Художнику стало неловко: его вопросы были просты, понятны и логичны, но с учетом обстоятельств неуместны.
– У нас есть вода и сухари, – бросил старик. – Это здесь роскошь, редко удается их достать. И не смей спрашивать, откуда! Подкрепись, тебе многое предстоит узнать.
У Художника и вправду пересохло в горле.
"Я никогда не поверю, что все это реально, все происходит со мной, а не с кем-то другим. Я просто сплю, я без сознания. Все эта картина. Если бы я только знал, что все закончится именно так, то никогда не стал бы ее писать, а если бы и начал, то выбросил, сжег, уничтожил! Если бы только я был чуточку проницательней! Нет, я же мог сообразить, что неспроста начал писать не то, что собирался! Господи, как же мне сразу не пришло это в голову! Ну, конечно! Я здесь из-за картины. Конечно! Старик и Лукас тоже, они ясно дали это понять. Господи, если бы я только знал, если бы только догадался!"
В замке было тихо. Эта тишина поражала Художника. Даже стоя у ворот и пройдя затем за них, он не ощущал такой тягости от того, что слышит свое дыхание и каждый шорох. Крики птиц, раздававшиеся там, где стояли засохшие деревья, до замка не доносились. Птицы явно избегали этого места.
– Поверь, я знаю, о чем ты сейчас размышляешь, – начал старик, все остальные перестали перешептываться и стали внимать его словам. – Ты, быть может, посмеиваешься, а если и не посмеиваешься, то все равно не веришь нам. Примеряешься, как выбраться отсюда. И куда ты пойдешь? Ты не знаешь всей истории, а она говорит, что пути назад для тебя нет. И даже если есть, ты от него благополучно откажешься и не пожалеешь об этом ни на секунду.
– Почему вы так уверены? Вы все, почему вы слушаете его? – Художник вскочил и стал размахивать руками. – Выломаем эту проклятую дверь, вырвемся отсюда. Разве это так трудно? Я вам не верю! Вот то, что я говорю, это чистая правда! Я видел, как открывается дверь, да и через окна можно выбраться. Потому что сидение здесь просто нелепо! Нелепо, слышите? Вы сидите тут, а там…
– Там все происходит так, как должно! И для этого мы здесь и сидим! – отрезал старик. – Ты делаешь слишком поспешные выводы, не выслушав всей истории. Сядь.
Художник повиновался. Ему хотелось плакать от отчаяния, только сил для этого не было. Ему было холодно, он начал ощущать сырость и безжизненность замка, видеть вокруг еще больше мрака, чем видел тогда, когда только оказался здесь. Ему не хватало красок: в мертвом лунном свете все казалось одинаково серым, лишенным привычных цветов. А ему, привыкшему к буйству красок, усиленному собственной фантазией, было безумно трудно свыкнуться с такой безликостью. Его фантазия сама раскрашивала окружающую обстановку, но получалось что-то совсем нелепое. Даже говорить строчками стихов уже не тянуло – они просто не приходили на ум.
– Так вот, внимай, и ничего не упусти, – старик присел рядом и подпер голову рукой. – Мне тяжелее и тяжелее вспоминать эту историю. Давно все это было, только насколько давно – можно лишь догадываться. Здесь слова "давно" или "недавно" не имеют никакого смысла. Я служил при дворе. Мой король, бедный король, был настоящим безумцем. Его излюбленным развлечением были войны, небольшие, скорее для самоутешения. Все свои неудачи в этих войнах, а таких было немало, он списывал на ведьм.
И пришло ему в голову, что всех ведьм, всех до одной, нужно отыскать и истребить. Само собой, сам король не стал бы этим заниматься. Это была его очередная прихоть, и его интересовало только то, с каким рвением она будет исполнена. Он не задумывался о пользе этой затеи и об ее последствиях, даже когда уже было поздно. Он хотел истребить всех ведьм, которых только удастся отыскать на его землях. Ему не давало покоя, что кто-то из его подданных может заниматься чем-то нечистым и желать ему, королю, зла и неудач в его военных делах. Король так хотел разобраться с ведьмами, что на время даже попрощался со своими амбициями как завоевателя.
Я был простым служителем при дворе. Король приказал найти ведьм и уничтожить их, иначе голова полетела бы с моих несчастных плеч. Мы отправились в поход. Много невинных людей пострадало. Мы выясняли у них, знают ли они что-то про ведьм. Тем, кто отказывался говорить, мы вырывали язык или выжигали на руках королевское клеймо. Это не были ведьмы, они не были на них похожи. Но мы хотели устрашения, хотели, чтобы любой, кто знал что-либо о ведьмах, нам это поведал. Каждый день мы отправляли донесение королю, и каждый день получали от него все новые и новые указания. Он распорядился захватить ведьм, собрать их всех и сжечь заживо на одном большом костре, дым от которого должен был быть виден очень далеко, чуть ли не из королевских покоев. Приказ есть приказ. Я не мог понять, как ведьмы могут навредить королю. Я просто действовал.
Устрашением простых жителей и поисками мы, наконец, нашли ведьм. Многие из них жили своей простой жизнью, несли бремя быта и труда, и мало что слышали про короля. Часть и вовсе не подозревала о его существовании, искренне недоумевая по поводу сбора налогов. Они их исправно платили – и этим вначале они пытались оправдаться. Ведьмы долго просили, умоляли их отпустить, со слезами на глазах обещали, что навсегда покинут земли короля. Но мы не слушали их, мы просто сделали то, что должны были сделать. Не знаю, что двигало нами в этот момент: мы хотели выслужиться, доказать королю свою нужность, убедить его в том, что мы стоим той награды, которая нам была обещана. Мы не думали о последствиях – это был азарт, это нужно было видеть. Мы с таким рвением искали ведьм, что нас ничто не могло остановить. В какой-то момент мы стали просто казнить тех, кого подозревали в колдовстве. А настоящих ведьм отыскивалось все больше. Наконец их стало столько, что вести их с собой дальше стало опасно. Они могли сговориться и устроить бунт. Мы отправили донесение королю – ответ пришел быстро, слишком быстро для того, чтобы мы могли что-то обдумать и взвесить.
Король приказал сжечь ведьм, всех до единой, уничтожить каждого, кто причастен к колдовству на его землях и может навредить его военным успехам. Было одно место – небольшой холм за деревушкой, в дне пути от дворца короля. Одна женщина из тех, что мы поймали, сказала нам, что ведьмы собираются на этом холме для проведения своих обрядов. Эту женщину щедро наградили и отпустили. Она не была похожа на ведьму – те отказывались с нами говорить. Недолго думая, мы соорудили огромный костер на возвышении, на том самом холме. Ведьмы пытались вырваться, а когда поняли, что это бесполезно, принялись рыдать. Ничего более страшного я в жизни не слышал. Но тогда я не слышал ничего – король требует, король ждет, король обещает наградить.
Ведьм привязывали к кольям. Целое войско потребовалось, чтобы затащить их на тот холм. Когда все было готово, мы притащили хвороста, сена, сложили целую гору всего, что могло гореть, и подожгли. Ведьмы вырывались, рыдали, кричали: "Что мы вам сделали? Что мы сделали королю? За что вы нас ненавидите? Поймите, мы вас не трогали, а защищали от зла! Мы хотели лучшей доли для нас и нашего короля. Слышали? Лучшей доли. И никогда никому не желали зла и не пожелаем, мы таким не занимаемся".
Мы смеялись над ними. Да, я клянусь, мы просто стояли и смеялись, потому что это выглядело нелепо! Мы же верили королю, мы не слушали даже себя. А ведь стоило прислушаться, разобраться в том, что мы делаем, что-то изменить, пока не поздно!
На какой-то момент Художник перестал слушать старика. Его слова проносились мимо, отзывались где-то в дальних углах замка. Но Художник смотрел совсем не туда, а наверх, под самую крышу. С пыльных маленьких окон местами свисали клочья паутины. Он прищуривал глаза: ему вдруг стало казаться, что там, снаружи, всходит Солнце.
– Никак рассвет! – прошептал Художник. – Видишь, старик, как светло стало!
Старик, продолжавший все это время рассказывать свою историю, замолчал. Тишина в замке была нестерпима. Она была абсолютной: ничто ее не нарушало. Она угнетала еще сильнее, чем бьющий по ушам шум оживленных улиц или грохот речных порогов, по которым скатываются ревущие и неуправляемые потоки воды.
– Это не рассвет, – покачал головой старик.
– Нет, ты ошибаешься! – Художник говорил громко и вслушивался в звук собственного голоса, на который никогда не обращал особого внимания. – Становится все светлее и светлее, я это вижу, и ты это видишь! Скажи, ведь видишь?
Старик потер лоб рукой.
– Нет никакого рассвета, пойми. Это просто тебе кажется, глаза привыкли к темноте. Здесь не бывает рассвета.
– А Солнце? – с недоверием спросил Художник. – Я просто проспал то время, когда было светло. Сейчас ведь ночь?
– Здесь всегда ночь! – крикнул издалека Лукас. – Мы давно привыкли к этому, только сначала было тяжело. Думаешь, ждешь, а ничего не происходит.
– Солнце… – начал Художник.
– В последний раз здесь было Солнце семьсот лет назад, и если ты будешь терпелив, дослушаешь меня, то и тебе все станет ясно, как стало ясно и Лукасу, и остальным, когда они только попали сюда, – старик тяжело дышал, чувствовалось, что он старается сдержать свой гнев из-за неверия Художника и его невнимательности. – Ты совсем не слушаешь меня, ты слушаешь себя. Ты пока ничего не понимаешь, я уже почти рассказал, тебе уже должно было стать ясно, из-за чего ты попал сюда, а ты отвлекся и отвлек меня. На чем я остановился?
– На том, как ты смеялся над ведьмами, – с пренебрежением пробурчал Лукас, будто он уже слышал этот рассказ тысячу раз и знает его вплоть до мельчайших деталей. Впрочем, так оно и было.
Старик откашлялся. Художник притих, устремив взгляд в холодный каменный пол, и покорно приготовился слушать.
– Да, мы смеялись над ведьмами, над тем, что они там нам в страхе говорили. Но смеялись мы только до тех пор, пока костер как следует не разгорелся. Как только первые языки пламени стали касаться их плоти, обжигать, когда стало ясно, что это конец, они прокляли нас. Они смотрели нам в глаза. Мне стало страшно, но я не подавал вида. Сейчас, обдумав многое, я бы тотчас приказал потушить огонь, но тогда! Они вопили так, что этот вопль до сих пор преследует меня. Они кричали: "Будьте вы прокляты! Мы обязательно вернемся и отомстим вам за несправедливое обращение с нами. Мы не оставим вас и короля. Вы убиваете не нас, вы убиваете себя". Сейчас я понимаю, о чем они говорили. Огонь разгорался с невероятной силой. Ведьмы корчились в языках пламени. Мы отступали, пятились назад, чтобы не обжечься, а пламя все разгоралось. От его жара делалось душно, дым щекотал горло. Мы отходили и отходили, но даже у подножья холма жар не оставлял нас. Над холмом поднялся огромный столб черного дыма, его видели издалека, кто-то говорил, что его видел даже сам король. Дым закрыл небо и Солнце, и стало темно, словно неожиданно наступила ночь.
Скоро все было кончено. Крики с холма прекратились. Костер тлел еще два дня и потух только потому, что пошел дождь, мелкий, надоедливый дождь. Была середина лета, но он затянул на неделю или даже больше. Я все время порывался подняться на холм, взглянуть, что там. Мне показалось, что не все ведьмы сгорели, что кому-то повезло. Но от дождя тропинки, которые вели на холм, размокли, и идти туда было сложно. Я свернул на полпути. Сложно в это поверить, но дождь, не переставая, шел шесть дней. Это было просто невиданно для тех краев и времени года. Все это время мы сидели в наспех разбитом лагере и праздновали. Это сейчас мне трудно поверить в то, что я мог праздновать чью-то смерть – а ведь ведьм были десятки, сотни, со всей округи, с соседних и пограничных земель, все они были там. Вино лилось рекой, мы полностью опустошили близлежащие погреба. У нас были поросята, мы жарили их на костре, прикрутив к кольям точно так же, как мы поступили с ведьмами.
– Старик, почему они не говорят со мной? – полушепотом спросил Художник, понимая, что снова отвлекается и прерывает рассказ.
Художника мучил этот вопрос, и он решился его задать именно сейчас, чтобы не откладывать на потом, когда ответ может стать уже совершенно ненужным. Старик, вопреки его ожиданиям, не стал ворчать, а сухо прошептал:
– Ты еще не с нами, ты ничего толком не знаешь. Лукас и я заговорили с тобой, чтобы тебя просветить, чтобы ты стал таким же, как мы, разделил с нами тяжкую боль от заточения здесь. И у тебя все еще есть выбор…
– Выбор? – воскликнул Художник, руки его задрожали, от волнения и резко нахлынувшего возбуждения он снова заговорил стихами, как это делал обычно в жизни. – Скажи, как сделать этот выбор, не прогадав и не жалея после…
Лукас захохотал. Захохотали и остальные. Они сидели в глубине замка, о чем-то очень тихо переговаривались между собой, но слышали каждое слово Художника, даже когда он переходил на шепот, не желая, чтобы его слышал кто-то, кроме старика. Здесь, в мертвой тишине, это не составляло особого труда.
– Прекратите! – старик топнул ногой, и смех мгновенно стих. Художник видел, как силится Лукас, чтобы не засмеяться снова. Он зажал рот рукой и глубоко и часто дышал.
"Что есть в этом старике такого, что заставляет остальных его уважать? Слушаться его, причем беспрекословно? Ведь это он виноват в том, что все они здесь. Нет, если у меня есть выбор, если я еще могу вернуться обратно, то я должен это сделать во что бы то ни стало. Но почему сам старик этого не сделал? И Лукас, и остальные тоже остались здесь", – волнение у Художника сменилось задумчивостью. Его губы слегка шевелились, будто он разговаривает сам с собой.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – старик встал и начал медленно ходить взад-вперед, словно отсчитывая шаги. – И я, и все думали, что раз выбор остается, значит, это наша возможность вернуться, и этой возможностью нужно воспользоваться. Но, нет, ты ничего не понимаешь, ты снова оборвал меня, не дослушав.
– А что слушать? Этот рассказ о ведьмах? Видимо, из-за тебя, старик, я и все остальные оказались тут, в сумраке, взаперти. И ты хочешь, чтобы я верил тебе? Так же, как они, слушался тебя? И ты, и все они упустили свой шанс! А у меня он еще остается! Если бы я не рисовал эту проклятую картину, то ничего бы не случилось!
Художник подскочил к старику, схватил его за плечи и с силой принялся трясти.
– Давай, не медли, скажи, как отсюда выбраться. Просто ответь, для меня это очень важно, понимаешь? У меня там жена и дочь, я хочу вернуться, хотя бы ненадолго. Говори, старик!
Художник продолжал трясти старика. В какой-то момент его руки сдвинулись с плеч к шее – старик закряхтел от удушья, а Художник словно цеплялся за свой шанс. Вот, прямо сейчас он получит ответ на еще один волнующий его вопрос. И не просто волнующий, а жизненно важный. Сейчас старик скажет, как можно выбраться назад, он выйдет из замка, бегом побежит по той тропинке, выйдет, не оглядываясь, за ворота, мимо могил, к мертвому лесу. Снова окажется там, у высохших кустов, ляжет на серый песок, закроет глаза – и полетит в полной темноте, разрезаемой проносящимися мимо огнями. Затем картина, головокружение, он на полу. Придет в себя, сожжет картину и навсегда прекратит рисовать. Искушение стоит того, чтобы его побороть, когда на кону – семья, радость, любовь. Творчество – ничто по сравнению с этим. Да, все очень просто. Он сейчас услышит, что скажет ему старик, воспользуется советом, вернется и навсегда покончит с рисованием.
– Нет, ты ничего не знаешь, – едва различимо проговорил старик и закатил глаза.
Руки Художника продолжали сжимать его шею. Художника можно было понять – понимал его и старик, потому не сопротивлялся. Отчаяние заставляет любого творить безумие, не контролировать себя, идти на поводу у ситуации. Старик и сам был таким – тогда, семь с лишним сотен лет тому назад.
В тот момент, когда Художнику вдруг показалось, что старик говорит ему что-то про картину, он почувствовал резкий удар по голове, разжал руки и упал на пол. Он не ощутил никакой боли, хотя, безусловно, ему было больно. Сколько он так пролежал на холодном полу, Художник сообразить не мог. "Правду говорит старик, время здесь остановилось", – после некоторых внутренних колебаний, отмахиваясь от сомнений, решил Художник. Он медленно приходил в себя – вокруг все плавало, стены замка казались какими-то кривыми.
– Вставай, – громко и резко сказал Лукас. Он нагнулся над Художником и тряхнул его за плечо.
– Не стоило бить его, Лукас, – с осуждением сказал старик. – Вспомни, ты тоже пытался из меня любыми путями выудить знание о том, как вернуться назад. И что ты с ним сделал, когда оно стало не только моим, но и твоим? Постарался забыть.
– Он чуть не задушил тебя, – оправдывался Лукас. – Он слишком вспыльчив, таким быть нельзя, особенно здесь, можно наделать глупостей.
Старик фыркнул, хотя это никак не увязывалось с его внешним образом.
– Каким был ты, Лукас! Это теперь ты мудрый, когда дважды пытался бежать, и они тебя возвращали. Так что не открещивайся от собственной глупости, ты уже побывал в ее власти. Он тоже должен через это пройти, иначе ему с нами не быть. А если ему не быть с нами, то ему не быть вообще.
Художник, поглаживая затылок, сел на полу. У него кружилась голова – кружилась совсем не так, как это бывало в обычной жизни. Почти не было боли и тошноты, просто трудно было прийти в себя, вспомнить какие-то детали, сообразить, где находишься и из-за чего все произошло. Лукас помог Художнику подняться. Старик снова усадил его рядом с собой на каменную скамью и приложил ладонь к своим губам, давая Художнику понять, что он просит, даже умоляет его молчать и внимательно слушать.
– Я готов, – с трудом вымолвил Художник, краем глаза посмотрев на Лукаса.
– Вы правы, мне нужно дослушать рассказ до конца. Я так и не понял, почему все происходит именно здесь и именно со мной, точнее, с нами.
– Ты снова забегаешь вперед, – грустно сказал старик. – Но меня радует уже то, что ты готов меня слушать не потому, что об этом тебя прошу я, а из-за того, что ты сам пытаешься во всем разобраться…
Старик не договорил. В дверь замка с силой постучали. Старик и Лукас задрожали, вскочили и в панике помчались куда-то вглубь замка. Вскочил и побежал вместе с ними и Художник.
– Что такое происходит? Кто там? – на ходу спрашивал он.
– Молчи! Ни звука! – с яростью шептал ему старик, а Лукас на бегу погрозил кулаком.
Замок оказался гораздо более просторным, чем это казалось Художнику. В самой дальней его стене оказался узкий проход, а за ним – не менее узкий коридор, заканчивавшийся лестницей, которая вела вниз, откуда сильно пахло сыростью. Стены были увешаны паутиной, которая свисала с каждого, даже совсем небольшого выступа.
– Сюда, – прошептал Лукас. – Только тихо, очень тихо.
Сзади снова послышался стук – на этот раз от стука замок вздрогнул, что-то даже заскрипело.
Лукас буквально толкнул Художника на лестницу, а сам осмотрелся и сдвинул к лестнице каменную плиту, точно такую же, какие были на могилах у стены. Спускаясь вниз в полной темноте, наощупь, Художник услышал, как Лукас сдвинул плиту, накрыв ею лестницу – и даже тот скудный свет от Луны, что попадал в замок через окна под потолком, перестал освещать ступени. Художник остановился, но тотчас почувствовал, что Лукас толкает его вперед.
– Иди быстрее.
Начав считать ступени, Художник сбился на тридцати девяти, услышав где-то позади себя стук и остановившись.