Машина, въезжая во двор, проехала по нескольким клокам сена, разнесенным из-под навеса сеновала завихрениями ветра, и Платон, поставив машину, сразу же стал собирать сено вилами обратно на огромную колючую гору, потом, перекрутив отполированную палку в руках, стал плотно пристукивать клочки к общей массе обратной, выгнутой стороной вил. Я от нечего делать принялся ему помогать. Где-то там, в городах, я что-то значил, мог важно и веско говорить, и это что-то значило, но здесь все это не значило ничего. Здесь я снова превратился в мальчика, в сына старого друга, и соответственно себя вел - и более ничего. Уже почти все забыв, здесь я вдруг вспомнил себя в детстве - робкого, вечно краснеющего мальчишку.
За оградой тянулось широкое поле с раскоряченными сухими плетьми, среди них, тяжелые, как ядра, темнели мокрые тыквы.
- И тыквы все померзли - не могли убрать! - махнул туда рукою Платон.- Хоть я своего зятя с этой лентяйкой заставил свои тыквы убрать! - Он кивнул на амбар.
Раздался треск, легкий шум выхлопов. Платон распахнул ворота, и на бескрайний его двор въехал коричневый трактор - "шассик" - с небольшим железным кузовом перед стеклянной кабинкой. Платон постелил широкую рогожу, и тракторист вывалил из кузова гору зелено-серого перемешанного комбикорма. Все это, конечно, включая трактор, было колхозное, но Платон обращался со всем этим абсолютно уверенно. Он нанизывал корм на вилы и раскладывал в корыта-кормушки - радостно замычавшей корове, серо-розовым хрякам в соседнем отсеке, а за следующей перегородкой уже выскакивали и стучали в доски копытцами черные пуховые козы.
В свином деревянном корыте я успел увидеть присохшие ко дну скукоженные чехольчики помидоров - и тут он успел! Интересно - до заморозка или после?
Потом я смотрел на слоистые загривки торопливо жующих хряков и думал: в нашей жизни во всех хитросплетениях все равно не разберешься! И самое верное - самое примитивное рассуждение: человек, выкармливающий скотину, хотя бы даже для прикорма себя, наверное, прав, а те, кто как-то ограничивает его, тоже, может, правы, но уже меньше! И я так чувствую, что помогать-то, наверное, надо ему, а не другим - которые абсолютно спокойно оставляют поля помидоров, превращая их в гниль!
Тракторист уселся на приступку кабины, закурил и чего-то ждал, стеснительно - и в то же время явно - поглядывая на меня. Платон, недовольный заминкой, замедлил движение вил и остановил на нем тяжелый взгляд.
- Гала просила передать,- как бы оправдывая свое присутствие, проговорил тракторист,- шо к обеду она не придет - у нас Вятка рожает!
Платон мрачно кивнул и продолжил работу. Видимо, посчитал, что это сообщение как-то объясняет небольшую задержку тракториста. Стало быть, понял я, эти комбикорма - привет от Галы, дочки Платона, посланный с фермы… Вроде бы это нехорошо, но ведь больше взять-то неоткуда, да и сколько его на любой ферме валяется под ногами, под тракторами!
Тракторист вдруг преодолел свою нерешительность, встал с подножки - маленький, румяный - и слегка приседающей походкой направился ко мне. Платон хмуро посмотрел на него, потом махнул рукой, заранее, видно, зная, что собирается сказать тракторист, и оценивая это как ненужную пустяковину.
Тракторист подошел ко мне вплотную и выбросил пятерню. Мы взялись за руки, пожали, но тракторист не выпускал моих пальцев. Глаза его загадочно блестели. Он выдержал длинную паузу и наконец эффектно произнес:
- Попов Леонид Георгиевич!
В смысле произведенного впечатления он не просчитался.
- Как? Попов? И Георгиевич? - изумился я.- Так я же Валерий Георгиевич Попов!
Тракторист довольно улыбнулся и, ни слова больше не говоря (видимо, он сделал все, что хотел), еще раз тряхнул мне руку, сел в стеклянную свою кабину и урулил.
Единственный, на кого я мог выплеснуть свои эмоции, был Платон, хотя, судя по меланхолическому его выражению, особого сопереживания я от него не ждал.
- Попов!.. И - Георгиевич! - все же воскликнул радостно я.
- Да много тут всяких! - пренебрежительно произнес Платон (я подумал, что он имеет в виду нерадивого тракториста).- Што ж удивительного - родное ведь село.
Действительно… родное! Я с умилением посмотрел вокруг, но ничего умилительного больше не заметил.
- Ты, чем филологией заниматься,- уже по-свойски предложил Платон,- лучше бы съездил в поле, памадор привез! Вон старые ящики у ограды валяются - загрузил бы!
- Мерзлых, что ли?
- Так сойдет… для скота… Через три дня вовсе сгниют.
Конечно, по абстрактным законам он не прав: помидоры не его… Но по здравому смыслу… А есть ли что-нибудь важнее его?
- Да чего-то машина моя барахлит,- проговорил я.
- А чего там у тебя с ней? - Тут он проявил интерес.
Мы подошли к моей машине (крыша и бока уже высохли), открыли и сели. Я повернул ключ зажигания, стартер крутился, завывал, но мотор не подхватывал. Мы подняли крышку, проверили бензин в карбюраторе, искру на свечах - искры не было… Почистили свечи, снова повторили - стартер крутился, мотор молчал!
- Ну, ясно все - электронное зажигание полетело у тебя! И зачем это только ставят его, за Западом гонятся?.. Это в наших-то условиях!
Платон вынес свой суровый приговор. Как будто сам он ездит на волах! У самого стоит "нива"!
- А транзистор, что сгорел, у нас тут за сто километров не сыщешь… Ну, ладно уж, поспрошаю ради тебя! - подытожил Платон.
"Все ясно! Теперь он сможет держать меня в рабстве, сколько захочет!" - подумал я.
- Так, может, на моей съездишь? Ящики вон лежат! - Как на самую важную деталь, он снова указал на сваленные ящики.
- Да смогу ли я… на вашей-то? - пробормотал я.
Платон вдруг не стал меня уговаривать, а отвлекся, вылез, пошел к воротам - к ним как раз подъезжала мрачная закрытая машина. Она въехала во двор, и из нее вышли трое молчаливых, на чем-то сосредоточенных крепких ребят в черных комбинезонах. В руках они держали какие-то уздечки. Из отсека, где жили хряки, донеслись отчаянные, душераздирающие визги. Да, это пришел их последний день на земле, но откуда они-то заранее знали, что это выглядит именно так, если считать, что они живут на свете только первую свою жизнь?!
Один из приехавших отмахнул калитку, вошел к хрякам, загнал самого крупного в угол, затянул на нем уздечку и поволок - на скользком деревянном полу осталось четыре колеи. Он добуксировал хряка до машины и кинул его в кузов. Второй стремительно проделал то же самое. Третий, самый молодой из них, замешкался. По отсеку с душераздирающим визгом метались два оставшихся борова.
- Какого… этого… или того? - спрашивал парень у Платона, сам, видимо, не в силах скрутить ни этого, ни того.
Платон молча выхватил у него уздечку, напялил на одного из оставшихся, что был покрупнее, и стремительно отволок его в машину. Оставшийся боров визжал за четверых. Машина, покачиваясь, выехала.
Сцена эта длилась, наверное, несколько секунд, но произвела впечатление очень тяжелое. Даже железный Платон присел на секунду на крыльцо, и папироска в его пальцах дрожала.
Конечно, можно романтично мечтать, чтоб свиньи были живы и люди сыты, можно в ослепительно белом фраке кушать свинину на серебряном блюде, полностью отстранившись от того, как она здесь оказалась… Но честно ли это?
Я посмотрел на оставшегося хряка (который вдруг резко прервал свой визг, шлепнулся на пол и лежал неподвижно, словно разбитый параличом), потом повернулся к Платону.
- Ну, ладно, съезжу… Где у вас ключ? Платон снял с гвоздя на террасе ключ и молча протянул мне.
Я стал кидать в заднюю часть салона ящики.
- Доедешь, где мы спускались,- прокашливаясь, произнес он.- Там увидишь вдали будку, свернешь туда… Там Николай. Думаю, договоритесь. На всякий бякий - стеклянный пропуск возьми!
- Стеклянный? - не сразу сообразил я, потом, сообразив, пошел в дом, вынул из сумки бутылку.
Я спускался петлями вниз… Еду на чужой машине, за чужим кормом, для чужого хряка!.. Да, истончилась моя собственная жизнь!.. Но в данной ситуации, надо понимать,- это самое полезное, что я могу сделать.
И вот я снова увидел с двух сторон бескрайнее помидорное поле, точнее - это были уже не помидоры!.. А что? Вдали, над крутым морским обрывом, я увидел и домик-будку. Но как проехать туда? Шла лишь узкая, гораздо уже машины, тропка… Что было делать? Я свернул туда, поехал… Замерзшие помидоры звонко лопались под шинами, впечатление было ужасное… словно едешь по цыплятам… Я старался ехать медленней, будто это что-то меняло.
Я подъехал к будке, заглянул внутрь. Там было темно, затхло. Никого не было. Приглядевшись, с удивлением увидел, что с дальнего конца поля быстро плывет над помидорными кустами белый, перевернутый кверху ножками стол. Потом разглядел под ним хрупкую фигурку. Она, слегка хромая, приблизилась… Худой, как мальчик, старичок с седой щетиной снял с головы стол, поставил. Отдышавшись, вдруг протянул руку:
- Поцелуев… Николай Петрович!.. Платона Самсоныча племянник?
Видно, слухи тут распространялись довольно быстро, хотя и не совсем точно.
- Да… сын… его друга.
Старичок умильно кивнул.
- А я на тот край поля ходил! Был там у нас… небольшой брифинг! - Он довольно утер губы.
- Понятно,- проговорил я.- Вот Платон Самсонович,- кивнул я на пустые ящики,- просил передать…
Обращаться к сторожу с более конкретными требованиями все-таки было неловко.
- Ясно! - сказал он. Мы выкинули пустые ящики и загрузили до края заднего стекла салона полные, с помидорами.- Мерзлые! - пояснил он.- А так - нельзя!.. Нет, конечно, для начальства можно!.. Эти черные "волги", как грачи, слетаются каждое лето - и доверху их загрузи. А об оплате, ясное дело, и речи нету! Глядишь иной раз - жир с него каплями каплет… Думаешь: ну, дай ты червонец, не позорься!.. Никогда!.. А так-то - нельзя! Нельзя!
Мы возмущенно с ним выпили водки.
- А что работает по-настоящему один Платон да дочь его Галя, великая труженица, с десятью старухами - это им не важно! Вот запретить - это они любят! - Старичок Поцелуев раздухарился. Мы выпили еще. Провожая, он горячо жал мне руку, словно главному проводнику прогресса.
Зигзагами я выехал на дорогу. Я возмущенно ехал вдоль бескрайнего погубленного поля… Действительно - все нельзя, можно только самое ужасное: чтобы все вокруг погибало! И вполне логичным, хоть и противным завершением этой картины стал милицейский газик, круто обогнавший меня, с неторопливо высунувшейся форменной рукой, помахивающей жезлом по направлению к обочине. Я злобно остановился. Газик некоторые время стоял безжизненно, потом из него показалась нога в сапоге, потом все тело - маленький румяный милиционер крайне медленно, совершенно не глядя в мою сторону, двинулся ко мне. Меняются города, климатические зоны, но одинаковость поведения одинаковых людей поразительна - климат почему-то совершенно не влияет на это! Эта милицейская медленная походка постоянна везде - именно от этой медленности, по их мнению, клиент должен заранее цепенеть и холодеть! Один только раз в жизни милиционер подошел к моей машине нормальной, быстрой человеческой походкой, и то, как выяснилось, он попросил меня довезти его до дома. Фараон (в данном случае это величественное слово полностью подходило к нему) наконец приблизился и сел рядом со мной, не произнеся ни звука. Газик перед нами медленно тронулся… Надо полагать, мне надлежало теперь следовать вслед за газиком… Новый хозяин моей жизни даже не счел нужным открыть рта!
Мы долго ехали лениво и как бы сонно. Вслед за газиком я въехал во дворик милиции. Хозяин мой вылез, потоптался, зевнул, потом тускло посмотрел на меня.
- Выгружай! - отрывисто скомандовал он.
Я посмотрел на него… Кого-то он мне колоссально напоминал!.. Но, как я смутно чувствовал, на ситуацию это не повлияет. Сгибаясь, словно я был уже каторжником, я стал выгружать ящики из машины и складывать их штабелем.
Полосатой палкой - видимо, любимым своим на свете предметом - он пересчитал ящики сверху вниз.
- Ну, что ж! - довольно усмехнулся он.- Мало тебе не будет!
- Так ведь мерзлые же! - вскричал я.
- А это уже никого не колышет! - ухмыльнулся он.
Я похолодел. В лице его я не видел ничего, кроме упоения властью и еще - любви к тем благам, которые с нею связаны. Я не обнаружил в его лице ничего, за что бы мог зацепиться, что бы могло меня спасти. Все будет так, как он захочет, а хочет он так.
Мой ужас усилился еще более, когда он молча повернулся и пошел в здание - видимо, считал даже излишним приказывать: его мысли должны читаться и так! Человек явно был в упоении, а тому, кто находится в упоении, трудно и даже невозможно что-нибудь возразить.
Мы вошли в полутемное помещение и сели - он за стол, я на жесткую табуретку. Я почувствовал, что в эти вот секунды жизнь моя переходит в другое состояние. Беда, которая смутно предчувствовалась всегда, стала грозно проясняться.
Я лихорадочно вспоминал, какие впечатления у людей, знакомых и незнакомых, о жизни за колючей проволокой больше всего угнетали меня. Пожалуй что - это не нужда, не холод, не тяготы, хотя переносить их будет мучительно. Главное, что отвращало меня,- дух, победное торжество глупости, тупых устоев! Один мой знакомый, вернувшийся оттуда совершенно беззубым и сломленным, говорил мне, что именно эта торжествующая глупость есть самое невыносимое. Он рассказывал, например, что человек, оказавшийся в койке с весьма опытной девицей, которой, к его удивлению, не оказалось еще и семнадцати, человек этот был всеми презираемым, преследуемым, избиваемым: как же - он нарушил принятую мораль! Другой же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то мужчиной, въехал на тротуар, расплющил их и еще изувечил немало ни в чем не повинных людей… Этот в тех местах считался, наоборот, героем - так именно, по их законам, и следует вершить жизнь! Вот что самое жуткое там и вот что мне, уж точно, будет не выдержать!
- Паспорт! - Милиционер скучающе протянул руку.
Страшные галлюцинации, что снятся и мерещатся всем нам, просто и буднично превращались в реальность. Неужели уже никогда больше я не смогу идти в ту сторону, в какую захочу, и столько времени, сколько захочу?
В теперешней жизни как-то все перепутано, неясно, где черное, где белое, иногда делаешь вопреки и чувствуешь, что делаешь верно, и иногда вроде и правильно, а тошнит… Как тут разберешься, где верх, где низ, где зло и откуда ждать помощи. Неоткуда, похоже, ее ждать!
Я вспомнил вдруг давнее школьное утро, когда меня обвинили в курении и я должен был на следующее утро доказать, что это шел пар, а не дым. Я ведь был пионер, атеист - и в то же время как азартно я ждал, как верил, что какая-то помощь должна прийти! Как горячо я этим дышал - и выдышал, кстати, горячую струю… Способен ли я на такое теперь?
Дежурный вдруг оцепенел с ручкой на весу. Я тоже застыл… я вдруг почувствовал… происходит!
Он вскинул на меня глаза… Ну что, что - торопил его я. Но он молчал. Потом вдруг снял жесткую фуражку, перерезавшую лоб красной вмятиной, вытер пот… Потом перевернул протокол ко мне, чтобы я смог его прочитать. Чудо росло на моих глазах, легко отменяя привычное: задержавший дает посмотреть протокол задержанному, как бы советуется!
Я начал читать - и чуть не подпрыгнул:
"Одиннадцатого сентября сего года я, патрульный Вязовского отдела милиции Попов Валерий Георгиевич, задержал Попова Валерия Георгиевича…"
Мы захохотали. Да, чудо было немудреным, но зачем мудреные-то чудеса в таком месте?
- Да-а… фокус! - Он тоже растрогался. Потом скомкал протокол. Потом расправил, положил в стол.- Ребятам эту хохму покажу - обхохочутся!
Не удержавшись, я подошел и чмокнул его - все же не часто бывает такое! В моей жизни в первый и, наверное, в последний раз.
- Но-но! - испуганно отстраняясь, рявкнул он. Действительно… "при исполнении"! Пока чудо не растаяло, надо "таять" самому.
- Спасибо! - уже на пороге сказал я… Но - кому?!
Потом, покидая эти места - увы, на поезде, а не на машине - и слегка уже приустав, я размышлял о происшедшем: а было ли что-то? Что же необыкновенного в том, что в этих местах, где бродили еще наши гены, встретился мой "буквальный" близнец?.. Да - но в какой момент!
Потом, уже ночью, в вагоне, я думал: какой все-таки ехидный старикашка - этот Всевышний! Зачем ему нужно было показывать свой светлый лик именно в кутузке, неужто не мог уж подобрать более симпатичную ситуацию?
…Да нет, уже под утро понял я, все правильно! Чудеса не бывают неточными - и это точное. Я бы сам морщился от пошлости и ненатуральности, если бы, скажем, умильные пейзане встречали меня на границе области сочными дарами. Я бы узлом завязался от стыда! А так все правильно - получил помощь в несколько иронической, издевательской форме,- в духе моего теперешнего характера! Не целлулоидного же мишку класть в изголовье моей постели?
А так ясно,- он меня видит, причем именно меня, а не кого-то вообще!
…Но до этих благостных размышлений в поезде произошло немало мытарств.
Транзистора для моего электронного зажигания Платон, конечно же, не достал (да и мог ли и, главное, пытался ли достать? Большой вопрос!). И вообще все оставшееся время он был со мной крайне суров, даже не поблагодарил за гнилые помидоры, которые я добыл с таким трудом. Ну и правильно, наверное… А что бы я хотел? Чтобы он носил меня в сортир на руках? Я бы и сам не согласился!
Зато он охотно отбуксировал на своей "ниве" мою колымагу до железнодорожной станции - это я, думаю, важнее сладких слов и слезливых объятий.
В товарном тупике по наклонным рельсам мы вкатили мой драндулет на открытую платформу. Распорядителем почему-то был заика, от которого невозможно было даже добиться: точно ли в Ленинград пойдет эта платформа?
- В Л-Ленинград, а к-куда же ее? - несколько неуверенно говорил он.
Как будто бы мало у нас городов.
Безуспешными были и мои попытки хоть как-то прикрыть машину каким-то брезентом - такие речи всеми встречались просто с изумлением: что значит это слово - брезент?
- А они нарошно так сделали, шоб нихде ничего не було! - усмехнулся Платон. После чего, крепко пожав мне руку, он убыл.
Осталось ли у меня о нем плохое впечатление? Да я бы не сказал. Все-таки какой-то блеск разума в общем море хаоса его украшал.
Полоса безумия и бесчеловечности началась позже. Когда должна была поехать моя машина (на платформе), никто не знал. Да и двинется ли она отсюда вообще? Какая-то квитанция, размером с трамвайный билет, которую мне выдали вместо машины и уплаченных денег, беспокоила меня. Выдадут ли мне по ней машину? Не очень что-то похоже!