- Ничего не выйдет, мистер Холл. Я понимаю ваши уловки, но вам не одурачить меня дважды. Будет лучше, если вы поговорите со мной, не дожидаясь Фреда, скажу я вам. Вы позабавились со мной, теперь надо платить. - Он был красив в своих угрозах - вплоть до зениц очей, которые предвещали зло. Морис всматривался в них осторожно, но зорко. И ничего не родилось из той вспышки вовсе. Она рассыпалась, как шлепок грязи. Что-то приговаривая себе под нос о том, что "вам следует хорошенько подумать", Алек сел на скамейку. Морис тут же сел рядом. Так продолжалось минут двадцать: они бродили по залам, точно ища чего-то. Рассматривали то богиню, то вазу, потом в общем порыве переходили дальше, и единение их было тем более странным, что внешне они пребывали в состоянии войны. Алек вновь принимался за свои намеки - страшные, подлые - но почему-то они не портили промежуточного затишья, и у Мориса никак не получалось ни испугаться, ни рассердиться, он лишь сожалел о том, что человеку приходится попадать в подобные передряги. Когда он решался ответить, они встречались глазами, и его улыбка иногда отражалась на губах супостата. Возрастала уверенность, что тот и впрямь действует вслепую: ситуация была почти похожа на розыгрыш и скрывала нечто реальное, действительно желанное. Серьезный и сдержанный, он продолжал стоять на своем, и если не переходил в наступление, то лишь потому, что кровь его не была горяча. Чтобы ее взволновать, требовался удар извне, и случай это устроил.
Он стоял, наклонясь над макетом Акрополя, с чуть нахмуренным лбом, и бормотал: "Понимаю, понимаю, понимаю". Джентльмен, смотревший на экспонат через его плечо, вздрогнул, пристально посмотрел сквозь сильные очки и воскликнул:
- Конечно! Я могу забыть лицо, но никогда не забуду голос. Конечно! Вы один из наших бывших воспитанников.
То был мистер Дьюси. Морис ничего не ответил. Алек придвинулся бочком, желая участвовать.
- Конечно, вы учились в школе мистера Абрахамса. Погодите-ка! Погодите! Не называйте вашего имени. Я хочу вспомнить. Я непременно вспомню. Нет, вы не Сэнди, не Гиббс. Знаю, знаю. Вы - Уимблби.
Как это похоже на мистера Дьюси - перевирать факты! На свое собственное имя Морис откликнулся бы, но теперь ему захотелось солгать; он устал от бесконечной приблизительности, он слишком много от этого страдал. И он ответил:
- Нет, мое имя Скаддер.
Поправка вырвалась как первое, что пришло на ум. Она была готова к употреблению, и когда он произносил ее, он знал, почему. Но в миг просветления заговорил сам Алек.
- Это неправда, - сказал он мистеру Дьюси, - Скаддер - это я, и у меня есть серьезное обвинение против этого джентльмена.
- Да, ужасно серьезное, - заметил Морис и положил руку Алеку на плечо так, что пальцы касались шеи. Он сделал это просто потому, что ему хотелось это сделать, а не по какой-то другой причине.
Мистер Дьюси ничего не понял. Лишенный подозрительности, он принял это за неуклюжую шутку. Темноволосый молодой человек, такой приличный с виду, не мог быть Уимблби, раз он утверждает, что он не Уимблби. Мистер Дьюси сказал:
- Простите, сэр, со мной редко случаются подобные ошибки, - и затем, решив доказать, что он не старый дурень, он обратился к умолкнувшей паре на тему Британского Музея: это не просто собрание редкостей, но место, в которым каждый может почерпнуть… э - э… стимулирующее место… оно вызывает вопросы даже у маленьких мальчиков… на которые и отвечает… без сомнения, не всегда адекватно - покуда терпеливый голос не позвал:
- Бен, мы ждем.
И мистер Дьюси присоединился к жене. Когда они отошли, Алек отбежал в сторону и взмолился:
- Все нормально… Я больше не буду к тебе приставать.
- Куда ты собираешься пойти со своим серьезным обвинением? - спросил Морис, внезапно став грозным.
- Не знаю. - Алек обернулся на Мориса, и его румянец выделялся на фоне совершенных, но бескровных античных героев, которые никогда не знали ни смущения, ни бесчестья. - Не беспокойся, теперь я тебе не сделаю ничего плохого, ты слишком смелый.
- К черту смелость, - огрызнулся Морис, впадая в гнев.
- Дальше это никуда не пойдет… - Он хлопнул себя по губам. - Не знаю, что на меня нашло, мистер Холл. Я не хотел сделать вам ничего плохого и никогда не делал.
- Ты меня шантажировал.
- Нет, сэр, нет…
- Шантажировал.
- Морис, послушай, я только…
- Так значит, я Морис?
- Ты называл меня Алеком… И я ничем не хуже тебя.
- Не нахожу! - Наступила пауза; затишье перед бурей; затем он разразился потоком слов: - Господи, если бы ты выдал меня мистеру Дьюси, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне очень дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты еще не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.
- Убил бы себя? До смерти?
- Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно… все, как всегда, слишком поздно. - Стройные ряды статуй зашатались, и он словно со стороны услышал свой голос: - Я ничего не замышляю, но давай выйдем на улицу, здесь я не могу говорить.
Они покинули огромное душное здание, миновали библиотеку - как утверждают, всеобъемлющую - ища темноты и дождя. На портике Морис остановился и горестно промолвил:
- Ах да, совсем забыл. Твой брат.
- Он в доме у отца… не знает ни слова… Я только грозился.
- И шантажировал.
- Ничего ты не понял… - Он протягивал Морису его записку. - Возьми, если хочешь… Мне она не нужна… И не была нужна… Ведь это конец.
Но это был еще не конец. Не в силах расстаться и не ведая того, что будет дальше, они шагали, бранясь, в последнем мерцании скверного дня; ночь, всегда одна в своем роде, наконец опустилась, и Морис вновь овладел собой и смог посмотреть на новую материю, которую обрела для него страсть. На пустынной площади, у ограды, какими опоясывают иные деревья, они встали, и он начал обсуждать их коллизию.
Но если он становился спокойнее, то другой свирепел. Мистер Дьюси словно установил между ними некое переходящее в ярость непостоянство, так что один принимался бить сразу же, как другой бить уставал. Алек сказал со злостью:
- Когда я ждал в лодочном сарае, дождь лил еще сильнее и было еще холодней. Почему ты ко мне не пришел?
- Запутался.
- Что-что?
- Тебе пора знать, что у меня всегда путаница в голове. Я не приехал и не написал потому, что хотел избавиться от тебя, сам того не желая. Ты не понял бы. Ты продолжал тянуть меня назад, и я страшно испугался. Я чувствовал твое присутствие, когда старался впасть в сон у доктора. Ты следовал за мной неотступно. Было ясно: меня терзает некое зло, но я не знал, какое, и внушил себе что это ты.
- И что это было за зло?
- Сама ситуация.
- До меня не очень-то доходит. Почему ты не пришел в лодочный сарай?
- Мой страх… И твоей бедой тоже был страх. После игры в крикет ты позволил себе меня бояться. Вот почему мы старались сбить друг друга с ног, и сейчас стараемся.
- Я не взял бы у тебя ни пенса, я не повредил бы даже твоего мизинца, - проурчал тот и забарабанил пальцами по прутьям, отделявшим его от деревьев.
- Однако ты по-прежнему упрямо стараешься причинить мне боль, хотя бы словом.
- Почему ты сказал, что любишь меня?
- А ты почему назвал меня Морисом?
- Ах, давай прекратим разговоры. Вот… - и он протянул ладонь. Морис пожал ее, и в тот момент они познали величайший триумф, какой доступен простому смертному. Физическая любовь подразумевает противодействие, будучи по существу панической, и Морис теперь понимал, насколько естественным было то, что их примитивная вольность в Пендже должна была навлечь опасность. Они знали друг о друге слишком мало - и слишком много. Отсюда страх. Отсюда жестокость. И он радовался, потому что осознал бесчестье Алека через свое собственное бесчестье - явив, не в первый раз, гений, что прячется в измученной душе человека. Не как герой, но как товарищ должен был он встретить пустые угрозы и обнаружить за ними ребячество, а за ребячеством что-то еще.
Вскоре заговорил второй. Спазмы сожаления и раскаяния сотрясали его; он был похож на человека, отрыгивающего яд. Затем, обретя здравие, он начал рассказывать другу все, уже не стесняясь. Он говорил о своей родне… Он тоже был неразрывно связан со своим классом. Никто не знал, что он в Лондоне: в Пендже думали, что он отправился к отцу, отец думал, что он в Пендже - это было трудно устроить, очень трудно. А теперь он должен ехать к отцу, повидаться с братом, с которым плывет в Аргентину. Его брат связан с торговым делом, и брата жена. Алек немного прихвастнул, как все, чье литературное образование недостаточно. Он выходец из уважаемой семьи, повторял он, он не кланялся никому в жизни, только не это, он ничем не хуже любого джентльмена. Но во время своего хвастовства рукой он все крепче сжимал ладонь Мориса. Они заслуживали такой ласки - ощущение было непривычным. Слова оборвались слишком резко, чтобы вновь начать. Алек решил рискнуть.
- Останься со мной.
Морис пошатнулся, и их мускулы сжались. К тому моменту они уже сознательно были влюблены друг в друга.
- Будь со мной в эту ночь. Я знаю место.
- Не могу, у меня назначена встреча, - вымолвил Морис, и сердце его неистово билось. Официальный ужин того сорта, что обеспечивал работу их фирме и который невозможно было пропустить. Он почти забыл об этом ужине. - Сейчас я должен тебя покинуть и переодеться. Но послушай меня, Алек, будь благоразумен. Мы встретимся в другой раз, в любой день.
- Я не смогу больше приехать в Лондон… Отец или мистер Айрс будут ворчать.
- Ну и плевать, что будут.
- Ну и плевать на твой ужин.
Они опять замолчали. Потом Морис промолвил любящим, но упавшим голосом:
- Ладно. Плевать на ужин, - и они пошли вместе под дождем.
XLIV
- Алек, проснись. Рука дрогнула.
- Время обговорить наши планы.
Он уютно придвинулся ближе, менее сонный, чем делал вид, теплый, мускулистый, счастливый. Мориса тоже переполняло счастье. Он шевельнулся, почувствовал ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет струился над ними из внешнего мира, где по-прежнему шел дождь. Незнакомая гостиница, случайное пристанище, защитившее их от врагов еще на какое-то время.
- Пора вставать, мальчуган. Уже утро.
- Тогда вставай.
- Как я могу, если ты меня держишь?
- А ты разве не попрыгун? Я научу тебя прыгать.
Больше в нем не осталось почтительности. Британский Музей это исцелил. Сегодня выходной, он в Лондоне с Морисом, все невзгоды позади, и ему хотелось дремать, убивать время, шалить и заниматься любовью.
Морису хотелось того же самого, что было бы гораздо приятнее, но его отвлекало близкое будущее. Набирающий силу свет делал уют нереальным. Что-то должно быть сказано и условлено. Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава, ради безопасности тьмы. Повторится ли когда-нибудь эта ночь?
- Что с тобой, Морис? - ибо он вздохнул. - Тебе удобно? Положи голову на меня, как ты любишь… вот так… и Не Волнуйся Ни О Чем. Ты Со Мной. Не Волнуйся.
Да, ему повезло, в том нет сомнения. Скаддер оказался добрым и честным, с кем радостно быть, сокровищем, симпатягой, единственным из тысяч, давно желанным. Но достаточно ли он смел?
- Как хорошо, ты и я, вот так… - Губы настолько близки, что это едва ли речь. - Кто бы мог подумать… Первый раз, как я тебя увидел, я подумал: "Хоть бы мы с ним…" Именно так… "Неужто я и он…" и в том же духе.
- Да, и вот поэтому-то мы должны бороться.
- Больно надо бороться. - Он выглядел раздраженным. - Хватит уже борьбы.
- Но мир против нас. Мы должны сосредоточиться и построить планы, пока не поздно.
- Ну почему тебя всегда тянет сказать что-то этакое и все испортить?
- Потому что это необходимо сказать. Мы не можем позволить себе, чтобы все пошло наперекосяк и чтобы нам опять стало больно, как было в Пендже.
Алек вдруг потер об него тыльной стороной загрубелой от солнца ладони и сказал:
- Это вот больно, верно? Так вот я борюсь. - Это было и впрямь немного больно, и переход к дурашливости явился выражением своего рода обиды. - Не говори мне о Пендже, - продолжал он. - Ох уж этот Пендж, где я всегда был слуга, Скаддер сделай то, Скаддер сделай это, а старая леди, знаешь, что она мне как-то сказала? Она сказала: "Будьте так любезны, не знаю вашего имени, отправьте это письмо" Не знает моего имени! Каждый день целых полгода я приходил к проклятой двери, стоял на крыльце и ждал приказаний от Клайва, а его мать не знает моего имени. Она просто сука. Я сказал ей: "И я не знаю вашего имени". Я правда чуть не сказал. Жалко, что не сказал. Морис, ты не поверишь, как разговаривают со слугами. Не передать словами. И этот Арчи Лондон, с которым ты так любезничал, он тоже не лучше, и ты такой же, и ты. "Эй, поди сюда", и все в таком духе. Ты даже не представляешь, что чуть не упустил меня. Я мог бы не забраться по той лестнице, когда ты позвал, думал, вот, он меня не хочет, и чуть не кипел от злости, когда ты не пришел в лодочный сарай, как я наказывал. Чересчур важный! Посмотрим. Лодочный сарай - такое место, о котором я всегда мечтал. Я о тебе еще ничего не знал, и пошел перекурить, легко открыл замок, заимел свой ключ, кстати сказать… Лодочный сарай, какой оттуда вид на пруд, так тихо, только иногда прыгает рыба, а какую я там приготовил постель!
Он замолчал, выговорившись. Он становился грубоватым, веселым и в чем-то наигранным. Затем его голос потонул в печали, словно правда поднялась на поверхность воды и стала невыносимой.
- Мы еще встретимся в том сарае, - обещал Морис.
- Нет, не встретимся. - Он оттолкнул его, потом вздохнул, с силой притянул к себе ближе и обнял так, словно наступал конец света. - И все равно ты меня будешь помнить. - Он встал с кровати, выглянул вниз из сумерек комнаты, руки его болтались пустые. Он словно хотел, чтобы его запомнили таким. - Я с легкостью мог бы тебя убить.
- Или я тебя.
- Куда подевалась моя одежда? - Он казался растерянным. - Уже так поздно. Я даже не взял бритву. Не собирался оставаться на ночь… Мне надо… Я должен успеть на поезд, чтобы Фред ничего не подумал.
- Пусть думает.
- Представляю, что было бы, если бы Фред нас сейчас увидел.
- Ну так он же не видел.
- А мог бы… Что я хотел сказать: завтра четверг, верно, в пятницу день сборов, в субботу "Норманния" отплывает из Саутгемптона, и прощай старушка Англия.
- Ты хочешь сказать, что мы с тобой больше не увидимся?
- Да, ты понял совершенно правильно.
Если бы сейчас не шел дождь! Влажное утро после вчерашнего ливня, мокрые крыши и Музей, мокро и дома и в лесу. Следя за собой и тщательно выбирая слова, Морис сказал:
- Как раз об этом я и хотел поговорить. Почему бы нам не устроить так, чтобы мы встретились еше раз?
- Ну и как же ты думаешь это сделать?
- Почему бы тебе не остаться в Англии?
Алек стремительно, в ужасе, обернулся. Полуголый, он к тому же казался получеловеком.
- Остаться? - огрызнулся он. - Прозевать пароход, ты что, слабоумный? Такой чепухи я никогда не слыхивал. Опять мною понукать? Не выйдет!
- Это один шанс из тысячи, - то, что мы встретились, больше у нас такого шанса не будет, и ты это знаешь. Останься со мной. Мы любим друг друга.
- Ну и что, это не причина, чтобы делать глупости. Остаться с тобой, но где и как? Что скажет твоя мама, если увидит меня, такого неотесанного и противного?
- Она тебя никогда не увидит. Я не обязан жить дома.
- И где же ты будешь жить?
- С тобой.
- Ах, со мной? Нет уж, спасибо. Моя родня за тебя гроша ломаного не даст, и я их не виню. А как твоя работа, хотелось бы знать?
- Брошу.
- Работу в городе, которая дает тебе деньги и положение? Ты не можешь бросить работу.
- Смогу, если понадобится, - негромко промолвил Морис. - Можно сделать все, если знаешь зачем. - Он посмотрел на сероватый свет, который окрашивался желтизной. Он ничему не удивлялся в этой беседе. Чего он не мог предугадать, так это ее результата. - У нас будет с тобой работа, - проговорил он; наступил момент это объявить.
- Какая еще работа?
- Будем искать.
- Искать и голодать.
- Нет. Денег хватит, чтобы продержаться, пока не найдем. Я не дурак, ты тоже. Мы не станем голодать. Я много об этом думал ночью, когда ты спал.
Наступила пауза. Алек заговорил более вежливо:
- Не будет никакой работы, Морис. Только пропадем оба, неужели не ясно? Да ты и сам понимаешь.
- Не понимаю. Может, да. А может, нет. "Классы". Не понимаю. Зато я знаю, что мы будем делать сегодня. Уберемся отсюда, хорошенько позавтракаем и поедем в Пендж или куда захочешь, увидимся с этим твоим Фредом. Ты скажешь ему, что передумал насчет эмиграции и что вместо этого решил работать с мистером Холлом. Я пойду с тобой. Мне плевать. Я готов встретиться с кем угодно, готов на все. Если они догадаются, пускай. С меня довольно. Скажешь Фреду, чтобы он сдал твой билет. Я заплачу, и это станет нашим первым шагом к свободе. Затем мы сделаем еще одну вещь. Это рискованно, а что не рискованно? Но мы живем один раз на свете.
Алек цинично рассмеялся и продолжал одеваться. Его манеры напоминали вчерашние, хотя он не пытался шантажировать.
- Ты говоришь как человек, которому никогда не приходилось зарабатывать на кусок хлеба, - сказал он. - Заманиваешь меня словами "Я тебя люблю" и все такое, а потом предлагаешь отказаться от карьеры. Ты хоть понимаешь, что в Аргентине меня ждет конкретное дело? Такое же, как у тебя здесь. Жалко, что "Норманния" отходит уже в субботу, но факт остается фактом, мне накупили одежды, есть билет, и Фред с женой ждут меня.
Сквозь похвальбу Морис различал печаль, но что толку теперь было в его проницательности? Никакая проницательность не задержала бы отплытие "Норманнии". Он проиграл. Ему оставалось страдание, которое для Алека могло закончиться очень скоро: когда тот обретет новую жизнь, он забудет свою эскападу с неким джентльменом и своевременно женится. Практичный юноша из рабочего класса, он уже втиснул свое красивое тело в ужасный голубой костюм, из которого выглядывало лишь пунцовое лицо и коричневые руки. Он прилизал ладонью волосы.
- Ну, я пошел, - сказал он и, словно этого было мало, добавил: - Зря мы вообще встречались, если ты такое удумал.
- Тоже верно, - вымолвил Морис, отвернувшись от Алека, когда тот отпирал дверь.
- Ты ведь заплатил за эту комнату вперед? Значит, меня не остановят на лестнице? Не хочу, чтобы напоследок были какие-то неприятности.
- И это тоже верно.