Мы вошли, в правую комнату. По полу был разостлан ковер, на котором изображалась сцена единоборства Геракла со львом. На стенах, настолько высоко, чтобы не дотянулись ребята, висели картонные зайчики в штанишках. Человек тридцать длинноволосых, стриженых, кудрявых, белокурых и чернявых мальчиков и девочек ползали и ходили по комнате. На полу валялись кубики, пирамидки из разноцветных колец, целлулоидные звери и куклы.
Ребята были заняты делом.
Карапуз, с черными, как арбузные семечки, глазами, сосредоточенно выкладывал из кубиков столбик, а его приятель сосредоточенно, почти не дыша, следил за его работой. Девочка с мягкими-мягкими льняными волосами, сидела на ковре, тыкала пальчиком в глаз Геракла и радостно твердила: "Дядя! Дядя!" Впервые за много дней пребывания в этой комнате она увидела, что на ковре изображен именно дядя, и в восторге, что никто еще во всем мире не знает этого, она смотрела вокруг своими удивленно-восторженными ясными глазенками и искала кого-нибудь, кто порадовался бы ее открытию. Но взрослые на цыпочках прошли вдоль стены, стараясь ничего не задеть, и ушли в другую комнату.
В другой комнате находилась спальня.
Здесь царил полумрак. Тонкие полоски света проникали сквозь неплотно закрытые ставни, изображая на стене перевернутые призрачные отражения деревьев, домов, проплывающих по улице людей. Четыре человека, казавшиеся возле непривычно маленьких детских кроваток очень высокими, стояли в дальнем углу.
Спиной к нам, молча опустив голову, стоял широкоплечий мужчина с блестящими даже в сумраке волосами, в халате, надетом задом наперед. Худощавая женщина быстро и беспокойно говорила что-то на незнакомом языке своей подруге. А ее подруга плакала. Она плакала, сжав кулак правой руки, и по кулаку было видно, с какой силой она старается сдержать слезы.
Почему-то я сразу догадался, что это и есть учительница, с которой Наташа познакомилась в машине. Ей было лет сорок - сорок пять, по по лицу ее, с высоким чистым лбом, по тонким темным бровям и широкому подбородку легко угадывалось - какой эта женщина была в двадцать лет.
Наташа смотрела на нее растерянно и испуганно.
Все они стояли возле маленькой кроватки, в которой спала девочка. Остальные кроватки были пусты, и только на одной спала девочка в этой темной комнате. Девочка спала, чуть высунув язычок и тихонько посапывая во сне.
Василий Степанович открыл рот, чтобы позвать Наташу, но Данила Иванович предостерегающе положил руку на его плечо.
Увидев нас, Наташа еще больше растерялась.
- А вот здесь кроватки для тех, что побольше… - проговорила она, и плачущая женщина, все так же сжимая кулак, кивнула головой.
Мужчина стоял неподвижно, опустив голову, и мне была видна его жилистая шея и черные блестящие волосы.
- Эти кроватки для двухлеток… для трехлеток… - говорила Наташа, растерянно поглядывая на нас, - а вон те, на той стороне, с полозками, для грудных, чтоб укачивать. Вот так вот: "А-а-а-а…"
Наташа поправила маленькую подушку. Женщина снопа кивнула, но рыдания стали сильнее рваться из ее груди.
- Вот так вот… - говорила Наташа дрожащим голосом. - А-а-а…
И вдруг она тоже заплакала.
- Откройте хоть ставни, - сказал Василий Степанович, не зная, что делать. - Наташа, что ты?
Наташа посмотрела на него мокрыми глазами и выбежала из комнаты.
11
Вечером я собрал вещи и в последний раз окинул взглядом комнату для приезжающих. Поезд отходил в двадцать один час пять минут, а мне надо было еще найти председателя, отметить командировку и километров двадцать ехать до станции.
Вот так всегда: поживешь недели две-три, увидишь кусок незнакомой жизни, наполненной трудом и любовью, радостями и горестями, интересной в самых малых мелочах, привыкнешь к новым людям - и только начнешь в чем-нибудь разбираться, надо уезжать на новое место. Как будто прочитал несколько выхваченных из середины страниц интересной книжки, а так ничего не знаешь, пи конца, ни начала…
По пути я встретил Семена. Он предложил мне помочь нести вещи и, сколько я ни упирался, все-таки отобрал треногу теодолита. В шелковой рубашке с отложным воротником и в брюках в полоску он был похож на дачника. Ему все-таки удалось показать гостям хозяйство колхоза, как следует, в том порядке, который он выработал, но, несмотря на это, бригадир строительной бригады был но в духе.
Мы молча спускались с холма. Внизу, на самом дне оврага, была устроена запруда, и там с низких дощатых мостков поддубенские женщины по утрам полоскали белье. У запруды я заметил Наташу. Только что кончилась ее смена, и она умывалась, засучив почти по плечи рукава.
Через ручей можно было перейти пли по мосткам, на которых стояла Наташа, или по камню, лежащему посреди ручья значительно выше по течению. Семен повернул к камню. Когда мы сошли к самой подошве откоса, он спросил:
- Наташа нас видела?
- Конечно.
- Тогда пойдем к ней. А то и так она теперь думает, что на нее весь свет злой. Пойдем запрудой.
Мы пошли вдоль ручейка и вскоре снова увидели Наташу. Она умылась и сидела теперь, крепко упираясь о доски ладонями. Красивые руки ее дочерна загорели, и на правой руке виднелась длинная белая царапина. Задумавшись, Наташа тихонько шевелила погруженными по колена в воду ногами, и черные водяные жучки разбегались в стороны.
Наши тени легли на воду. Наташа перестала болтать ногами.
- До свидания, Наташа, - сказал я, - уезжаю.
- Счастливо, - ответила она, не поднимая головы.
Вода сливалась поверх прогнивших в торцах, заляпанных зеленой плесенью досок осторожными струйками, словно процеживаясь. В маленькой заводи скапливались сонные соломинки, веточки, семечная шелуха, и на дне ее отчетливо виднелась оброненная кем-то шпилька. От солнечных зайчиков дно казалось цинковым.
- Комбайн работал? - спросил наконец Семен.
- А как же.
- Много наработали?
- Еще не мерили.
¦- Больше вчерашнего?
- Не знаю. Помолчав, Семен спросил:
- Почему ты на меня сердишься?
- Надо было гостей принимать, раз тебе поручено.
- Вот так здравствуйте!
- Конечно, - Наташа взглянула на него снизу вверх. - Надо было выйти на дорогу и ждать. Я ведь им ничего не показывала. Я директора эмтээс искала, а они со мной ходили. И больше ничего… А уже потом вижу - нет никого, я и повела их в ясли. Я хотела как лучше, Сеня, чтобы им веселей было…
- Ну, ну, ну, - сказал Семен, заметив по ее подбородку, что она собирается плакать.
- А чем я эту женщину расстроила, убей, не знаю. Хочешь верь, хочешь не верь. Такая хорошая женщина. Чем я ее обидела? Стою на копнителе, солому ворошу, а сама реву да реву. Теперь хоть домой не ходи…
- Ничем ты ее не обижала, - Семен погладил Наташу по плечу: в У нее мужа убили. И ребенка убили.
- Где?
- Мужа в гестапо. В сорок втором. А ребенка… ребенка, считай, в кроватке… В сорок пятом. В таких же вот, как у нас, яслях. Когда она мне это рассказала, я рот раскрыл. Ведь это я, Наташа, своими глазами видел. Наша дивизия через тот городок проходила. Иду по улице со своими солдатами, думаю - что такое? Домик стоит - видно, ясли. Женщины бегают, хватают из зыбок кто что, кто - простынку, кто - подушку маленькую. На память, что ли, не знаю… Кричат. Плачут.
- Куда же ребятишки делись? - спросила Наташа.
- Фашисты утащили. Большие попрятались, так они надумали в отместку детей из яслей забрать. Дескать, за ними и матери побегут… Окружили нас женщины, руками машут, просят, чтобы догнали…
- Эта учительница тоже там была?
- Может быть, и была. Может быть, мы тогда друг друга видели. Разве теперь вспомнишь?
- Догнали, Сеня, фашистов?
- Догнали. Окружили. Да все равно душегубы всех гражданских поубивали. И стариков, и ребятишек, и младенцев. Звери. - Лицо Семена сделалось серым, некрасивым.
- Зачем же они младенцев поубивали?
- Душегубам, Наташа, младенцы страшней стариков. Младенцы-то, они вырастут. Ответа спросят.
На откосе холма показался мальчик в пионерском галстуке. Он вприпрыжку бежал к нам, в пиджаке, увешанном орденами и медалями. Пиджак был настолько длинен, что из-под него мелькали только голые ноги, а коротких штанишек вовсе не было видно.
Мальчик подбежал к Семену и выпалил:
- Сеня, тебе Василий Степанович велел сейчас же в правление.
Коротко звякнув серебром медалей, Семен накинул пиджак на себя и сразу превратился из дачника в стройного, боевого парня.
- Ладно, иди, - сказал он сумрачно. - Я сейчас. Мальчик побежал обратно.
- Ничем ты эту женщину не обидела, - продолжал Семен, обращаясь к Наташе. - Увидала она пустые кроватки, и все ей вспомнилось. А ты ничего не понимаешь…
Он снова погладил Наташу по плечу и спрятал руку в карман.
- Понимаю, Сеня, понимаю…
- Хотя да. Это ты, наверное, понимаешь. Пока я с ними ходил, все время про тебя расспрашивали. Конечно, ты правильная девушка…
- Ну да уж, правильная. - Наташа покраснела от удовольствия.
Вдруг она встала, взялась за треногу, которую Семен придерживал левой рукой, и спросила:
- А больше не будет войны, Сеня?
- Не будет! - твердо ответил Семен.
- Правда, не будет?
- Не будет.
- И у них, в Чехословакии, не будет?
- Ну них не будет.
- Не нападут на них фашисты?
- Не нападут. Не дадим разбойничать. Хватит.
Он посмотрел вокруг. На синем небе покойно висели облака. Вдоль ручья зигзагами летали ласточки. Издали доносился равномерный шум трактора, похожий на стук швейной машины. Там ходил Гришин комбайн. Едва слышным, резко прорывающимся комариным зуденьем со строительства птицефермы доносился звук циркулярной пилы. На канале два раза протяжно прогудел пароход. Казалось, во всем мире, от края до края, спокойно и без тревог работают люди.
- Я ведь и правда все понимаю, Сеия, - тихо заговорила Наташа. - И зачем к нам гости из-за границы приезжают, тоже понимаю. Трумэн пугает своих рабочих, обзывает нас агрессорами, а боится послать их поглядеть, какие мы.
- Это верно, боится, - сказал Семен. - Ему там, у себя дома, лучше говорить, что ты, Наташа, агрессор…
Он потрепал ее белокурые волосы и снова спрятал руку в карман.
Наташа улыбнулась, но, заметив, что Семен сделал движение уходить, схватила его за полу пиджака и испуганно проговорила:
- Обожди, Сеня!
"Если ты, Сеня, сейчас пойдешь, то я пойду за тобой, - читал я в ее глазах, - и стану говорить то, что ты ждешь от меня, стану говорить это при чужом человеке, и мне ни чуточки не будет стыдно".
- Что тебе, - растерянно спросил Семен, прочитав в глазах ее то же, что и я.
- Обожди, - повторила Наташа, дыша так, словно только что сбежала с откоса.
Я поднял чемодан и ящик с теодолитом, взял под мышку треногу и пошел отмечать командировку.
- Я вас сейчас нагоню, - смущенно проговорил вслед мне Семен.
Я поднялся наверх. Шум трактора стал слышнее. Ровная лента канала блестела, как сталь. Навстречу бежал мальчик в пионерском галстуке.
- Ты куда? - спросил я его,
- За Семеном,
- Подожди!
- А что?
- Да подожди!
- А что?
- Не беги так быстро. Устанешь!
Мальчик только свистнул и скрылся за гребнем холма.
12
Возле правления стояла полуторка, и шофер пинал ногами задние скаты. Скаты звенели, как стеклянные. Председатель колхоза был у Наташиных родителей. Когда я вошел в горницу, то, кроме Василия Степановича, увидел там и чехословацких гостей, и Данилу Ивановича, и Героя Социалистического Труда Лену Дементьеву. Все они сидели у стола, накрытого голубой скатертью, и Наташина мать показывала гостям семейные фотографии. Судя по карточкам, родственников у Федора Игнатьевича было великое множество.
- А это свекор, - говорила Наташина мать, показываяч учительнице фотографию в желтых пятнах. - Такая тогда форма была у Красной Армии. У Котовского служил. Может, знаете Котовского? Федор, какая у Игната Васпльевича от Котовского награда была: часы, кажется, с надписью? Это мой двоюродный дядя. Его кулаки убили. А это золовка, сейчас машинистом на электровозе. А вот это Федор в Сочи, в санатории. Вон он сбоку стоит, в панамке, вон он, вон он, черный, как негр… Ну, а эта и показывать совестно. Это я еще невестой, а рядом - Федор. Заревновала я его с чего-то, да глаза ему зачернила. Так и лежит с тех пор эта карточка, память о моей дурости.
Учительница перевела своим спутникам эти слова и улыбнулась, но тень печали все еще лежала на ее строгом лице.
И тут я понял, что все эти сердечные люди неспроста показывают фотографии, а стараются развлечь гостью, стараются развеять ее большое, понятное им горе.
- Вот нашу Феню, заведующую птицефермой, в прошлом году для газеты снимали. - Наташииа мать держала грубо ретушированную для клише фотографию. На снимке была изображена Феня, стоявшая возле птицефермы, которую при мне разбирали. - Эту ферму, считайте, она сама, своими руками построила. Народу не хватало, так она и водопроводчиком, и монтером, и столяром работала. На все руки мастерица. Эту карточку она в редакции выпросила, а Наташа у ней отобрала. Дружат они с Наташей. И хорошо. Подходящая дружба… А вот это Федор сохранил.
Натащила мать протянула учительнице ветхий, пожелтевший листок старого отрывного календаря. На нем с трудом можно было разобрать написанные карандашом слова: "Родилась дочка, 4 часа утра". Судя по листку календаря- день был ничем не примечательный. В этот день в 1933 году группа грузинских альпинистов совершила восхождение на вершину Казбека, а долгота дня была четырнадцать часов одиннадцать минут. На обороте сообщалось, как из сои приготовить десять питательных блюд.
- А вот еще листочек, - сказал Федор Игнатьевич, - когда она в первый раз выговорила "мама"…
На лицевой стороне этого листка была изображена диаграмма роста погрузки на железных дорогах в двухосном исчислении, а на оборотной напечатана антирелигиозная басня Демьяна Бедного.
- А вот это мой младшенький, Андрейка, - сказала Наташина мать. - В яслях снимали…
- Вон что! В яслях! - Лена укоризненно посмотрела на нее и сунула карточку в общую кучу. - Повеселей что-нибудь покажи.
Улучив минуту, я подошел к Василию Степановичу. Он достал, из кармана кисет, вынул из него круглую печать, дыхнул на нее, положил командировочный бланк на свою широкую морщинистую ладонь и в графе "выбыл" оттиснул название сельскохозяйственной артели. Потом подписал свою фамилию, предоставив мне самому написать число отъезда.
Добрый старик сделал это для того, чтобы лишний раз показать мне свое доверие.
Лена и Данила Иванович просили меня погостить денек, побывать на вечере. Мне и самому хотелось остаться, но впереди ждала срочная работа. Я обошел всех и попрощался. И когда прощался с чехословацкой учительницей и она в первый раз взглянула на меня, я понял, как нужно ей, чтобы ее утешили, и как трудно ее утешить.
Я вышел на улицу. Приближался сумрачный, грустный вечер. На душе было тоскливо, может быть, потому, что на меня взглянула печаль умных материнских глаз, а может быть, потому, что приходится снова уезжать от людей, к которым привык… Хорошо бы задержаться на денек, увидеть солнечное небо, светлое лицо чехословацкой учительницы, узнать, сговорились ли все-таки Семен и Наташа, да выведать, кто же в конце концов сочиняет поддубенские частушки. Хорошо бы, да некогда.
Я забрался в кабинку. Шофер нажал стартер. И в эту минуту послышался счастливый голос Наташи.
Я любила, ты отбила,
Я не суперечила.
Не надолго ты отбила,
Только на три вечера!
- пела Наташа, и я понял, что мальчик не успел помешать ее разговору с Семеном…
- Подождите минутку, - сказал я шоферу.
Он недоуменно взглянул на меня и выключил зажигание. Между облаками проглянуло солнце, и сразу словно рассвело вокруг.
То в Тамбове, то в Мытищах
Наша Валька счастья ищет,
А чего его искать -
До него рукой достать! -
снова послышался звонкий, какой-то улыбающийся голос. В избе Федора Игнатьевича отворили окно. И я отчетливо представил, как светлеет лицо чехословацкой учительницы, как слетает с ее души тяжелое горе и Федор Игнатьевич потихоньку собирает со стола ненужные больше фотографии…
- Забыли что-нибудь? - спросил шофер. - Уже девятый час…
- Да, да, поехали… - торопливо проговорил я. Машина тронулась, Наташа снова запела, но слов уже было не разобрать.
Так я и не узнал, кто в Поддубках сочиняет частушки. Впрочем, мне кажется, сочиняет их и Наташа, и Люба, и Феня, и незнакомая мне подруга Наташи, а может быть, даже и Семен. Может быть, начало какой-нибудь частушки придумала Наташа, а конец - Люба.
Наверное, так и есть.
Но все-таки всегда, когда я теперь слышу коротенькие запевки, мне сразу вспоминается голубоглазая девушка, которой стоит только протянуть руку - и она дотронется до счастья.
Первая должность
Сразу после окончания института Нина Кравцова получила назначение на строительство высотного дома. Она жила вместе с родителями в одном из тихих, мощённых булыжником московских переулков. Хотя через несколько дней после защиты дипломной работы Нина отпраздновала своё двадцатитрехлетие, но и после этого при первом знакомстве многие считали, что она учится на первом или втором курсе и давали ей не больше двадцати лет. Трудно сказать, отчего это происходило. Может быть, оттого, что за всё время, проведённое в институте, она так и не отвыкла полностью от школьных повадок и называла усатых студентов "наши мальчики", а может быть, людей путали её большие, широко расставленные доверчивые глаза и маленький тупой нос со следами детских веснушек. И только хорошо знавшие Нину с удивлением замечали, как быстро созрели её ум, сообразительность и практическая смётка.
О высотном доме в тресте Нине сказали: "Объект недавно начат и неполностью ещё укомплектован инженерно-техническими работниками. Мы надеемся на вашу помощь, инженер Кравцова", - и в последних словах Нина уловила знакомые ей нотки снисходительной насмешливости взрослого человека, разговаривающего с девочкой. Но на этот раз Нина не обиделась.
"Ничего, - думала она, возвращаясь из треста домой. - Вот начну работать, тогда разговаривать со мной станут по-иному. Начальник строительства ждёт меня через месяц. Он будет доволен, что я отказалась от своего последнего студенческого отпуска".
На следующее утро она надела светлое шёлковое платье, босоножки, взяла свою белую сумочку, первый раз в жизни наняла такси и поехала на стройку. В белой сумочке лежали документы: комсомольский билет, обёрнутый в целлофан, паспорт, в котором была устаревшая надпись "учащаяся", и новенький инженерный диплом с шестизначным номером и красным оттиском "с отличием".
Стальной каркас высотного дома, похожий на огромную этажерку, был виден издали, но ехать пришлось долго, по разным улицам, то приближаясь, то словно удаляясь от него.
- Вы там работаете? - спросил шофёр.
- Да, - подумав, ответила Нина.