Выйдя замуж, некоторые из них продолжали заниматься любимым ремеслом. Я знаю один случай, когда муж поймал свою жену с поличным точно как в банальном анекдоте, вернувшись досрочно из командировки. Ясное дело – бились морды, текло из носа, рвалась ночная рубашка и летела на пол массивная хрустальная ваза, о которой загодя было известно, что она не разобьется. Клиент в шоковом состоянии сгребал манатки и давал деру чуть ли не сквозь вентиляционное отверстие. А потом… потом дорогая женушка, когда ей удалось перекричать мужа, начала тыкать пальчиком и в то, и в се, и в это, и вот в это, и даже вытащила потайную шкатулку, набитую колечками, швырнула под ноги мужу его джинсы, костюмчик "Мистер Д" и пятнадцать таких же рубашек, и дубленку, и еще бог весть что, а затем спросила нежно-нежно: "А не задумывался ли ты, мой кохасик, откуда все это взялось? Не на твою ли инженерскую зарплату?.. А вот это?" – и тут она давай выбрасывать из холодильника сальцесоны, колбасы и жестянки с черной икрой, и еще всякие там марципаны, которые многим из нас и не снились. А еще открыла бар и хрясь фигурной бутылочкой бананового ликера о паркет: "А это откуда? На твои медяки?"
Муж, лакая с паркета драгоценный ликер, начинает шибать себя в грудь и клясться, что такого больше не повторится, а потом оба легли в еще теплую постель, и он, теперь уже хлюпая носом, потихоньку успокоился и попросил прощения.
К радости заграничных туристов, советские проститутки были самыми дешевыми в Европе. Меньшей такса была только у проститутки Вьетнама или Филиппин, где к иностранцам существовал такой же пиетет. Когда-то африканки и полинезийки отдавались белым за всякие цацки, зеркальца, шкатулочки, бусы. В Союзе же иностранец получал ночь любви за помаду, бюстгальтер, духи, чулки или просто за набор противозачаточных пилюль. Зато гражданин Страны Советов у себя дома мог получить любовь за шампанское, или, как говорилось, "за стол".
Однако существовали проститутки и значительно более высокого сорта, намного дороже. Их было меньше, назывались они путанами и были настоящими мастерицами своего дела, к ним обращались за консультацией, чтобы перенять опыт. Московские путаны ценились выше всего, поскольку имели возможность побывать за границей и пройти практику на площади Пигаль или в других соответствующих институциях. Наши же провинциальные проститутки особыми талантами не отличались, и лишь благодаря урокам у путан и просмотру порнокассет более-менее подняли свою квалификацию.
Летом, когда проститутки всех возможных мастей катятся на юг, каждый курортный городок сразу оживает и на глазах молодеет. Это всесоюзный симпозиум жриц любви начал свою работу. Идет широкий обмен информацией, распространяются порножурналы, видеокассеты, порнофотографии и всякая всячина.
История второго греха
Рассказав о Маруньке, мы наконец добрались до того места, где читатель должен узнать, как и почему они с Леськой оказались во Львове.
Итак, Леськина карьера имела семейные традиции – проституткой "работала" ее мама, а когда Леське исполнилось пятнадцать лет, матушка заставила ее лечь с клиентом за две бутылки шампанского. Однако дочь живо сообразила, что зарабатывать можно много больше, и убежала из дому. В каком-то баре познакомилась с амбалом лет тридцати пяти, который предложил пожить у него. Именовался он Фима Прицкер по прозвищу Шкаф, по-нашему Шафа. Был он толстый и широкий. У Шафы "на хате" оказались все условия для ускоренного полового созревания – большая коллекция порножурналов, которые постоянно пребывали в обороте, поскольку Шафа ими фарцевал. Пройдя курс обучения, Леська поняла, что не любовь руководила самаритянским поступком Шафы, а обычные деньги. Шафа оказался еще и сутенером.
Они и дальше жили вместе, и Шафа даже обнаруживал признаки нежности, но теперь уже Леська зарабатывала деньги и была кормилицей "семьи". Шафа сам выбирал клиента, договаривался с ним, сдавал ему на руки Леську чуть ли не под расписку и принимал назад. Отводил на работу и приводил с работы. Деньги делили поровну. Чем не идиллия?
И была бы эта идиллия бесконечной, если бы Шафу как-то раз не "поставили на перо" – то есть пригрозили ножом. Дело в том, что у Шафы был один недостаток: он играл в преферанс на деньги. Раз выиграет, раз проиграет – всякое бывало. Это когда играл со своими. Но как-то проиграл он неизвестным людям четыре тысячи. Думал – поставит ресторан и обойдется. Ан нет. Эти люди включили "счетчик", каждый день росли проценты, а хитрые ребята спокойно ждали, пока Шафа метался, как загнанный лев. Леська даже попробовала соблазнить этих людей, но ничего из этого не вышло. "Четыре тысячи или перо в печенку", – ответили они.
Как-то вечером Шафа вернулся избитый. Леська смывала кровь, мазала йодом и кремами, а Шафа горько плакал:
– И откуда мне взять такие деньги? Они что думают? Они думают, что Шафа – миллионер? А Шафа – бедный еврей. У Шафы иногда нет даже трех копеек на трамвай.
Его большое волосатое тело содрогалось от плача. Леська плакала тоже. Шафа был добрым и относился к ней по-братски.
А в следующий раз Шафа куда-то пропал и не вернулся домой. Такого с ним не бывало, Леська обзвонила всех знакомых, затем начала трезвонить по больницам, но все зря. И лишь утром громкий стук в дверь оповестил, что случилось что-то нехорошее. Стучала соседка. Она только что спустилась в подвал, а там… там…
Леська стремглав помчалась вниз. В подвале, загородив узкий проход, лежал мертвый Шафа. Побитый и в крови. В окровавленном рту было полно стекла.
Леська вернулась назад позвонить его родным, пока соседи вызывают милицию, и что же она увидела? Та самая соседка, которая нашла тело, хозяйничала теперь в квартире. На полу валялась одежда, выдвинутые ящики, постель… Леська бросилась на соседку и дернула ее за волосы. Та зашипела:
– Дура! Сейчас приедет милиция! Все пропадет! А тут деньги! Большие деньги!
– Какие деньги? У Шафы не было на трамвай! Его убили из-за денег!
– Дура! Шафа – буржуй!
Леська остолбенела. Соседка, пользуясь этим, возобновила раскопки, и таки нашла, что искала. В корзине с грязным тряпьем было двойное дно. А там – пакет. Считать было некогда. Соседка на глаз разделила деньги на две части, ткнула одну девушке и исчезла со второй. Через минуту она вернулась и помогла прибраться.
– Это еще не все. Должно быть и золото.
– Но как же так? Как же так? – всхлипывала Леська. – Должен был четыре тысячи… Мог же отдать…
– Ты Шафу не знаешь. Он так любил деньги! Жил ради них. Иногда придет ко мне: "Тетя Сима, у вас не найдется двух копеек? Мне нужно из города позвонить…" Никогда не возвращал… Душевный был человек… Только где же он золото спрятал? Пропадет ведь все…
– Господи, что мне делать?
– Я бы на твоем месте, голубушка, бежала куда глаза глядят. Замотает тебя милиция, закрутит… Беда будет.
Леська, не долго думая, упаковала чемоданчик и, благословляя рассудительность и неспешность нашей милиции, выпорхнула из дома.
Через несколько дней вместе со своей подругой Марианной покинула она и Одессу. У нее было с собой шесть тысяч – наследство Шафы.
Я – сутенер
Вволю натрепавшись языками, девушки сообщили, что им пора бы уже выйти куда-нибудь в люди, скажем, в ресторан.
– Какой у вас тут во Львове ресторанчик с интуристами?
Я подумал, что в "Интурист" (нынешний "Жорж") мы можем и не попасть, и предложил "Львов". Девушки пригласили меня с собой, чтобы я мог воочию увидеть, как выглядит их "работа". Я охотно согласился на предложение. В ту пору я жадно изучал жизнь. Девушки наметанным глазом окинули мой непритязательный гардероб и остановили свой выбор на джинсах и свитере. С туфлями у меня было невесело. Фирмой не пахло. Произведение родного "Прогресса" могло отпугнуть клиента.
Девушки решили разыграть небольшой спектакль. Вместе мы должны были притворяться студентами-греками, которые учатся во Львове. Такая затея пришлась мне по вкусу. Не важно, что по-гречески я знал только общеизвестные термины типа "альфа" и "омега". Зато у обеих "гречанок" имелось на подхвате несколько дюжин необходимых для их профессии фраз, которых они нахватались в Одесском порту. По дороге они научили меня некоторым из них, и еще десятку слов, имеющих для нас кодовое значение ("да" – "ясу", "нет" – "охи", "черт бы тебя побрал" – "гамота панагия").
Итак, мне, как греку, фирменные мешты были просто жизненно необходимы.
– Ничего, идем, – сказала твердо Марунька, испытывающая ко мне какое-то особое, чуть ли не материнское чувство.
И мы пошли. Почти напротив гостиницы "Львов" был скверик и автостоянка, где парковались польские автомобили. Тут вечно крутились фарцовщики, скупая у поляков всякое барахло. Но все же это был не слишком спокойный бизнес, так как время от времени совершала набеги милиция, и, когда ей удавалось кого-нибудь сцапать за скупкой джинсов или рубашек, сразу загребала в отделение. Поэтому все торги совершались молниеносно, чем, конечно, пользовались поляки, и иногда подсовывали шмельц.
– Вы оба посидите в скверике, а я сейчас вернусь, – сказала Марунька и направилась к польским машинам.
Мы сели с Леськой на лавочку и прижались, как парочка влюбленных. Но я не сводил глаз с Маруньки, которая вступила в переговоры с водителями, живо жестикулируя и тыча пальцем куда-то в необозримую даль. Наконец какой-то поляк вылез из машины, деланно равнодушно оглянулся по сторонам и направился в подъезд, а моя дорогая подруга – за ним.
– Во дает! – рассмеялась Леська.
– Как? Она что… там… в браме? – пролепетал я с нескрываемым сожалением, в котором слышалась чуть ли не ревность.
– Обстоятельства требуют, – сказала Леська и протянула мне спички, чтобы я прикурил ей сигарету, а когда я хотел вернуть коробок, добавила: – Держи у себя. Учись обслуживать дам. Ты теперь грек, а не рагуль.
Я небрежно развалился на лавке и подумал: "Я грек, а не рагуль. А до этого времени я был рагулем и ничего не знал о настоящей жизни. А она здесь, рядом. И я грек. И рядом со мной моя гречанка". Я положил руку Леське на плечо и засвистел "Гуцулку Ксеню". Мимо нас прошел милиционер, и все, кто еще несколько секунд назад прилипал к польским автомобилям, вмиг поотлипали и стали озабоченно смотреть кто куда с такими минами, будто у каждого из них прямо из-под носа ушел трамвай.
Я и моргнуть не успел, как вдруг перед глазами возникла Марунька и бросила мне на колени пакет.
– Ну, снимай свои шузы.
В пакете лежали чудесные кофейные фирменные мешты. Только чуть потертые.
– "Саламандра". Чего присматриваешься? Это даже хорошо, что ношеные. Натуральней выглядеть будет.
Тут она нагнулась, подхватила мои "прогрессовские" антитуфли и грациозно опустила в урну.
– Это же надо, еще только вчера я купил к ним новые шнурки, – вздохнул я, обувая "Саламандру".
Мешты были как влитые. Вот так, дорогие мои, и становятся альфонсами.
– Откуда ты знаешь мой размер?
– Глаз надо иметь. Идем. Надо еще занять подходящий столик.
– Даешь Львов! – бодро воскликнула Леська, а мне захотелось ответить полным отчаяния "no pasaran!", однако я удержался, ведь при их расположенности к иноязычным фразам может статься, что и эта им знакома.
У входа в ресторан толпились джинсовые "мальчики" и пламенные "девочки". Дверь ресторана открывалась только в семь, но уже с шести публика занимала под дверью очередь, иначе попасть внутрь было невозможно. Часы показывали пятнадцать минут седьмого. Я думал, что мы подождем вместе со всеми, но Марунька протолкалась к двери и начала лопотать что-то по-гречески, местами вставляя русские слова. Швейцар склонил набок умную голову и внимательно слушал. Иностранцами его удивить сложно. Внезапно Марунька щелкнула по стеклу пальцами, и швейцар враз очнулся, на его лице появилась заинтересованность. Три пальца Маруньки ударяли по стеклу с какой-то еле уловимой периодичностью. Никто на это не обратил внимания, и, может, только потому, что я не сводил с них глаз, эти удары пальцами казались каким-то таинственным знаком. В конце концов об этом говорило и поведение швейцара: он понял пароль, открыл двери и пустил нас внутрь. Марунька ткнула ему что-то в руку, а он кивнул головой в сторону свободного столика под окном.
Ресторан не был полностью пустой, как это казалось с улицы. За одним столом сидела толстая размалеванная профура туманного возраста. За другим – две совсем молоденькие девочки.
– Соски, – фыркнула Леська, обозначая специфику их профессии. А когда мы сели, описала, какие именно детали одежды и косметики говорят об этом. – Видишь, какие у них нарумяненные щечки? Только соски так красятся. Это они любят повязывать себе цветные бантики, надевать белые гольфы и короткие юбочки школьного кроя. Они, как и все остальные проститутки, всегда тусуются парами.
– Какие же у нас будут имена? – к месту спросила Марунька.
– Ну, ты можешь оставаться Марианной, – ответила Леська. – Я буду Елена, а он – Коста.
– Мне больше нравится Никос, – сказала Марунька.
– Казандзакис, – уточнил я.
– Что?
– Был такой греческий писатель. Никос Казандзакис.
– Не надо нам писателей, – категорически покачала головой Леська. – Будешь Коста… Ах, мио, мио Коста!.. – Она мечтательно откинула голову, а секунду спустя процедила сквозь зубы: – Жмот… Подарил мне французский коньяк, и сам его выжрал за ночь.
– А ты где была?
– В трансе.
Тут швейцар милостиво распахнул двери, и ресторан наполнился шумом. Толпа моментально обсела столы. Но далеко не все. Несколько столов остались свободными, однако швейцар снова закрыл дверь и повесил табличку "Извините. Мест нет". Теперь настал его звездный час. Далее он будет впускать лишь отдельными группами, детально выяснив, сколько должно быть человек, а администратор даже поинтересуется, что именно они собираются заказать на ужин, ведь вдруг они за бутылкой пива собрались гулять до полуночи.
В тот вечер за пятью столами "работали" двенадцать проституток. "Мои" сидели за шестым столом, но проститутками не были. Потому что были греками. Сколько еще в зале было таких "греков", сложно сказать.
Швейцар, имея с проститутками договоренность, лично направлял потенциальных клиентов за их столики. Одних – по их личному заказу, а других – по заказу самих проституток. Этим он похож на уличного регулировщика. После жеста, указывающего направление движения денежного клиента, проститутки поднимают головы и настороженно провожают взглядами каждого из них. Вот два грузина уже что-то нашептывают швейцару, и тот, кивнув, показывает рукой на наш столик.
– Внимание, – шепчет Елена и пригубливает шампанское.
У нас на столе кроме бутылки шампанского и тарелочки с конфетами больше ничего нет. Я тяну шампанское и пытаюсь не смотреть на грузин. В этот момент я чувствую себя такой же проституткой, как и мои новые подруги. Глупая фраза из глупого анекдота начинает мигать в мозгу: "Ох, не могу – сейчас отдамся". Чувствую, как тихо-тихонечко опускаюсь на дно и становлюсь там своим чуваком, а дно – моей стихией. Я – грек, альфонс и потаскун.
Грузин: Извинит. Ки вам можьно?
Елена: Миса арахи.
Марианна: Еси ясу… ясу…
Коста: Да, да… пожалюйста… ясу…
Грузины садятся как-то очень осторожно, как будто их предупредили, что кресла сделаны из чешского стекла. Обоим под сорок. Здоровенные мужики. Такой как трепанет, думаю я, неизвестно, где окажешься.
Некоторое время царит молчание. Мы втроем изображаем полное равнодушие. Девушки курят, я попиваю вино. Грузины медленно созревают. Наконец один засвечивает золото зубов:
– Вы иностранец, да? Или местный?
– Наверно, местный, – прибавляет второй.
– Мы – греки, – объясняю на ломаном русском. – Мы учимся в Львове.
– О, греки! – восхищенно восклицают грузины. – А мы – Колхида, да? Помниш? Язон, Медея, Аргос? Залатой руно?! А? Помниш? Адисей, да?
– Ясу! – вскрикиваю я, как будто встретил после долгих скитаний родного брата, и мы бросаемся друг другу в объятия. – Ясу! Колхида!
– Вашь – Язон, нашь – залатой руно, да?
– Ясу! – опять радуюсь я и жму им обоим руки.
– Куда девал залатой руно, а? Это типер валута, да? А ты забрал, ничего не дал!
После этого происходит знакомство. Грузин звали Теймураз и Отар. Они очень быстро уяснили себе тот важный факт, что я – брат Марианны, а Елена – не моя девушка. То есть обе гречанки были свободны. Это очень обрадовало грузин, и они, позвав официанта, заставили стол снедью и напитками.
Далее все шло как по маслу. Играл оркестр, грузины танцевали с очаровательными гречанками, деликатно расставляя сети и заманивая в них "невинных пташек", хотя на самом деле сами уже были в сетях с того самого момента, как переступили порог этого ресторана. Гречанки принадлежали к мастерицам своего дела и "снимались" очень медленно, уступая с каждым танцем лишь незначительную часть территории.
А в это время я сидел за столом, позабыт, позаброшен, исследуя все вокруг опытным глазом сутенера. Ведь если посмотреть на ресторанный зал глазами рядового посетителя, то можно увидеть лишь людей, занятых разговорами, едой, напитками и танцами. Граждане после трудового дня решили немного отдохнуть. Ничего занимательного. Но это только на первый взгляд. Попробуйте присмотреться внимательней, задерживая взгляд на каждом из столиков немного дольше… Нет-нет, не так – еще внимательней… Видите? Перед вами не просто зал. Перед вами тяжко трудится могучий цех! И пусть не слышно ни ударов молота, ни скрежета металла – работа кипит и приносит прибыль.
Вот за соседним столом сидят четыре фарцовщика и играют в "чмен". В пальцах они держат веером красные десятки, которые переходят из рук в руки. Игра простая – нужно отгадать сумму серийных цифр на банкноте. Они не спешат, размышляют, анализируют. Это напоминает игру в карты, но играть в карты в ресторане запрещается, вот и играют в "чмен".