского хозяйства по поводу утверждения новых планов объединенных колхозов окончилось поздно, и мы с Василием Степановичем Боровым возвращались домой в кромешной темноте. Как я и предполагал, Василию Степановичу досталось за то, что он начал действовать, не дожидаясь утверждения плана. Хотя замечания были добродушны и делались скорее не для него, а в назидание другим председателям колхозов и хотя наш план был одобрен, Василий Степанович сильно расстроился, два раза просил слова и вовсю спорил с секретарем райкома. Теперь, шагая домой, он молчал и на все сердился. Ему не нравилось, что деревня далеко от города, что левый ботинок у него скрипит, что дорога идет в гору и что у меня нет детей.
Наконец показались огни Поддубок. Василий Степанович посмотрел на меня, довольно долго подумал и сказал:
- А ты, смотри, не говори моей старухе, как меня крыли.
Я обещал молчать. Мы спустились в овраг, медленно поднялись на горушку. На самом верху Василий Степанович вздохнул и сказал снова:
- Она, смотри-ка, тоже не велела птицеферму рушить. Ты молчи. И так она слишком много об себе понимает.
Мы шли длинной улицей деревни, и, хотя было совсем теми©, Василий Степанович шагал уверенно и быстро, как по своей горнице. Справа от нас, на задах, словно заведенная басом лаяла собака. В отдалении показались три освещенных окна его избы.
- Если она узнает, как меня честили, - сказал Василий Степанович, - так и вовсе подумает, что у нее министерская голова. Про ветвистую пшеницу или про агронома скажи, а про планы молчи.
У ворот председателя окликнули, и я отправился в избу один. В просторной горнице вместо фотографий и картин на стенах висели пучки ржи, пшеницы, овса. С каждого пучка свисала фанерная бирка с указанием года сева, номера поля, урожая и нормы высева. На подоконнике, среди резеды и столетника, стояли консервные банки, наполненные семенами клевера, тимофеевки, коксагыза и лежали огромные желтые огурцы. И на комоде, где хозяйки обыкновенно помещают две высокие, зеленого стекла вазочки с бумажными цветами, блестели под стеклянным футляром аналитические весы. Другие, большие весы, сделанные Василием Степановичем из жести и гуперовских проводов, висели в красном углу, а возле них, на подоконнике, покоилась грудка бронзовых монет, которые употреблялись вместо гирек. Василий Степанович был опытником. Катерина Петровна, жена его, сначала ворчала, пыталась наладить в комнате жилой порядок, но потом смирилась и даже полюбила все эти пучки и зернышки и хвасталась гостям желтыми огурцами, которые были величиной с доброго поросенка. Она ежедневно смахивала пыль с колосьев, собирала в бумажку опавшие зерна и аккуратно сообщала мужу, откуда они упали. Впрочем, если она ошибалась, Василий Степанович без особого труда разбирался в этом сам.
Единственным предметом, к которому так и не смогла привыкнуть Катерина Петровна, был большой круглый барометр, укрепленный на доске мореного дуба, с золочеными стрелками. Через несколько дней, после того как он появился на стене, Катерина Петровна заметила, что показания его сильно влияют на настроение мужа. Как только стрелка двинется налево - Василий Степанович сердится и не разговаривает. Однажды Катерина Петровна заметила, что прибор с изъяном: если постучать по стеклу, то стрелка на некоторое время отходит направо, на хорошее настроение. И Катерина Петровна, более всего на свете не терпевшая, когда муж не в духе, тайком постукивала пальцем по стеклу.
Вот и теперь, когда я вошел, старушка стояла возле барометра с видом провинившейся первоклассницы, а стрелка показывала "ясно", хотя духота обещала ночную грозу.
- А мой где? - спросила Катерина Петровна, отойдя от злополучного прибора.
- Сейчас придет. Его по пути, кажется, секретарь правления остановил.
Через несколько минут вошел Василий Степанович, и вскоре мы сидели за столом и пили чай.
Толстый самовар, царь Берендей, как называл его Василий Степанович, стоял на подносе в короне и при медалях. Хотя у Катерины Петровны были и плитка и электрический чайник, чай она пила из самовара, потому что в самоваре и кипяток слаще, и горница с ним становится уютней.
И действительно, когда Катерина Петровна открыла окно и белая занавеска стала заигрывать с огурцом, как с котенком, и самовар запел свою песенку, и внутри него изредка с легким звоном стали проваливаться вниз угольки, когда вдали, на улице, кто-то начал перебирать лады гармоники, разминая пальцы, и вместе с теплым ветром в комнату залетели обрывки тихих, девичьих голосов, - мне стало так хорошо и покойно, что я даже немного поежился, как бывало, в детстве, под одеялом.
- Куда же ты столько сахару навалила, - сказал Василий Степанович жене, - ложкой не провернуть.
Катерина Петровна покосилась на барометр. Стрелка все еще показывала "ясно", но Василий Степанович был не в духе.
- Всегда столько кладу, Вася. Или сахар стал слаще? Что на собрании-то говорили?
Василий Степанович строго взглянул на меня и ответил:
- Ничего особенного. Наш план утвердили. Потом эмтээсовского агронома песочили. Покрывает своих механизаторов.
- Так ему и надо, - Катерина Петровна недоверчиво посмотрела на мужа. - И план, говоришь, утвердили?
- Утвердили. Ты-то вот ворчала, выказывала себя умней всех, а райзо утвердило.
- Л про ферму так никто и не поминал?
- Налей-ка еще. На будущий год нам ветвистой пшеницы придется пять гектаров осваивать. Надо бы уж теперь место подбирать. Где-нибудь на южном склоне, подальше от дороги.
- Данила Иванович был?
- Был.
- Он тоже про ферму ничего худого не говорил? Василий Степанович отхлебнул чай и поморщился.
- Теперь и вовсе не сладко. Дай-ка сахарницу, сам положу. Надо вот место подобрать для ветвистой пшеницы… Чего ты все заладила: ферма да ферма. Я тебе говорю, все утвердили, сам заведующий райзо и гербовую печать поставил и красным карандашом расписался… Сам секретарь райкома, Данила Иванович… Похвалил, в общем.
- Ну, тогда что же, тогда хорошо, - примирительно заговорила Катерина Петровна, - конечно, на новом месте несушкам лучше будет. Сухое место, высокое.
Внезапно в темноте ночи уверенно и громко заиграла гармошка. Широкая мелодия разлилась по деревне, и все звуки вечерней улицы, и чирканье шагов, и торопливый говор девчат, и сердитый шепот засыпающей листвы, и равномерный шум далекого товарного поезда - все потонуло в певучей струе музыки. И только иногда, когда гармонист рассыпал заливистую, затихающую трель, становилось слышно, что возле него смеются девчата и где-то далеко басом лает собака. Гармонист шел серединой улицы и играл, украшая мелодию все новыми и новыми узорами. И вдруг, как будто не в лад, как будто немного опаздывая, смелый, пронзительный девичий голос начал частушку, и тут уже не стало слышно ни смеха, ни собачьего лая. Я прислушался, но не смог разобрать слов: только сильный переливчатый голос, то кокетливо отставая, то нагоняя мотив, разливался по улице, повторяя затейливые колена гармошки. Частушка оборвалась так же внезапно, как и возникла, но гармонист все играл и играл, ни на что не обращая внимания, терпеливо дожидаясь, когда к нему подстанет следующая певица.
Молодежь приближалась. И по очереди запевали девчата: одна тонким, почти визгливым, счастливым голосом, другая - грубоватым, низким, немного задумчивым. И колхозники навстречу песням отворяли окна.
- Опять Маруська игнатовская пришла, - сказала Катерина Петровна, прислушиваясь. - Каждый день к нам повадилась. Вон как, вон как выводит… И откуда у них охота? Целый день на поле, а потом всю ночь напролет ходят…
- Ты вспомни, какая сама была, - заметил Василий Степанович.
- И правда. Только тогда мы не так певали. Все больше печальное.
Гармонь приблизилась настолько, что я смог уже разобрать слова. Девушка пела:
Милый любит, не целует,
Только обещается.
А любовь без поцелуя
Строго воспрещается.
- Это Клавка из Хвалова, - сказала Катерина Петровна. - Вон откуда приходят, господи боже ты мой!
И не успела она закончить своих слов, не успел гармонист сыграть отыгрыш, раздался другой голос:
Ты, серебряная звездочка,
Фасонить погоди.
Погляди, у Лены нашей
Золотая на груди.
Василий Степанович заслушался, положив на стол руки, и с него слетело все его недовольство, хотя стрелка барометра снова упрямо стала показывать бурю.
- Хорошо поют, - оказал он, оборачиваясь ко мне с таким видом, будто и на это он положил немало труда, - нет другой такой деревни, где бы так пели. Налей-ка еще, Катя.
Вдруг под самыми нашими окнами голос низкого грудного тембра, голос такой красоты, что к нему нельзя было не прислушаться, на всю деревню запел:
Птицеферму разобрали,
Загордился Боровой,
А в районе услыхали,
Покачали головой.
Василий Степанович глотнул чай и поперхнулся. Катерина Петровна взглянула на него, поджав губы.
- А это наша Фенька поет, - сказала она. Василий Степанович сосредоточенно пил чай.
- Так я и знала, - продолжала Катерина Петровна, - Еще чего надумали, ферму рушить. А и вы тоже, - обратилась она ко мне, - надоумили его на такое дело. Я внимательно посмотрел на барометр и подмигнул Катерине Петровне. Старушка поняла меня, смешалась и замолчала. Василий Степанович недоуменно посмотрел на меня, на жену и, ничего не поняв, проговорил:
- Сочиняют тоже, сочинители…
- Я бы ее немного приструнила, - сказала Катерина Петровна.
- Кого? - спросили мы в один голос.
- Да Наташку, кого же еще. Она частушки складывает.
- Наташа? - протянул Василий Степанович. - Да ты что? Она еще дите совсем. Выдумала тоже.
- Как там хочешь, дите или не дите, а она складывает, - уверенно проговорила Катерина Петровна и пошла на кухню.
4
От Катерины Петровны я узнал, что Наташа в эти дни работает подсобницей на постройке новой птицефермы, и утром, торопливо позавтракав, пошел разыскивать девушку. Яркое солнце стояло высоко. Чистое небо светилось, и казалось, что это даже не небо, а сплошное голубое сияние. Молодые, умытые ночной грозой липы стояли, облокотившись о заборы палисадников, как скучающие красавицы. Птицеферма строилась за рощицей, на высоком месте. Бревенчатые стены длинного здания были уже собраны, и четыре плотника занимались установкой стропил. Возле груды досок сидел Семен и, зажав между коленями топор, точил его оселком. Семен был в широких брезентовых штанах, заляпанных дегтем, в добела выгоревшей гимнастерке, не имеющей, ни одной пуговицы, и в резиновых сапогах, на голенища которых были напущены штанины. Он был распоясан. Широкий солдатский ремень висел у него через плечо. В общем, его спецодежда выглядела довольно потрепанной, и даже красивой тюбетейки не было на этот раз на его голове. Возле него стояла Наташа.
- Я думала, что тебе далеко ходить за досками, Семен Павлович, - услышал я ее голос, - вот и перетаскала доски поближе…
- Думала, - строго перебил ее Семен. - Я вчера почти целый день доски для филенок отбирал, а ты снова все перепутала.
- Так я ведь не знала, я хотела, чтобы тебе лучше. Теперь мне чего делать?
- Сиди, пока не скажу. Сама ничего не трогай. Семен цепко обхватил обеими руками топорище и принялся тесать бревно.
- Что же теперь делать? - нерешительно спросила Наташа. - Может, их обратно сносить?
- Зачем обратно носить. Ладно уж.
Склонив голову набок, Наташа со страхом следила за его работой, видимо, опасаясь, как бы он не тяпнул себе но ноге. Я видел, что она хочет ему сказать что-то, но не решается. Чем больше я смотрел на нее, тем больше она мне казалась похожей на молодое деревцо, спокойно принимающее счастье расти под этим чистым, бесконечно синим небом. Заметив меня, Наташа вздохнула и совсем отчаявшись поговорить с Семеном, куда-то ушла.
Семен упруго выпрямился и небрежно отбросил топор. Топор, как кошка, перевернулся в воздухе, тюкнулся носом в бревно и застыл, задрав топорище.
Вскоре Наташа вернулась, держа в руке долото. Глаза ее блестели.
- Семен Павлович, вот я тебе ручку на долото насадила. Сама насадила. Хорошо?
- Где же ты такую ручку нашла? - спросил Семен, снисходительно осматривая долото.
- Сама настругала. Там возле точила валялась палка…
- Осиновая? - насторожился Семен.
- Осиновая.
- С зарубками?
Наташа испуганно смотрела на него потухшими глазами.
- С зарубками? - снова спросил Семен.
- Так ты же сам вчера велел долото насадить.
- Это у меня мерка была, - с досадой проговорил Семен. - Я же сказал: сиди и не трогай ничего… Сказал или нет?
Наташа стояла, опустив голову, и шевелила камушек носком туфли. Губы ее дрожали"
- Ну ладно, - махнув рукой, сказал Семен. - Сходи-ка на скотный двор, там двухдюймовые рейки лежат. Отбери шестнадцать штук, которые без сучков, и принеси сюда.
- Там, Семен Павлович, конец той палки остался…
- Ладно, испортила мерку… Иди неси рейки. Наташа пошла, не поднимая головы.
Семен долго смотрел ей вслед, потом перевел взгляд на меня и, прочтя на моем лице осуждение, отвернулся.
- Смотри-ка, теплынь какая, - сказал он, чтобы прекратить неловкое молчание. - Видишь, березка греется. Весь свет обойдешь, не найдешь такой березки.
Одинокая кривая береза росла на откосе, и ничего особенного в этой березе не было.
- А ограда-то! Погляди, какая ограда под солнцем. Серебряная.
Ограда тоже была обыкновенная, сделанная из еловых кольев, похожая на сотни других оград.
"Видно, не бывал ты нигде, не видал настоящей красоты, - подумал я с сожалением и грустью, - вот зубы-то и заговариваешь", - и, не удержавшись, спросил напрямик:
- Зачем ты так строг с Наташей? Разве ты не видишь, что она тебя любит?
Семен как-то странно посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова принялся тесать. Я подумал было, что он хочет показать, чтобы я не ввязывался не в свое дело, но он вдруг сказал:
- А ты думаешь, я не вижу? Думаешь, мне легко с ней так говорить? Я уж знаю - только стань с ней поласковей, только приласкай, - прилипнет, и все. А какая между нами может быть любовь? Ей еще восемнадцати нет, а мне - к сорока. У меня, брат, жену на войне убили и ребят двое - живы или нет - не знаю… Сперва думал из жалости с ней погулять, да решил это дело оставить. Голову ей закрутишь, а дальше что?
Семен повернул топором бревно, срезал узкую полоску коры и отбил шнуром черту.
- Тут семеновод из Хвалова к ней подбирался, - продолжал он. - Я его так шугнул, что он сюда и дорогу позабыл. Больно это у него просто пошло, видно, большую практику имел. Неправильный человек. А она не понимает… А вот есть паренек, рядом тут, в Синегорье живет.
Почти каждый день письма ей пишет. Правильный такой паренек. Культурный. Радиолюбитель. В эмтээс помощником комбайнера работает. И годами и ростом как раз ей под пару. Так вот он ей не очень, видишь ли, нравится. "Это не он, говорит, письма пишет, это ему кто-нибудь надиктовывает. А сам он, говорит, и разговаривать не может. Как рядом встанет, так и начинает свистеть, ровно на телку". Подумаешь, какая привередливая. И не свисти ей. Он и не свистит вовсе, он только при ней начинает посвистывать, да и то редко, так, немного посвистит и бросит. Ей-то что, жалко? Ясно, молодой еще, растеряется, как ее увидит, вот и свистит, чтобы показать свою самостоятельность. Вполне понятно. Я уж их пробовал сдружить, - улыбнулся Семен, - я ему говорил, чтобы не свистел при ней. Так тут другая беда: свистеть перестал - говорить начал. Совсем девчонку заговорил. Говорит и говорит без остановки. Она притормаживает, а он говорит. И все больше про приемники, про радио да про конденсаторы.
- Это правда, что она частушки сочиняет? - спросил я.
- Кто, Наташка? - Семен отложил топор и недоуменно посмотрел на меня. - Кто это тебе говорил?
- И Катерина Петровна, и другие…
- Ну, да! Знает Катерина Петровна! Разве Наташка запевку сложит? Петь-то она, конечно, поет, а запевки складывать - куда ей. Я думаю, Фенька складывает. Ты ее видал, заведующая птицефермой. Так вот, стал он ей про конденсаторы рассказывать, еще хуже. Сам понимаешь, не больно ей интересно слушать про конденсаторы. Ей восемнадцатый год идет - ей другие разговоры слушать охота… Я тогда рукой махнул и отступился. А насчет Наташи ты меня не кори - я нарочно ее на дистанции держу… Я тебя каких просил принести? - внезапно переменив тон, спросил он. Позади меня стояла Наташа с охапкой реек.
- Я тебя двухдюймовых просил, - безжалостно продолжал Семен, - а ты каких принесла?
- А это разве не двухдюймовые?
- Два дюйма - это пять сантиметров. Надо понимать.
- Так бы и сказал, - рассердилась Наташа. - Ты бы еще на аршин мерил. Как купец при царе.
И пошла обратно.
- Видишь, какая занозистая, - сказал Семен, улыбнувшись. - Вот в Чехословакии, в городе Шахи, такую же, похожую на нее, встретил. Такая была Анежка Брахачек.
- Ты бывал в Чехословакии?
- Пришлось. Так вот эта Анежка Брахачек пришла наниматься к нам в Красную Армию. Подошла ко мне, говорит "пан" да "пан". Ихний язык на украинский немного похож. Я ей говорю: "Я не пан, а товарищ старшина. Ясно?"- "Ано, говорит, пан товарищ старшина". Ано по-их-нему да. Смеху с ней было, прямо беда… Видишь - на гимнастерке ни одной пуговицы нету. Это, как мы в город Шахи вошли, девчонки на память пообрывали. Так ее теперь и держу. А в Румынии тоже хороший народ. Война, например, по-ихнему будет - разбой. Правильный язык.
Подошла Наташа и молча бросила возле нас охапку реек.
- Ну вот, это и есть двухдюймовые. Правильно, - скупо похвалил ее Семен.
- Семен Павлович, - сказала Наташа с таким видом, словно бросилась в холодную воду. - Можно я с тобой буду нашим гостям речь писать?
- Чего же, - подумав, отвечал Семен, - Кто знает - может, у тебя душевнее моего получится. Завтра писать станем. Приходи.
Задумавшись, я перевел взгляд вдаль и снова увидел березку, про которую говорил Семен. Она росла немного косо, вся листва ее спадала на одну сторону, будто она мыла волосы; сквозь освещенные солнцем прозрачные листья было видно все, до единого сучка, и мне самому вдруг показалось, что такой березки не сыскать нигде во всем мире.
5
После разговора с Семеном мне еще больше захотелось разыскать составительницу частушек и поговорить с ней. Может быть, многим эта настойчивость покажется странной, но я с малых лет люблю колхозные запевки, готов слушать их с утра до вечера, и меня издавна занимало - кто сочиняет меткие, короткие песенки, в которых иногда больше мысли и чувства, чем во многих длинных.
Много лет я хожу и езжу по колхозным дорогам и всюду слышу эти песни о встречах и о расставаниях, о любви и изменах, о труде и о счастье. Поют их на севере и на юге, в Белоруссии и е Сибири, и всюду они особенные, самобытные, и отличаются в разных местах друг от друга, так же, как природа и труд людей.
Еще мальчишкой я услыхал частушки на берегу Ладожского озера. Дул холодный северный ветер, низко над водой тянулись дымные облака, а бородатые рыбаки, разбирая сети, запевали своими низкими, хрипловатыми голосами:
Мы по-ладожски сыграем….