через семь лет
Ждут закона, запрещающего разнополые браки, а кокаин легализован и продается в аптеках, как на заре своей истории, и студенты со всего мира ездят подрабатывать не только на сборе апельсинов, но и на плантациях уже не страшных колумбийских наркобаронов. Ой, врете! Ладно, ладно, не врем, а шутим. Вы что, вправду думаете, что наркотики в конце концов не легализуют? Слишком большие деньги, расчетливый друг, проходят мимо государств и правительств.
Эти государства и правительства находятся в состоянии жестокой дружбы друг с другом и с профсоюзами, и глаза их не знают сна, жадные до наших денег. Некоторые государства развалились, некоторые народы продолжают деградировать и впадать в ничтожество, некоторые города остались только на картах, некоторые карты - пожалуй, с излишней предусмотрительностью - перекроены еще до чаемого раздела изображенных на них земель и территорий. Но доллар устоял.
Льются с неба дожди, падают с неба свет и снег, медленно оседают в воду континенты - а в мире людей, как прежде, происходит черт знает что. Главным образом - это понятно - лгут, убивают и грабят, но обо всем остальном сказать нечего, кроме того, что все остальное - загадка. Вот летят красивые самолеты. (Производство самолетов чертовски возросло.) Куда они летят, зачем и - главное - где и когда упадут? Вот клонируют крысок и кисок. (Некоторые безмозглые личности немедленно закричали: Долой! Не хотим!) Утвердилось мнение, что клонировать людей не более дурно, чем штамповать их пачками, как делает постиндустриальное информационное общество. Вновь в моде жанр утопии. Вновь в моде кэш. Все еще в моде андрогины. И еще, конечно, эти семь лет - как и любые другие - были отмечены ворохом некрологов.
Смерти на любой вкус падают с неба, как самолеты: смерти ясные, кроткие, смерти такие же тщедушные и хилые, как их измученные болезнью пациенты, смерти жадные, деятельные, властные, смерти на торопливых ногах и не спешащие, смерть в огне, смерть в воде, смерть в навозе. Когда в ногу со смертью идет жизнь, смерть почти не видна. Но если вы, допустим, поменяли среду и круг общения, а потом, через семь лет, начинаете выпытывать, кто да что, и оказывается, что многих "кого" уже нет - вы чувствуете оторопь, и небольшой, в сущности, срок разбухает для вас до размеров эпохи. Поэтому (чтобы вы лучше поняли, о чем речь) нам хотелось бы предъявить вам список покойников за отчетный период - или составьте список сами, понемногу беря от агнцев и козлищ и тех, кто еще молод. Предположим - только предположим, - что в перечень попадут Ельцин, Солженицын, Чубайс, Шнур, Марлон Брандо, английская королева, дядя Вася из квартиры напротив, - прежним ли останется мир? Мы стесняемся записывать в покойники еще живых, хотя Ельцин, Шнур и дядя Вася этого заслужили! Не стесняйтесь, мы же вам сказали: вновь в моде жанр утопии. В ноябре - солнце, в газетах - аналитика, домохозяйки читают Тацита, а должностные лица носят длинные волосы. Вы этим длинным волосам придаете какое-то особое значение, так?
Ну ничего не утаишь.
о длинных волосах
Еще первобытные народы прекрасно знали, что стрижка волос чревата опасностью потревожить дух головы, который может получить повреждения и отомстить. (А потом еще нужно будет похоронить или спрятать отрезанные пряди, чтобы не попали в руки врагов и колдунов.) Самый простой способ уберечься - не стричься вообще. (Фрэзер пишет, что вождь племени намоси на острове Фиджи, оказавшись перед необходимостью подстричь волосы, в виде предосторожности всегда съедал человека - что накладно, если племя маленькое.)
Когда Навуходоносор был отлучен от людей и одичал, волосы у него выросли, как у льва, а назареи (класс посвященных, к которому принадлежали и Самсон, и Христос) по доброй воле давали обет не стричь волос. Порою для нестриженых все заканчивалось печальнее, чем для стриженых, что видно на примере Авессалома, самого красивого и хвалимого мужчины в Израиле. Волосы с его головы весили двести сиклей (по нашим сложным подсчетам, примерно 3,63 кг, но на всякий случай подсчитайте сами: мы, руководствуясь богословским словарем, взяли сикль как серебряную монету весом в четыре римских динария по 4,54 г каждый), и этими волосами он запутался в ветвях большого дуба - "и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал" - и, разумеется, тотчас пришли враги, посмотрели, да и убили.
Римляне называли комету волосатой звездой, а Трансальпийскую Галлию во времена Цезаря - Косматой Галлией. Попавший к сарматам и гетам Овидий с отвращением пишет, что аборигены не стригут ни бороды, ни волос, а зимою в их космах часто висят ледышки и звенят при движенье. А у парфянских царей волосы были длинные, но хорошо ухоженные.
Про Меровингов вы помните; стоило кого-то из них остричь, он автоматически лишался престола. В средневековой Европе верили, что зловредная сила колдунов таится в их волосах, и с ними ничего нельзя поделать, пока волосы целы. Потом был XVI век, XVIII - головы стали мыть значительно чаще, дважды в месяц, с длинными волосами соперничали парики. И, наконец, последние двести лет, когда длиною волос мужчины, фрондируя, выражали свой либерализм. У молодого Каткова - тогда шеллингианца - был хаер, как у Ленского. Длинные волосы (подумаешь, всего-то до плеч) страшно мешали ему работать, и он, занимаясь бумагами (Фенимора Купера переводил для Краевского на пару с Иваном Панаевым), беспрерывно откидывал их назад рукою.
Учтите, мы не спрашиваем вас, кто такой Катков. Не спрашиваете? Да ведь это -
Не спрашиваем! Нужно будет - сами посмотрим в энциклопедии.
Хорошо; скажем только, что Каткову его хаер приходилось помадить. Вот еще вопрос: помадить или не помадить? Завивать или не завивать? (Зри автопортрет молодого Дюрера: длинные завитые локоны из-под шапочки.) Может быть, лучше завязать узлом на макушке? (Зри японские картинки.) Или заплести в косу (зри китайские картинки), в две косы (зри фильмы с участием индейцев), в то, что на голове у Децла (зри MTV)? А хиппи, интересно, хаер помадили? Нет, они его просто не мыли. Получался эффект, как сейчас от модной пенки.
Ну и еще волосы не стригли и не стригут ситуативно, по обету: обет мести, или траура, или пока не сдашь все экзамены.
о коловратности
Вы не поверите, как мало изменилось за семь лет. Нет, разумеется, вы - и мы - и девочка Лиза - за эти годы прожили целую жизнь, обогатив свои коллекции воспоминаний новыми надеждами, новыми предательствами, новыми смертями. Но это частная жизнь, жизнь каждого, не востребованного телевизором - ведь как ни верти, компатриот сам по себе не является информационным поводом. А жизнь страны? Каким ничтожным кажется то, что было семь лет назад. А вот если семьдесят - то величественным. А семьсот - волшебным. Время, как вода, уходит сквозь песок и возвращается с неба. Время - круглое, как коловратность; такое наше геометрическое открытие. Круглое, как зло. Круг за кругом, и только где-то в подземных озерах времени скапливаются, набираясь по капле (вот мы представляем, как капли отрываются от большого плотного шара) боль и отчаяние - когда-нибудь потом их станет слишком много, они хлынут и затопят, что и зафиксировано в различных пророчествах. Нельзя ли попроще? Вы нас убить хотите, куда еще проще? Одно и то же зло циркулирует по принципу "круговорот зла в природе", так? При этом некоторая его часть каждый раз идет на увеличение неприкосновенного запаса, ясно? В один дивный день заначку станет негде хранить, и она пойдет в дело, что тут непонятного. Так бывает? Бывает, бывает. Бывает, что и презервативы рвутся.
Время круглое, а пространство - кривое. Впрочем, пространство тоже круглое - как небо вокруг Земли. Все на свете круглое - это наше открытие № 2, - даже если притворяется прямым, кривым, горбатым, хаотично движущимся, исторически обоснованным.
Что бы там ни было, новым оно не будет. И вместе с тем оно будет другим. И мы скажем вам сразу: все сны Аристида Ивановича сбылись - и есть такая догадка, что они вообще не были снами. В результате чего Аристид Иванович оставшиеся ему дни биографии проводит в закрытом учреждении, чередуя санаторный режим больницы им. Кащенко с курсами терапии института Бехтерева.
Однако произошла - такие вещи происходят чудовищно быстро - смена поколений. Родителям к сорока - родителей на помойку, - выросшие дети слушают музыку своего будущего. Они еще ничего не определяют - если "чем-то" считать заводы и пароходы, зато им принадлежат жизнь и свобода. Это ведь хорошо, что власть во взрослых пожилых руках: есть кого ненавидеть и осмеивать, на кого смотреть, скривив лицо: не буду таким никогда.
"Не торгуй своей бессмертной душой, иначе станешь, как мы", - вот единственный драгоценный урок, который граждане преподносят одним своим видом юношеству. Как и другие полезные уроки, большинством он забывается, и к двадцати пяти годам большинство мирно подыхает от наследственной сухотки души. Вашей девочке Лизе еще далеко до двадцати пяти. Вот именно! Как раз о девочке Лизе и надлежит сейчас рассказать.
Воспитанием ее занимались Аристид Иванович и Негодяев, заботливо взлелеяв, в итоге все странности, сурово подавив все помогающие жить стереотипы и ненароком отбив всякий интерес к сверстникам. Она скиталась из школы в школу, потому что Аристид Иванович, в минуты просветления ознакомившись с положением дел в каждой следующей школе, приходил туда и говорил что-то вроде этого: "Ваше дело - учить. Вследствие того, что учить, в силу своего жесточайшего невежества, вы не в состоянии, вы беретесь воспитывать. Но воспитывать - не ваше дело, этим должны заниматься родители, чего они, впрочем, по ряду причин тоже не делают, но вас это никоим образом не касается, ваше дело - учить", и т. д.
Она скиталась от книги к книге, от надежды к надежде, от одной угрюмой мечты к другой угрюмой мечте, по просторам новых роскошных апартаментов, в закоулках сна и бреда, по путям мощной, как океан, ненависти - неверными пенными дорогами, проложенными в толще ее воды. В шестнадцать лет она собрала вещички и из Бетси снова стала Лизой. И пожелала маме всего, что накопилось. И сказала папе все, что о нем думает. (Трусливо, зловредно, бесчестно слабовольный.) Собрала вещички и ушла к Негодяеву. (Зачем тебе этот мудак? - холодно удивилась мама.) Ах, вот как! Да. Сейчас они уже год как прожили вместе.
Тихие сумерки, и тихий молодой голос рассказывает что-нибудь ужасное. Говорили мы вам! Нет, он ее не развращал - в специальном смысле. Так получилось; он любил все редкое, диковинки. И не то что обратил внимание и выжидал положенный приличиями срок, но, как бывает, срок вышел, и он обратил внимание. Что там Земфира поет - "девочка созрела"? Боже правый, она все еще поет? А вы как думали! Мужайтесь.
Лиза стоит у окна (это какая-то новая квартира, не прежняя студия Негодяева), угрюмо смотрит и крутит прядь волос. Можно было, кажется, отучиться. Но детские привычки сидят глубоко.
о детских привычках
А скажите, у вас остались какие-нибудь детские привычки? Мы вот знаем одну толстую даму, мать семейства и все такое, которая, гуляя вдоль путей, каждый раз останавливается и считает вагоны проходящего поезда, причем для нее очень важно, каким по счету окажется вагон-ресторан. Кто-то прикусывает от усердия язык, когда пишет: так и сидит за компьютером, словно на уроке. Кто-то старается не наступать (или, наоборот, наступить) на трещины в асфальте. Можно таскать в карманах разный хлам или бренчать в кармане мелочью. Спать, свернувшись клубком. Поворачиваться к стене. Отворачиваться от стены. Петь, сидя на горшке. А какая пропасть народа грызет ногти и сует в рот волосы (если это технически возможно).
о писчем материале
Человек тащит сквозь жизнь всего себя - что с ним было, что он сделал, что ему сделали, - тараном вонзается, все тяжелее, и тверже, и неповоротливее. Или катится снежным комом? Тоже возможно. Огромный, пухлый; чем дальше, тем увереннее сминает он пространство перед собой. Он видел в раннем детстве трамваи с деревянными лавками вдоль стен - он потащит этот трамвай, сам станет трамваем. В начальной школе мы еще сидели за партами старого образца: наклонными, с откидывающимися крышками и лавкой на двоих. Ой, верно! А еще нам запрещали писать шариковой ручкой: считалось, что это портит почерк - или не дает выработаться правильному почерку, не помним точно. А на почте лежали для всеобщего пользования совсем древние деревянные ручки со вставным пером, которое нужно окунать в чернильницу, - и довольно-таки заляпано было все вокруг, и пахло сургучом - гораздо сильнее пахло, чем теперь. Вам этого жаль? Жаль не жаль - что поделаешь. Вы знаете, что смена цивилизаций сопровождается сменой писчего материала? Меровинги писали свои грамоты на папирусе, пока в седьмом (опять!) веке не был запрещен вывоз папируса за пределы Арабского халифата. (Египет уже был под арабами.) Франки перешли на пергамент - и через некоторое время отправились отвоевывать гроб Господень… Когда их заносило в Византию (где гроб Господень, а где Константинополь, соображать же надо), путешественники видели много интересного. В Византии не было рыцарей. Зато там было полно смешных грамотеев. Византийцы таскались по улицам с чернильницей и пером. Писали, кстати, на бомбикине, Это чего. Это такая бумага, которую даже греческий огонь не берет. Рыцари потешались, местные копили яд. ("Другой успеет прочесть целую книгу, прежде чем крестоносец разберет буквы своего имени".) Зачистят не одно поколение грамотеев, прежде чем новое поколение рыцарей научится грамоте, а Ариосто их воспоет. (А нужно ли? Не знал бы Роланд грамоте, не разнес бы в щепки безвинную рощицу. Зачем он так? Увидал заветный вензель.)
Кстати, наш Мани - едва ли не единственный из основателей мировых религий, который сам записал (именно записал) книги с изложением своего учения. А что насчет почты - у нас что, тоже цивилизация меняется? Ну да. Да, но ведь только чернила поменяли?
о седине
Итак, она стоит у окна. Кто-то писал, что человек, склоняющийся над парапетом набережной или перилами моста - это классическая поза самоубийцы. А какой вам видится поза человека у окна: руки на подоконник или раму, лбом в стекло? Это поза человека, который мается дурью - или грустит - или мечтает - предается тоске и отчаянию - кого-то высматривает. Кого она там высматривает? Вы такие вопросы задаете! Во всяком случае, не Негодяева. Негодяев здесь же, в комнате, сидит за столиком и делает себе маникюр.
Вы сейчас, наверное, не верите своим глазам, но все так: Негодяев сильно сдал. Сдал, заметьте, а не опустился. По-прежнему вычищенный, гладкий, гадкий, он улыбается мягче и проще. И раньше в нем не было ненависти или уважения к людям, но и жалости к ним - ни капли; теперь что-то похожее на сочувствие, на усталость видно в глазах и улыбке. Что-то похожее на седину блестит в ярких ухоженных волосах. (Аристотель утверждает, что первыми седеют у человека виски, а последними - волосы на лобке.)
- Лиза! - зовет он. Лиза оборачивается.
А что, скажите, красивая выросла девочка? Она похожа на свою мать, которую ненавидит.
Лиза оборачивается и молча, как в окно, смотрит на Негодяева.
- Давай ужинать? - говорит он.
От этих простых дружелюбных слов мгновенно - как будто рука привычным движением нашла выключатель - в глазах Лизы вспыхивает негодование. Гнев вырывается из зрачка, дрожит на ресницах, летит потоком (чего? фотонов?); за ним следует быстрое сердитое "нет".
- Поешь, - настаивает Негодяев. (Вот его глаза спокойны, как драгоценности в полумраке.) Там тебя не покормят.
- Ну и что?
- Да ничего. В животе будет бурчать.
О да, щепетильный друг, мы все согласны: в животе бурчать не должно. Человек имеет право упасть духом (ведь падает же барометр, разрушается и падает Рим, падают осадки и предметы с неба, само небо может свалиться в Дунай), в пропасть и даже в лужу - но только не упасть в глазах эстетики. Лошади, снобы и эстетика все помнят и ничего не прощают.
- Ерунда.
Негодяев чешет мизинцем бровь. Негодяев убирает за ухо прядь волос. Негодяев смотрит с улыбкой.
- От них воняет, - пробует он подойти с другого бока.
- Просто скажи, что не хочешь, чтобы я туда ходила.
- Зачем бы мне это говорить?
- Чтобы показать, что тебе интересно. - Люди всегда пристают с поучениями к тем, кто им небезразличен.
Как-то странно она у вас изъясняется. Или через семь лет все будут так? Ой, ну чего придираетесь? Она говорит в точности как те, с кем все эти годы разговаривала.
- Я думал, ты не любишь, когда на тебя давят.
- Как и все. Смотря кто давит.
- Ну, как хочешь.
В ответ на ее вопросительный сердитый взгляд он пожимает плечами, словно говорит: "Не буду рисковать". Лиза закусывает губу, закидывает голову и выходит из комнаты. Негодяев идет следом и помогает ей надеть пальто. Нужно только то, что нужно тебе, - говорит он на прощание.
Оказавшись на улице, Лиза поднимает глаза и видит в окошке - там, где она только что стояла, - свет, пустой и ровный. У окна никого нет; не все соблюдают грустный обычай подойти к окну и помахать рукой уходящему. Она поднимает взгляд еще выше.
По нашим наблюдениям, в небе над родным городом есть только одна видная голому глазу звезда: бледная, зеленая (жирные сочные звезды юга, как вы немыслимо далеки!), может быть, это Венера. Или Полярная звезда? (Вы увлекались астрономией?) Этот зеленый огонь, такой ледяной, обжигающий холодом, пришел когда-то с крайнего запада, где находился Авалон - там, там, за синим океаном вдали, в мерцании багряном - остров яблок, остров блаженных, остров мертвых. (Его еще древние идентифицировали с Канарскими островами, поэтому для Бена Джонсона канарское вино хмельнее прочих, помните?.. Это вино на диво забористое, вторит Шекспир.) Теперь эта беспощадная смелая звезда горит над - смотрите внимательно! - смертью и разрушением четвертого Рима. Так ведь четвертого и не было? Тем лучше. Или вы думали, то, чего не было, не может разрушиться?
Нет, признавайтесь, куда все делось? Где витрины? Где машины? Почему не гуляют по центральным авеню (ведь еще не поздно?) улыбчивые растрепанные франты и женщины на каблуках? Отчего это не горят фонари? А эта бегущая тень (вот она споткнулась в проеме подворотни) как будто больше похожа на тень крысы, чем человека? А где вы видели тени крыс, что так бойко сравниваете?