Комнаты Рисли находились в конце короткого коридора, который не освещался, поскольку в нем не было никаких препятствий, и посетители скользили вдоль стены, пока не наталкивались на дверь. Морис натолкнулся на нее раньше, чем ожидал - страшный удар - и громко воскликнул: "О, проклятье!", а филенка еще продолжала дрожать.
- Войдите, - послышался голос.
Мориса ждало разочарование. Говоривший оказался студентом из его колледжа по имени Дарем. Рисли отсутствовал.
- Вы пришли к мистеру Рисли? А, привет, Холл!
- Привет! Где Рисли?
- Не знаю.
- Не беда. Я пойду.
- Ты возвращаешься в колледж? - спросил Дарем, не глядя на Мориса: он стоял на коленях, склонившись над грудой роликов для пианолы.
- Да, раз его нет. Я просто так зашел.
- Подожди секунду, я с тобой. Вот разбираю Патетическую симфонию.
Морис изучал взглядом комнату Рисли и пытался представить себе, как он произнес бы здесь свою речь, затем сел на стол и посмотрел на Дарема. Тот был невысокого росту - очень невысокого - и держался без претензий. Когда Морис вломился в комнату, обычно бледное лицо Дарема покрылось румянцем. В колледже он славился умом - и своей исключительностью. Почти единственное, что слышал о нем Морис, - это то, что "он слишком часто где-то пропадает", и это было подтверждено встречей в Тринити.
- Никак не найду марш, - пожаловался Дарем. - Извини.
- Ничего.
- Хочу одолжить ролики, чтобы проиграть на пианоле Фетерстонхоу.
- Я живу над ним.
- Значит, ты уже переехал в колледж, Холл?
- Да. Я уже на втором курсе.
- Ах, да, конечно. А я на третьем.
Дарем говорил безо всякой надменности, и Морис, позабыв про должное почтение к старшему, сказал:
- Но выглядишь скорее как новичок.
- Может быть, однако ощущаю себя магистром искусств.
Морис внимательно посмотрел на Дарема.
- Рисли удивительный малый, - продолжал Дарем.
Морис ничего не ответил.
- Хоть и зануда.
- Но это не мешает тебе брать у него вещи, - заметил Морис.
Дарем вскинул голову.
- А что - нельзя?
- Да шучу я, конечно, - сказал Морис и слез со стола. - Не нашел еще свой марш?
- Нет.
- Мне, знаешь, пора идти.
Морис никуда не торопился, но сердце, которое никак не переставало колотиться, подсказало ему эти слова.
- Ладно, ступай.
Морис на это вовсе не рассчитывал.
- Все-таки, что ты ищешь? - спросил он, приблизившись к Дарему.
- Марш из Патетической.
- Это мне ни о чем не говорит. Вот, значит, какой музыкальный стиль ты предпочитаешь?
- Да, а что?
- По мне так лучше хороший вальс.
- По мне тоже, - сказал Дарем и посмотрел Морису прямо в глаза. Как правило, Морис отводил взгляд, но на сей раз удержался. Дарем между тем продолжал: - Эта часть может быть вон в той стопке у окна. Надо проверить, это быстро.
Морис решительно произнес:
- Мне надо идти.
- Подожди, сейчас закончу.
Пришибленный и одинокий, Морис ушел. Звезды на небе заволокло, ночь обещала быть дождливой. Привратник отпирал калитку, когда Морис услыхал за спиной торопливые шаги.
- Нашел свой марш?
- Нет, решил лучше пойти с тобой.
Они двигались некоторое время молча, потом Морис сказал:
- Дай сюда часть роликов, я понесу.
- Не стоит, мне так спокойней.
- Давай, - грубовато приказал Морис и взял ролики из-под руки Дарема.
На сем беседа прекратилась. Достигнув в молчании своего колледжа, они прямиком пошли к Фетерстонхоу, поскольку до одиннадцати еще оставалось время, чтобы послушать музыку. Дарем сел за пианолу, Морис устроился рядом на полу.
- Не замечал за тобой раньше подобного эстетического рвения, - заметил хозяин.
- А его и нет, просто охота послушать, что там люди насочиняли.
Дарем поставил интродукцию, затем передумал и сказал, что лучше начать с 5/4.
- Почему? - спросил Морис.
- Потому что это напоминает вальс.
- Да полно тебе, играй что нравится, нечего терять время, ролики менять.
Однако на сей раз ему не удалось настоять на своем. Когда он придержал ролик рукой, Дарем предупредил:
- Пусти, порвешь, - и поставил пятидольный вальс. Морис внимательно слушал музыку. Ему, в общем, понравилось.
- Вот так и сиди, - сказал Фетерстонхоу, возясь у камина. - Тебе следует держаться подальше от аппарата.
- Наверно, ты прав… Проиграй это место еще разок, если Фетерстонхоу не против.
- Верно, давай, Дарем. Веселая вещица.
Дарем отказался наотрез. Морис понял, каким он может быть несговорчивым. Дарем сказал:
- Часть большого произведения - это не пьеса, ее не повторяют.
Довод невразумительный, но веский.
Он проиграл ларго, далеко не веселое, затем пробило одиннадцать, и Фетерстонхоу приготовил чай. Ему и Дарему предстояло сдавать один и тот же экзамен, и разговор перешел на профессиональные темы. Морис слушал молча. Волнение его так и не улеглось. Морис понимал, что Дарем не только умен, но еще и спокоен и рассудителен: он знал, что ему следует прочесть, где у него слабые места и чем могут помочь наставники. У него не было ни слепой веры в ассистентов и лекторов, которую питал Морис, ни неуважения, которое открыто проявлял Фетерстонхоу. "Всегда можно чему-нибудь научиться у старшего, даже если тот не читал новейших немецких философов".
Они поспорили немного о Софокле, причем Дарем, припертый к стенке, заявил, что это поза "у нас, у студентов" - игнорировать этого автора, и посоветовал Фетерстонхоу перечитать "Аякса", сосредоточась на персонажах, а не на драматурге; таким образом можно больше узнать как о греческой грамматике, так и о тогдашней жизни.
Морису все это пришлось не по сердцу. Он хотел увидеть, что Дарем тоже не находит себе места. Вот Фетерстонхоу - отличный парень, умный и сильный, у него решительные суждения, он великодушен. А Дарема ничем не пронять, он отметает ошибки и одобряет лишь то, что верно. Есть ли надежда для Мориса, который состоит из одних ошибок? Морис почувствовал неодолимое раздражение, вскочил, пожелал доброй ночи и, оказавшись за порогом, тут же пожалел о своей опрометчивости. Он решил подождать, но не на лестнице - это показалось ему нелепым - а где-нибудь между ней и жилищем Дарема. Выйдя на двор, он определил последнее, даже постучался в дверь, хотя и знал, что хозяина нет, потом заглянул внутрь и при свете камина изучил картины и обстановку, после чего занял позицию на некоем подобии мостика во дворе. К сожалению, то был не настоящий мост: он лишь соединял берега небольшой канавки, которую, верно, вырыли после, дабы оправдать замысел архитектора. Стоять на нем - все равно что позировать в студии фотографа, а перила оказались слишком низкими, чтобы на них можно было опереться. И тем не менее Морис, с трубкой во рту, смотрелся довольно естественно. Теперь он надеялся лишь на то, что не будет дождя.
Окна были темны, только у Фетерстонхоу горел свет. Пробило полночь, затем четверть первого. Должно быть, он уже целый час поджидает Дарема. Малое время спустя с лестницы донесся шум, и вот на улице появилась ладная фигурка в запахнутом по шею плаще и с книгами в руках. Это была минута, которой Морис так долго ждал, однако он вдруг сорвался с места и зашагал прочь. Дарем, не заметив его, подходил к своей двери. Еще немного - и удобный случай будет упущен.
- Доброй ночи! - выкрикнул Морис, пустив петуха, что напугало их обоих.
- Кто это? Доброй ночи, Холл. Прогуливаешься перед сном?
- Как обычно. Не хочешь еще чайку?
- Чайку? Пожалуй, нет, уже слишком поздно. - Дарем помолчал и довольно-таки прохладно добавил: - Впрочем, может, немного виски?
- А у тебя есть? - вырвалось у Мориса.
- Есть, заходи. Вот здесь я и обитаю, в нижнем этаже.
- Здесь?
Дарем включил свет. Огонь в камине почти погас. Дарем предложил Морису сесть и поставил стаканы.
- Скажи, когда хватит.
- Благодарю, достаточно, достаточно.
- С содовой, или так? - зевнув, спросил Дарем.
- С содовой, - ответил Морис.
Засиживаться, однако, было невозможно: человек устал и пригласил его только из вежливости. Морис допил и вернулся к себе в комнату, где запасся табаком, и снова вышел во двор.
Теперь тут было совершенно тихо и совершенно темно. Морис прогуливался туда-сюда по священной траве, не слыша себя. Сердце его пылало, а все остальное в нем постепенно уснуло, и первым уснул мозг, самый уязвимый его орган. А следом и тело, тогда ноги понесли его наверх, чтобы избежать рассвета. Но сердце его зажглось, чтобы никогда не угаснуть. Наконец хоть что-то в нем стало настоящим.
Наутро он чувствовал себя спокойней. Во-первых, он не заметил, что вымок ночью под дождем, и простудился; во-вторых, он проспал утреннюю молитву и две первые лекции. Было невозможно привести жизнь в порядок. После ленча он переоделся в футбольную форму и, поскольку времени оставалось достаточно, растянулся на диване - вздремнуть до чая. Но есть ему совсем не хотелось. Отклонив приглашения, он отправился в город и, натолкнувшись на турецкие бани, зашел туда. Баня исцелила простуду, зато он опоздал еще на одну лекцию. Возвратясь в колледж, он понял, что не может смотреть в лицо землякам-саннингтонцам, и, хотя никто его к тому не понуждал, уклонился от общего обеда и вместо этого в одиночестве пообедал в студенческом клубе. Там он встретил Рисли, но остался при этом совершенно равнодушен. Потом наступил вечер, и Морис, к своему удивлению, обнаружил в себе необыкновенную ясность мыслей. Шестичасовой урок ему удалось выполнить за три часа. В постель он лег в обычное время; утром встал здоровый и очень счастливый. Некий инстинкт, что находился глубоко в подсознании, подсказал ему оставить в покое Дарема и мысли о Дареме хотя бы на сутки.
Они стали иногда встречаться. Дарем приглашал Мориса на ленч и получал ответные приглашения, но не сразу. Сказывалась осторожность, в общем-то, не свойственная Морису. Раньше он осторожничал только по мелочам, но на этот раз - по крупному, вовсю. Он стал бдителен, и все его действия в том осеннем триместре могли быть описаны военными терминами. Он не отваживался на рискованные поступки. Он выслеживал у Дарема слабые места, равно как и его силу. А самое главное - он изучал и развивал собственные способности.
Если бы ему довелось спросить себя: "Что все это значит?", то он ответил бы себе: "Дарем - еще один из тех мальчиков, что интересовали меня со школы", да вот не довелось ему спросить себя ни о чем подобном: просто он двигался вперед, не задумываясь, стиснув зубы. Дни один за другим погружались в бездну вместе со своими противоречиями; он знал, что все идет как надо. Все прочее не имело значения. Если он делал успехи в учении и общении, то это было лишь побочным продуктом, которому он не посвящал своей заботы. Восходить, тянуться рукой к вершине, пока чья-то рука не подхватит его - вот цель, для которой он был рожден. Он забыл об истерии первой ночи и о своем странном выздоровлении. То были без сожаления оставленные позади ступени. Теперь он даже не помышлял о нежности и душевном волнении; думая о Дареме, он оставался холоден. Дарем не испытывает к нему неприязни, Морис был в этом уверен. А большего он не желал. Не все сразу. Надеяться он тоже себе не позволял, ибо надежда отвлекает, а ему надо было так много предусмотреть.
VII
В следующем триместре они как-то сразу сблизились.
- Холл, а я тебе чуть было не написал письмо на каникулах, - сказал Дарем с места в карьер.
- Что ж не написал?
- Ужасная тягомотина вышла. Знаешь, мне было очень худо.
Голос звучал не слишком серьезно, поэтому Морис спросил:
- А что стряслось? Не сумел переварить рождественский пудинг?
Вскоре выяснилось, что пудинг - фигура аллегорическая; на самом деле разразился крупный семейный скандал.
- Не знаю, что ты скажешь… Вот бы услышать твое мнение, если, конечно, это тебя не утомит.
- Ничуть, - сказал Морис.
- Мы повздорили на религиозной почве.
В этот момент вошел Чепмен.
- Извини, мы заняты, - сказал ему Морис.
Чепмен удалился.
- Зачем ты это сделал? - накинулся на Мориса Дарем. - Я мог бы и подождать со своей чепухой, - сказал он и продолжал более серьезно: - Холл, я не хочу забивать тебе голову своими верованиями, или, скорее, отсутствием оных, но, чтобы прояснить ситуацию, должен тебе сказать, что я не верую в Бога. Я не христианин.
Морис считал безбожие дурным тоном. В прошлом триместре на диспуте в колледже он заявил, что каждый обязан сделать одолжение и держать при себе свои сомнения, ежели таковые имеются. Сейчас он ограничился тем, что сказал Дарему: мол, это тема непростая и обширная.
- Знаю, да я не о том. Оставим это. - Дарем помолчал немного, глядя в камин. - Вопрос в том, как к этому относится моя мать. Я говорил с ней полгода назад, летом. Она не обратила внимания, просто глупо отшутилась, на это она мастер, и только-то. Все как-то улеглось. Я был ей благодарен, ведь это у меня на уме уже несколько лет. Я не верую с тех пор, как еще ребенком понял, что меня привлекает нечто другое, а когда я познакомился с Рисли и его друзьями - появилась необходимость высказаться. Ты же знаешь, какое внимание они уделяют этому - едва ли не главное. Ну, я и высказался. А она мне: "Вот доживешь до моих лет, тогда поумнеешь". Безобиднейшее замечание из всех мыслимых, ну, я и ушел обрадованный. А теперь опять все закрутилось.
- Из-за чего?
- Из-за чего, говоришь? Да всё из-за Рождества. Я не хотел идти на причастие. Полагается причащаться трижды в год…
- Знаю. Евхаристия.
- … и на Рождество круг замыкается. Я сказал, что не пойду. Мать ко мне подлизывалась и так и этак, что на нее непохоже, просила сделать это хоть раз, ради нее, а потом разозлилась, сказала, будто я наношу урон и ее, и своей репутации - ведь мы в нашем приходе не последние лица, а соседи - люди непросвещенные. Под конец стало совсем нестерпимо. Она заявила, что я грешник. Я был бы ей признателен, скажи она это полгода назад, но не теперь! Теперь давить на меня священными словами вроде добродетели и греха для того, чтобы заставить меня совершить то, во что я утратил веру! Я сообщил ей, что у меня свое собственное причастие, и если я пойду причащаться с ней и с сестрами, то мои боги убьют меня! Думаю, это я уж слишком хватил.
Морис, не вполне понимая, спросил:
- Так ты пошел все-таки?
- Куда?
- В церковь.
Дарем вскочил, как ужаленный. На его лице отобразилось возмущение. Потом он, кусая губу, принудил себя улыбнуться.
- Нет, в церковь я не пошел. Полагаю, это ясно.
- Сядь, прошу тебя. Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто до меня медленно доходит.
Дарем присел на корточки на коврик рядом с креслом Мориса.
- Ты давно знаком с Чепменом? - спросил он, помолчав.
- Со школы, пять лет в общей сложности.
- Ого! - Дарем, казалось, задумался. - Дай-ка мне сигарету. Вставь в рот. Благодарю.
Морис думал, что разговор окончен, но, отмахнувшись от дыма, Дарем продолжал:
- Видишь ли… Ты говорил как-то, что живешь с матерью и двумя сестрами. У меня в точности такой же расклад, и во время скандала я не переставал спрашивать себя, как бы ты поступил в подобной ситуации?
- Твоя мать, должно быть, очень не похожа на мою.
- А твоя какая?
- Она не будет ни по какому поводу поднимать шум.
- Потому что ты ни разу не давал ей повода. Не делал ничего, что ей не понравилось бы, и никогда не сделаешь.
- О нет, она все равно не стала бы себя изводить.
- Нельзя сказать наперед, Холл, особенно когда имеешь дело с женщинами. Меня от своей мутит. Это и есть моя настоящая беда, в которой мне нужна твоя помощь.
- Она переменится, вот увидишь.
- Она-то да, но переменюсь ли я, друг мой? Я должен изображать сыновью любовь, но последний скандал не оставил камня на камне от притворства. Я перестал громоздить ложь. Я презираю ее характер, я испытываю к ней отвращение. То, что я говорю тебе, я не говорил никому на свете.
Морис сжал кулак и легонько ударил Дарема по затылку.
- Страдалец, - тихо проговорил он.
- Расскажи, как вы живете дома.
- Да нечего, вроде, рассказывать. Просто живем, и все.
- Счастливые.
- Ох, не знаю. Ты притворяешься, или каникулы действительно были ужасные?
- Сущий ад, ад и страдание.
Морис разжал кулак, чтобы захватить пригоршню волос.
- Ай, больно! - вскричал Дарем, подыгрывая Морису.
- А что твои сестры говорят о Святом Причастии?
- Одна замужем за священни… Больно же!
- Сущий ад, да?
- Холл, вот уж не думал, что ты такой дурак. - Дарем крепко держал Мориса за руку. - А другая помолвлена с Арчибальдом Лондоном, эсквайром… Ай! У-у! Пусти, я ухожу!
Он лежал на полу, у Мориса между ног.
- Так чего ж не уходишь?
- Потому что не могу.
То был первый раз, когда Морис осмелился повозиться с Даремом. Религия и родня отошли на второй план, пока он заворачивал его в рулон из каминного коврика и пытался надеть на голову ведро для бумаг. Услышав шум, к ним поднялся Фетерстонхоу и помог Морису.
После этого дня прошло еще немало дней, а они только и делали, что боролись, причем Дарем раз от разу становился таким же дурашливым, как сам Морис. Где бы они ни встречались, а встречались они повсюду, тут же принимались бодаться, боксировать и втягивать в свои забавы приятелей. Наконец Дарем утомился. Его, как более слабого, частенько бивали; в комнате у него переломали все стулья. Морис сразу почувствовал перемену. Жеребячество прошло, но за это время они стали открытыми в проявлении дружбы: гуляли, держась за руки или обнявшись за плечи. Если сидели, то всегда в одном положении: Морис в кресле, а Дарем у его ног, прислонясь к нему. Среди их приятелей это не вызывало никаких кривотолков. Морис, бывало, ерошил волосы Дарема.