После службы батюшка подарил мне яичко с голубыми цветами. Упросила Глеба не провожать меня и шла одна долго-долго пешком до самого дома. Совсем не боялась, ночь была такой ясной и спокойной, на небе горели звезды, а потом на глазах стали гаснуть. И такой родной теперь в этом смысл: Христос воскресе!
18 апреля. Попросила благословения у батюшки на ежедневное чтение акафистов. Батюшка не благословил.
- Сосредоточься пока на утреннем и вечернем правиле, чтобы постигать каждое слово, ничего не упустить.
- Как это так - вы все время говорите мне поменьше молиться, а у апостола Павла сказано: "Непрестанно молитесь".
- Ты не дочитала, там еще сказано про мягкую и твердую пищу. Тише едешь, дальше будешь. Шаг вперед, два шага назад. Там же сказано.
- Это не там!
- Там, там, - отец Антоний прячет в усы улыбку.
23 апреля. Леша пришел ко мне сегодня вечером в гости, был немного пьяный, просил прощения, сказал, что очень любит меня, и что в этом мире у него нет никого дороже. Я слушала его спокойно, как сестра, утешала. В конце встречи он одними губами спросил: "Можно обниму?". В глазах у него стояли слезы… И опять мы сидели у меня в комнате, обнявшись, целовались, наверное, целый час, пока родители не пришли с работы.
29 апреля. Батюшка наложил на меня епитимью. Первый раз в жизни. И в первый раз был со мной очень жестким. Он сказал мне, что это - блуд. Что блудники Царства Божия не наследуют и что причащаться мне пока нельзя. И чтоб каждый день по земному поклону утром и вечером со словами "прости Господи!". До Вознесения. Говорил и даже не смотрел на меня, весь прям дышал строгостью и, по-моему, даже неприязнью.
Но почему-то сквозь печаль прорывается и радость, что отец Антоний так заботится обо мне. Наказание - тоже любовь.
30 апреля. Попрощалась с Алешей навсегда. По телефону.
2 мая. Родители зовут на выходные на дачу, там надо работать, копать и сеять, но ведь в субботу и воскресенье службы. Попыталась отказаться, они обиделись. Поделилась этим с Батюшкой. Он ответил: любовь выше всего. Надо обязательно поехать, помочь и утешить их. А я терпеть не могу этих огородных работ! И все время внутри заноза - Леша, Леша, Лешенька, не могу без тебя.
20 мая. Алеша, кажется, совсем ушел из моего сердца, и я догадалась вдруг, почему. Спросила батюшку:
- Отец Антоний, а вы молились, чтобы у меня с Алешей все нормально кончилось?
- Аня… - посмотрел на меня почти с мукой. И больше ничего не сказал.
27 мая. Сегодня вспомнила свое давнее увлечение, повторявшееся и после крещения, призналась в нем Батюшке.
- Курила? - неподдельное изумление.
- Да разве это грех?
- А разве добродетель?
Удивительно - что бы ни говорил Батюшка, как бы ни ужасался, тревожился, он всегда за тебя, на твоей стороне, против грехов, но за тебя, за твою душу. И хорошо, что часто сквозь серьезность проступает веселость, он любит пошутить.
29 мая. Сегодня я вошла в храм возбужденная, с шумной солнечной улицы, довольная своим чудесным настроением.
- Отец Антоний, я сейчас так радуюсь! - и жду поощрения.
- Ну и замечательно.
- А как же "многими скорбями"…
- А ты думаешь, все твои скорби кончились? - глаза у него смеются.
2 июня. Перед экзаменом по немецкому (он в этой сессии самый страшный!) заехала в церковь, просила Батюшку помолиться об удачной сдаче экзамена. Он благословил меня, и сказал, что будет молиться.
Экзамен сдала на пятерку. Теперь, если с грамматикой все будет хорошо, получу повышенную стипендию. Завтра Троица.
6 июня. Спросила отца Антония, пересдавать ли мне зарубежку (сдала на четверку, и будет меньше стипендия).
- А ты знаешь на "пять"?
- Нет.
- Тогда о чем разговор?
9 июня. Батюшка сказал, что со следующей недели уходит в отпуск. Целый месяц его не будет! Я не показала виду, что расстроилась, но после церкви, признаюсь, немного поплакала.
14 июня. Батюшка в отпуске, и это очень печально. Чувствую себя сиротой.
Папин друг, бывший однокурсник, с которым они не общались сто лет, а теперь вдруг встретились на конференции в Праге, куда папу отправил его институт, зовет папу к себе в Монреаль, в свою лабораторию - навсегда! Вместе с семьей. То есть с мамой и со мной. Папа загорелся. "Это последний мой шанс хоть что-то сделать в науке". Мама ехать совсем не хочет, даже плакала. Я не плачу и просто говорю им: "Без меня".
16 июня. Сессия кончилась. Сдала хорошо, с одной четверкой. Буду получать повышенную, слава Богу!
Через неделю едем в фольклорную экспедицию, мы с Олькой присоседились к русскому отделению. Руководительница экспедиции - давняя знакомая Олькиной мамы, и нас взяли. Едем в Кировскую область.
19 июня. Два дня провожали Глеба в армию. Глеб не стал косить, как многие наши ребята, и его записали в радиосвязь. Провожали сначала в общаге, там больше места, утром поехали на вокзал. Без волос и бороды он оказался совсем мальчиком, с тонкой шеей, с печальными, испуганными глазами. На вокзале сжал мне руку.
- Пиши мне, Анюта!
- Глеб, конечно.
- Пиши побольше про церковь. Там совсем этого не будет.
- Я напишу обязательно, про все что захочешь, ты только возвращайся поскорей!
- Знаешь, - он отвернулся, не договорил.
Я не знала, как его утешить.
- Глеб, но связисты - это ж не стройбат, там вроде не так уж… И потом… Бог с тобой тоже туда поедет. Бог - везде, Глеб!
- Да знаю, знаю я. И не за Него я боюсь. Ты… вспоминай меня почаще.
16 июля. Вернулись из экспедиции, там было замечательно - новый, совсем другой мир русской деревни. Наши бабушки терпели столько! И терпят до сих пор. Церкви везде разрушенные или перестроенные под новые нужды. Изменений как-то ни в чем не заметно - все, как при советской власти. Мы работали с Олей в паре и подружились еще больше. Записали много свадебных песен, несколько странных, очень страшных сказок и заговоров. Одна бабушка, колдунья, нас, кажется, заколдовала - вернувшись после встречи с ней в наш домик, мы с Олькой проспали целые сутки! Потом проснулись и стали жить дальше, как ни в чем не бывало, хотя все вокруг здорово перепугались - они нас будили, а мы не хотели вставать. Отцу Антонию рассказала про это, он верил и не верил, но в общем ужасался. "Наш народ как был 1000 лет назад, так и остался языческим".
11 июля. Непонятно, как дальше проводить лето - неужели ехать на дачу? Не хочется совсем. Вичка зовет в поход на байдарках, с ребятами-физиками, но надо спросить благословения у батюшки.
3 августа. Спросила батюшку благословения на поход. Он разузнал, кто едет, на сколько дней и… не благословил. Анна, не стоит. Я в шоке.
19 августа. Воздух уже пахнет осенью. Но дождей нет, солнечно, тихо. Две недели жила вместе со всеми на даче, а к празднику вернулась в город. Все это время было уныние. Сегодня исповедовалась во всем батюшке, а он посмеивался, называл меня "Анюшка" и сказал, что Царство Божие нудится, но видя, что я все равно безутешна, вдруг посмотрел на меня очень внимательно и сказал: "Слава Богу, что не поехали. Слава Богу".
Как будто знал что-то, чего не знала я. Различал ту невидимую цель, к которой ведет меня. После этих слов, вдруг точно убрали ладонь с глаз, свет хлынул потоком, я замерла.
Правило веры
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
Мандельштам
Хлынул свет, ангелы запели. Завершался тот переходный год, кончались муки рождения: свет светил во тьме, сквозь мельтешение и суету проступила суть. Предметы светились изнутри. Все чаще Аню охватывал восторг, сумасшедшая какая-то радость, хотелось петь на всю квартиру, кричать на всю улицу, рассказывать всем. Яко Ты еси источник живота! Господь мой и Бог мой! Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваши не постыдятся!
На каждый, нет, на любой случай жизни - был ответ, четкий, глубокий, как удар колокола. Это было бесценное сокровище, но свят Господь Бог наш! Оно запросто помещалось в кулаке. Не умру, но жив буду, и повем дела Господня! Когда никого не было дома, она восклицала это высоким ровным голосом церковной чтицы - стихиры, отрывки псалмов и молитв.
Бог есть, Он действительно существует. Однажды Он пришел на землю, в Теле, Человеком, таким же, как мы с вами. Только греха в Нем не было, Человек этот был свят. Звали Его Иисус Христос. Он делал людям только хорошее, но Его распяли, вбили Ему в руки и ноги гвозди. Ученики Его разбежались, даже самый горячий из них предал Учителя. Но случилось чудо, чудо Воскресения, и страдания Господни навсегда омыли наши с вами страдания, искупили наши грехи, открыли человечеству новую перспективу. Покидая земной мир, Христос основал церковь, которая жива до сих пор. В этой церкви, несмотря на внешние ограничения, можно жить и оставаться свободными, просто это другая свобода - от греха, страстей, тьмы. Не бойтесь потерять, вам воздастся сторицей. Тем более Господь ничего особенного у нас не просит, Он хочет малого - чтобы мы любили друг друга. Чтобы мы любили Его.
Что значит любить друг друга, мы в общем знаем - помогать, не обижать, не обманывать. А любить Бога… Что ж, это тоже не так сложно. Надо просто читать утром и вечером молитвы, утренние и вечерние. И еще Новый Завет - одну главу из Евангелия, две из апостольских Посланий. В субботу приходить на всенощную, в воскресенье - на литургию. Не пропускать двунадесятые праздники. В посты поститься. Исповедоваться два-три раза в месяц. На исповеди каяться в грехах, а очистившись в таинстве покаяния, с благоговением, со страхом Божиим принимать Святые Христовы Тайны. Если покаялся от души, больше не согрешишь, но если все-таки впал в тот же грех - кайся снова! Несть человека, иже жив будет и не согрешит, а потому никогда не отчаивайся, неустанно шагай вперед. Духовная жизнь - камень, брошенный в небо, двигаешься - летишь вверх, остановишься - падаешь на землю.
После Причастия руку священнику не целуют, а пищу с косточками не едят. Если все же пришлось, косточки выплевывай и сжигай в костре. Нет костра, можно сжигать прямо дома, пользуясь пепельницей и спичками. Зубы в день Причастия вечером не чисть. За соблюдением мелочей - страх Божий.
Потерять его просто, вернуть нелегко. В духовной жизни свои законы: согрешил - наступит богооставленность, Бог гордым противится. Сделал доброе дело - жди искушенья. Возникли неприятности - смиряйся.
Впрочем, она обнаружила вдруг: и из неприятностей ушла их горькая едкость, это были не неприятности! Это были искушения. Это ее спасению препятствовал сам дьявол. Навязчивые мысли были не мысли - помыслы. Тоска была не тоска - душевность! И эти новые, неведомые прежде понятия и слова - "искушение", "прираженье", "брань", "дьявольская хитрость", "ангел-хранитель", "милость Божия", "подвиг" - впитали, беззвучно поглотили непредсказуемость, ненадежность и хаос всего происходящего вокруг, топкую обманчивость собственных ощущений.
Жизнь вдруг поджалась, втянула иглы, сравнялись неровности, исчезли пупырышки, вылезли лишние волоски; жизнь обратилась в красивый круглый шар и закачалась в надежном гамаке, в прочной сетке ясной терминологии, очевидных причинно-следственных связей. А если все же что-то оставалось нерешенным, смутным, надо было только узнать расписанье, в нужный день дождаться конца службы и подойти к батюшке. Он все объяснит, он все скажет! У него благодать священства и огромный опыт.
После первых недолгих недоумений ее отношения с отцом Антонием зазвенели все той же прозрачной ясностью и простотой. Он был ее духовным отцом, она его духовной дочкой; он вел ее к Небу, она быстро, пружинисто шагала вперед.
Слава Тебе, показавшему нам Свет!
Петра
Тут-то и появилась Петра.
Собственно, появилась она гораздо раньше, вскоре после того, как Аня крестилась. Свежее, раскрасневшееся с мороза лицо с темными прекрасными глазами мелькнуло в толпе среди подходивших к кресту после литургии. Аня тут же узнала ее. Они учились в одной школе, только Петра была чуть постарше, года на два-три.
Еще тогда, в школе, они заметили и отметили друг друга, точнее, это Петра ее отметила. И иногда отзывала Аню на переменах, та шла, замирая от гордости и робости - чтобы старшеклассница снизошла до восьмиклашки! В этом чудилось что-то небывалое, так было не принято. Только Петре и тогда уже принятое было по барабану. Они вставали возле окна, перекрикивая гуд и шум перемены, Петра читала ей Пастернака, Цветаеву, но чаще и влюбленней других Мандельштама: "Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…", "Не Елена, другая, как долго она вышивала"… Аня слышала эти стихи впервые, все вместе было непонятно, но отдельные слова, сочетания околдовывали, про что-то она осмеливалась Петру спрашивать, та отвечала - это были разговоры исключительно о поэзии, литературе, никаких сплетен и девичьих глупостей. Петра была очень начитанной, знала на память кучу стихов, держала в голове десятки имен и событий, их кругленький Эпл на нее разве что не молился. Но уже тогда Аня думала удивленно: раз Петра общается с ней, восьмиклассницей, значит, ей одиноко у себя в классе?
Вскоре Петра закончила школу, поступила в иняз - в универе в том году не было итальянского отделения, а Петра увлеклась "сладостным новым стилем", переводила обоих Гвидо - несколько ее переводов были включены в сборник европейской поэзии и ждали своего часа в одном издательстве - для первокурсницы это было редкостью неслыханной. Окончив школу, изредка Петра заходила навестить Эпла. Приходя, по-прежнему здоровалась с Аней, но никаких разговоров уже не вела и на все вопросы отвечала односложно. Когда Аня закончила десятый класс, встречаться им стало и вовсе негде.
Они не виделись уже около двух лет - и вдруг среди церковных бабушек и душноватого кадильного дыма - вот она! Петра тоже разглядела ее в толпе и тут же оказалась рядом. Глаза у нее сияли, платок сбился, на плече лежала толстая темная коса - отрастила, в школе она всегда стриглась коротко.
- Поздравляю! - Петра крепко расцеловала Аню в обе щеки.
Аня покраснела.
- С чем?
- Ты же крестилась! - напомнила Петра, радостно улыбнулась.
Откуда-то Петра это знала… И от этого внезапного чужого веселья о ней сердце у Ани сжалось.
- Вот мой телефон, - протягивала Петра бумажку, - обязательно позвони! А сейчас я спешу на крестины, я сюда только на минутку.
После этого она поцеловала висящую рядом икону и растворилась в толпе.
Конечно, Аня не позвонила. Но видеться они стали регулярно: Петра тоже любила приходить сюда - ровнехонько, не шелохнувшись, стояла на службах, иногда тоже исповедовалась отцу Антонию… Всякий раз, встречая ее в раннюю пору знакомства, Аня испытывала ту же радость и светлое вдохновение веры, что и при первой встрече. Но сближение их шло медленно, медленно. Петра была необыкновенной и слишком уж, пугающе прекрасной и далекой.
При встрече они поздравляли друг друга с праздником, узнавали расписание отца Антония, вместе поджидали батюшку после службы, и еще почти год дальше дело не шло. Но однажды летом Петра вдруг подарила Ане небольшую книжечку, выпущенную в самиздате. Это была беседа Серафима Саровского с Мотовиловым и краткие наставления Преподобного. Снова дала телефон и теперь уже наказала позвонить строго-настрого.
Москва вымерла, все разъехались, разбежались. Аня позвонила - Петра звала ее в гости. Она жила в двух шагах от универа, на Ломоносовском проспекте, в Доме преподавателей. Когда-то эту квартиру получила Петрина бабушка, кровная немка, профессор филфака, составитель немецко-русских словарей - по ее-то непреклонной воле внучку и наградили экзотическим именем, которое, правда, ей до странности шло. Бабушка не так давно умерла, и в ее забитой книгами квартире поселилась Петра с мужем - краем уха Аня и раньше слышала, что она вышла замуж…
Петра встретила ее в стареньком коричневом свитере до колен, Аня помнила его еще со школы, в темной юбке до пят, распахнула дверь, улыбнулась ("Заходи скорей!"), выдала Ане стоптанные шлепки, повела по дому. Еще гуще, чем у Глеба, Петрина квартира была завешана иконами, лампадами, фотографиями известных и неизвестных Ане духовных лиц, все лампадки под иконами теплились, над дверью в кухне висело деревянное распятие. Коридоры были уставлены стеллажами с цветными собраниями сочинений, литературоведением, многие книги были на немецком - с вязью готического шрифта. В квартире царил полумрак - Петра жила на первом этаже, окна выходили во двор, заросший березами и тополями; в доме стояла душная, ватная тишина - Аня почувствовала себя несколько одуревшей.
Села на табуретку в кухне, прислонилась спиной к стенке, похоже, тоже совсем старого буфета с резьбой - на дверцах красовались виноградные лозы и павлины; за мутноватыми треугольниками стекол стояли рядки рюмок в золотых ободках. Петра уже ставила на стол белые фарфоровые чашки, с тонкими светящимися стенками, покрытые нежно-голубыми цветами, - никогда Аня не видела таких, так и подмывало спросить - бабушкино наследство? Но спрашивать она не смела. Чайник на плите расшумелся, начал поплевывать водой - такой же доисторический, как и многое здесь, закопченный и черный.
Спели "Отче наш" - у Петры был чистый и высокий голос; Ане почему-то представлялось, что она должна петь низко, почти басом, но оказалось никаким не басом, а совсем по-девичьи - тонко, трогательно, высоко.
- Хорошо поёшь, профессионально, - бормотала Аня.
- Да куда там. Просто иногда к хору пристраиваюсь, учусь понемногу, - смущенно ответила Петра.
Дальше разговаривать оказалось еще трудней, еще невозможней - Петра едва роняла слова, а Аня боялась сказать не то, как-нибудь глупенько разболтаться. Спросила Петру про Иисусову молитву, где лучше про нее почитать, Петра ответила сдержанно: в "Добротолюбии". Потом так же немногословно поговорили о старчестве, коснулись Достоевского ("кое-что чувствовал, но многого не понимал"); никакой Данте, Гвидо, тем более Мандельштам, разумеется, даже не поминался. И все же Аня спросила Петру, как ей в ее институте.
- Уже год, как я там не учусь, - был ответ.
- Ты в академе?
- Не в академе, просто бросила.
Петре явно не хотелось продолжать тему, но Аня была слишком поражена, чтобы не расспрашивать дальше.
- Ты что, вообще не хочешь учиться?! Но почему?
- Батюшка так благословил.
- Но… ты его об этом попросила? Или он сам?
- Я ему все объяснила, он согласился. И благословил.
- Благословил бросить - да как же так?