– Я не буду плакать, Николай Дмитриевич. Только напрасно вы хотите знать мое мнение – думать, как вы, как Саня, как Командир, я не могу. Понимаете? Я вижу мир глазами женщины. Ваше опасное ремесло мне неподвластно. Я боюсь высоты, лягушек, перед Космосом испытываю неистребимое чувство страха – почти панический ужас. Но та работа, которую вы предлагаете старшему лейтенанту Сергееву, моему будущему мужу, это работа и для меня. Понимаете, для меня тоже, для нас двоих. Только Сане в ней достаются опасность, риск, напряжение, усталость, а мне – ожидание, бессонные ночи, вечные волнения, слезы. И нельзя унывать. Распускать нюни, как вы, мужчины, говорите. Нельзя превращаться в домработницу или домашнюю хозяйку. Нельзя обабиваться, толстеть, терять женственность. Это, может быть, не легче, а даже труднее, чем управлять космическим кораблем или годами жить на орбитальной станции. Но, понимаете, так устроен мир: ни один самый умный, самый сильный, самый гениальный мужчина не может полностью раскрыться, полностью проявить свои возможности и дарования, если рядом с ним нет настоящей женщины. Это не максимализм, нет. Рядом с Марксом была Женни. С Владимиром Ильичем – Надежда Константиновна. С Пушкиным – несравненная Натали. Петрарку вдохновляла Лаура… Пусть не покажется кощунством, – Наташа говорила горячо, страстно, – но поставьте на место этих прекрасных женщин какую-то мещанку, вроде Лили Ропаевой, какую-нибудь посредственность и – история не досчитается многих имен. Или эти имена будут звучать в другой оркестровке. Понимаете? Женщина, слабая женщина, вдохновляет мужчину, стремящегося в своем изначалии к движению, к борьбе. Женщина возвышает его душу и помогает стать Солдатом и Поэтом, Гражданином и Художником. Но эта же женщина может и убить в мужчине задатки Поэта или Художника. Понимаете? И ваше предложение, Николай Дмитриевич, – закончила она, – это огромная ответственность не только для летчика Сергеева, но и для меня тоже. Огромная! Быть женой истребителя – куда ни шло, но женой космонавта?!.
Словно бесконечно устав от этого монолога, от внутренней борьбы, от напряженной работы мысли, она откинулась на спинку стула и отрешенным взглядом посмотрела на красные гвоздики, стоявшие в центре стола. Мужчины сидели серьезные, задумчивые. Саню колотила дрожь, точно будущий покоритель Космоса стоял перед распахнувшейся бездной – за все семнадцать лет дружбы он никогда не видел Наташку такой. Не маленькая беззащитная девочка сидела рядом с ним, а мудрая, взрослая женщина. И, глядя на нее, Саня начинал понемногу осознавать, что никогда, в сущности, не знал Наташки, никогда не подозревал, что своими поступками (засыпала песком глаза хулиганов, украла щенков, отдубасила Федьку Калякина и многими, очень многими другими) она не только защищала их дружбу, но и разжигала в нем огонь веры и надежды, озаряла жизненную дорогу светом. Саня вспомнил вдруг все мальчишеские беды и несчастья – всё до последнего, – вспомнил военный госпиталь, где решалась его судьба после той неудачной посадки в училище, и какие бы картины ни проявлялись в потревоженной памяти – везде в трудные минуты он видел рядом с собой верную Пятницу. Сейчас она тоже была с ним: отрешенная и задумчивая. Как никогда задумчивая и отрешенная. Но понемногу ее глаза теплели, наполнялись светом, наконец, поправив волосы, она подбадривающе улыбнулась Сане мягкой, нежной улыбкой, и он понял – прочитал ответ в ее глазах: Пятница сделала выбор и их решения совпали. Вдвоем, вместе они взваливали на себя нелегкую ношу, но теперь она не казалась такой тяжелой, как прежде.
– Спасибо вам, Наталья Васильевна, – сказал генерал. – Вы открылись мне с новой, неожиданной стороны, и я благодарен случаю за это. И рад, что у моего товарища по авиационному цеху такая замечательная во всех отношениях, настоящая невеста.
Наташка засмеялась.
– Как здорово! Сколько прекрасных слов я сегодня услышала!
– Мы не мастера на красивые слова, Наталья Васильевна, – сердечно сказал Командир. – Но я от всей души присоединяюсь к Николаю Дмитриевичу.
– Что же, – гордо вскинула носик Наташка. – Осталось подтвердить слова делом. Мясо стынет, граждане разбойники!
И мужчины набросились на прекрасное мясо, которое даже в холодном виде не потеряло своих вкусовых качеств, и с удовольствием подтвердили слова делом. А потом с еще большим удовольствием подняли бокалы за самое яркое и загадочное творение природу – за Женщину – и стоя, как полагается настоящим рыцарям, осушили фужеры с золотистым напитком. Но Время уже подстегивало их, Время звало в дорогу, и генерал, встав из-за стола, крепко обнял и расцеловал молодую пару и, завидуя белой завистью их чистому счастью, приказал пригласить на все свадьбы – на ту, что будет через полгода, и на серебряную, и на золотую, и на платиновую.
– Я ни о чем не спрашиваю, – улыбнулся сказочно помолодевший генерал Матвеев. – Я читаю ответ в ваших глазах. Вызов – через неделю!
Глава двенадцатая
ОСЕННИЕ ЗВЕЗДЫ
Генерал Матвеев слово сдержал – вызов пришел. Пришел на восьмой день, когда Саня, с упоением открутив в зоне сложный пилотаж – словно в баньке березовым веничком попарился, – обсуждал с тремя "К" проблемы контакта с внеземными цивилизациями. Механик, устроившись под горячим соплом двигателя, рисовал на листке бумаги непонятные иероглифы и предлагал вести поиск в районе Сириуса – там, по его мнению, возможна разумная жизнь. Он уже приготовился выложить основные аргументы, как спор неожиданным образом оборвался – старлея доблестных ВВС вызвали в штаб. Даже подали на стоянку дежурный автобус, попросту – карету, чтобы летчик не задержался где-нибудь в пути. Такие почести ничего хорошего не предвещали, и Саня на всякий случай приготовился к худшему. Но когда увидел сердитого начштаба, а на столе выписанные на имя офицера Сергеева проездные документы и командировочное предписание, все понял. Не удержавшись, расцвел в улыбке, растянув рот до ушей.
– Вы, Сергеев, командируетесь в столицу нашей Родины Москву, – не приглашая сесть, буркнул начштаба. – Для чего – сами знаете. Хотя, думаю, не по столицам вам надо ездить, а летать. Летный план, так сказать, выполнять. Но у меня приказ. Вот получите и распишитесь, – он протянул документы.
Саня аккуратно расписался. Начштаба повертел перед глазами его автограф и, видимо оставшись недоволен, совсем набычился.
– Вы, Сергеев, смотрите! Смотрите, говорю! На ответственное дело идете! Это вам не арбузы на самолете возить. Улавливаете мою мысль? Чтоб без этого. Без этого, ясно?! Чтоб наш полк в столице нашей Родины не посрамили! Чтоб не забывали, из какого вы полка, говорю!
– Есть не посрамить честь полка!
– Идите… Постойте! – начштаба грузно вышел из-за стола, краснея, протянул руку. – Желаю успеха! От всего сердца! – и так сжал, будто Саня и вправду собирался возить арбузы на всех боевых самолетах ВВС.
– Спасибо, Василий Степанович!
– Да смотрите, без этого! Без этого, говорю!
– Так точно, без этого!
В тот же день Саня уехал.
Стоял теперь в пустом коридоре скорого поезда, глядел в вагонное окно, чувствуя, как бесстыдно-откровенно счастлив, и счастье его свежо и остро, потому что молод, неисчерпаемо здоров, потому что стучат колеса и впереди ожидает неизвестность, а позади остался аэродром, товарищи, память – связующее звено между прошлым и настоящим. Мимо летели дорожные столбы, полустанки, леса, поля, деревушки, озера, и все казалось старлею доблестных ВВС необыкновенным и сказочным. И разноцветные домики, один краше другого, и стрелочницы с желтыми флажками, и машины, снующие по дорогам, и недвижное небо, и облака – вся русская земля с ее необозримыми просторами, с далеким манящим горизонтом. С детским восторгом он вспомнил доброго начальника штаба, неизвестно зачем напускающего на себя строгий и хмурый вид, вспомнил крепкое рукопожатие и всю безвозвратно растаявшую неделю, отпущенную на отдых – каждый день, каждую минуту вспомнил, – и ушедшее, канувшее в вечность снова вернулось, заволновало. Он увидел густую черную ночь, звездные россыпи, Наташку в меховой куртке, себя рядом, притихший военный городок.
– Видишь, Саня, тот равносторонний треугольник? – показывая в южный сектор неба, требовательно спрашивала Наташка. – Одна вершина треугольника – красная звезда Бетельгейзе, альфа Ориона. Другая – белый Сириус, альфа Большого Пса. Третья вершина – желтоватый Процион, или альфа Малого Пса.
– Нат, а как переводится название Проциона?
– Восходящий раньше Сириуса. Нам с тобой, Саня, Процион очень нужен. Это навигационная звезда.
– По ней можно определить страны света?
– И страны света, и даже курс. Видишь, как сверкает! Одна из ярких звезд неба. По блеску уступает только Сириусу.
– А сколько лететь до Сириуса?
– Лететь? – засмеялась Наташка. – Почти девять световых лет! До Проциона – одиннадцать.
– Одиннадцать лет со скоростью света?! Значит, эти звезды очень большие?
– Еще какие большие! По массе Сириус в три раза больше нашего Солнца, Процион – в полтора раза. Но светят они куда ярче. Сириус в двадцать раз ярче Солнца, а Процион – в десять раз. Так что, Саня, если бы мы сейчас оказались на Проционе, мы бы даже не увидели наше Солнышко невооруженным глазом – такая это слабая звезда.
– Жалко, – вздохнул Саня. – Я думал, Солнце видно из всех галактик.
– Ты не печалься, – подбодрила Наташка. – Солнце работает надежно. И дает жизнь. Не то что мертвый Сириус или Процион.
– А разве там не может быть жизни?
– Нет, Саня. Ее погубили белые карлики – невидимые спутники Сириуса и Проциона.
– Невидимые? Как же их увидели?
– Их никто не видел – о них догадались. Своим страшным тяготением белые карлики вызывают возмущение главных звезд и выдают себя.
– А почему карлики?
– Понимаешь, Саня, у них уже выгорел водород и ядра атомов упаковались так компактно – просто жуть! Один кубический сантиметр вещества белого карлика весит четыре тысячи килограммов. Представляешь?!
– Ничего себе кубик!
– Даже не поиграешь. Когда-то белые карлики считались сверхплотными звездами. А потом ученые открыли еще более плотные звезды – нейтронные. Только ты меня перебиваешь. Слушай про Процион.
– Мы уже пришли к Громовым, Нат.
– Вот жалко. Ну ничего, я тебе потом расскажу. Ты, Саня, должен знать навигационные звезды.
И Наташка рассказывала про далекие Солнца, попавшие в кабалу к белым карликам, про гигантские трагедии Вселенной, про загадочную частицу нейтрино, из которой, как из яйца, вылупился мир. Старлей доблестных ВВС слушал ее с раскрытым ртом и, как почемучка, засыпал вопросами. Границы недоступного расширились для него в те осенние ночи, когда воздух был особенно свеж и прозрачен, а небо казалось иссиня-черным и бездонным. Яркая, беспричинная улыбка то и дело вспыхивала на его лице, а почему она появлялась – к месту и не к месту – он толком не знал.
– Ты, Санеська, все улыбаешься, и улыбаешься, – сказала Маришка, когда они пили у Громовых чай. – Тебе холошо, да, Санеська?
– Очень хорошо, Мариша! – подтвердил он, удивляясь, что ребенок одним словом открыл истину.
– Здолово! Положи тогда мне еще валенья. Валенье такое вкусное-плевкусное!
– А ты не перемажешься?
– Нет, Санеська. Я аккулатная девоська.
Он с удовольствием ухаживал за Маришкой, потешно шепелявящей от того, что выпали сразу два зуба, за Наташкой, расспрашивал Громова о делах летных (начал тосковать по самолетам), уплетал за обе щеки воздушные безе, приготовленные Верой, и ему нравился этот дом, где сохранили большой стол, за которым можно собираться всей семьей, нравилось пить обжигающе ароматный чай, просто молчать и слушать.
– Значит, ты уезжаешь, Санечка? – спросила Вера, когда они вышли в прихожую.
– Сначала Наташу провожу.
– А вот Никодимушка мой отказался, – засмеялась Вера, ласково обнимая мужа. – Я сначала запечалилась: ненаглядный-то мой все на небо поглядывает и молчит. Не иначе, думаю, лыжи навострил. А он отказался.
– От чего отказался?
– Дело прошлое. – Вера быстро взглянула на мужа. – Тайны никакой нет. Его, Санечка, уговаривали инструктором к космонавтам перейти.
– Инструктором?
– По самолетам. Учить космонавтов летать. Говорят: приказ из Москвы будет. А раз в Москве хлопочут, значит, уважают Никодимушку, значит, твердо все. А он отказался.
– Мать, – рявкнул вечный комэск. – Выключай форсаж!
Он рявкнул не со злостью, а добродушно – так лишь, чтобы женщина не забывала о стоящем рядом мужчине, – но Саня понял: майору Никодиму Громову пришлось много передумать, прежде чем он принял решение и отказался.
– Заманчиво, конечно, не скрою. Только какой из меня инструктор? Я же боевой летчик, Саня! Бо-е-вой! Да и года не те – тут в полку точку ставить надо. Это у вас, молодых, все впереди, – он весело, по-медвежьи сграбастал Саню и Наташку. – Желаем вам, как в народе говорится, счастья бочку, а через год сына и дочку. Больно замечательная вы пара! Верно говорю, мать?
– Точно, Никодимушка, – зарумянилась Вера. – Иголка с ниткой! На любой фасон жизнь и сошьют вместе, и заштопают!
– Держитесь друг дружки крепче! – сказал Громов. – Всё преодолеете!
Точно выполняя его наказ, они долго в тот вечер считали звезды, держась друг дружки, мечтали о будущем. Нить разговора то и дело рвалась, терялась; забыв о навигационных звездах, Наташка стала интересоваться водоемами, Саня взахлеб расписал маленькое лесное озеро, где рыбы – пруд пруди, загорелся, решил до зорьки идти на рыбалку. Наташка с бурным ликованием предложение приняла. Дома Саня приготовил спиннинг, блесны, разобрал на кухне раскладушку, но долго не мог уснуть.
Потом будто куда-то провалился, а когда открыл глаза, увидел белый свитер крупной вязки с широким воротником, синие затертые джинсы, озорную челку, выбившуюся из-под красной шапочки, смеющиеся глаза.
Наташка, стоя в дверях и, как заправский рыболов, орудуя спиннингом, стаскивала с него одеяло.
– Доброе утро, соня, – сказала Наташка. – Я приготовила кофе и бутерброды.
Сон окончательно прошел, он понял, что безнадежно проспал, волчком завертелся по кухне.
– Позавтракаем на берегу озера!
– А костер разведем?
– Если рыбалка будет удачной.
– Кто-то говорил: рыбы там – пруд пруди!
– Сейчас холодно, и рыба ушла на глубину.
– Бессовестный обманщик! Попробуй только не поймать щуку!
– Я поймаю целых три.
– А мне дашь половить? Я тоже хочу вытащить три щуки!
– Ты вытащишь пять.
– Нет, – она приняла соломоново решение. – Мне двух хватит. Женщинам нельзя быть удачливее мужчин. Это вызывает отрицательные эмоции у сильного пола.
– Я не буду сердиться.
– Все равно, хватит двух. Грубое превосходство женщине не к лицу.
Пока они говорили, раскладушка исчезла, наскоро умывшись, старлей доблестных ВВС натянул меховую куртку, бережно накинул вторую на Наташкины плечи.
– Ну, Саня, Кио так не сумеет.
– Школа, – он застегнул молнию. – Ты готова?
– Так точно!
– Слушай мою команду! Дистанция на одного линейного… Левое плечо вперед… Шагом… а-рш!
И, парадно чеканя шаг, первым вышел в коридор, прихватив на ходу приготовленный с вечера рюкзак. Наташка отважным солдатиком бросилась следом, но дистанцию на одного линейного держала только на лестнице. На улице сразу взяла Саню за руку, и до самого леса они шли держась друг дружки, молча и рядом, точно малыши на прогулке в детском саду, и Саня все время чувствовал маленькую Наташкину ладошку, очень маленькую и очень теплую. Мягким пожатием она благодарила, когда верный рыцарь поддерживал ее, короткими подергиваниями заставляла смотреть на темный лес, звенящий голым осенним шумом, расправив ладошку, забиралась в рукав его куртки, сообщая, что ей хорошо, и этот немой разговор был наполнен таинственным смыслом, понятным лишь им двоим. На узенькой тропинке разговор оборвался – Саня с неохотой отпустил Наташкину руку и шагнул вперед.
И сразу заметил, как черна земля, словно все кругом умерло, а мокрые, слежалые листья грязными комками прилипают к сапогам. Но постепенно облачное, слоистое утро делалось шире, наполнялось светом, небо становилось прозрачнее и легче, будто природа в истоме и неге пробуждалась после долгого сна. Потом небо совсем просветлело, заискрилось нежными полутонами, и за деревьями блеснуло озеро. Не все озеро – лишь тоненькая серебристая полоска, – но дыхание сразу стало неровным, они ускорили шаги, ощущая нарастающее нетерпение, наконец не выдержали, побежали.
– Подожди, Саня, – неожиданно остановилась Наташка. – Не спеши. Это ведь наш последний день. Самый-самый последний. Слышишь? Вода шуршит. С берегом разговаривает. Интересно, о чем они шепчутся?!
И замерла, прислушиваясь.
– Они прощаются до следующей весны, Саня. Как мы с тобой. Берег не может жить без волны – он ей одной постоянно верен, – а волна без берега. Вот она и вышла на песок из озера, и они печалятся перед разлукой.
Саня прислушался. Тихое, монотонное бормотание прибоя распалось на отдельные звуки – он различал какой-то неясный шепот, шуршание воды, набегающей на песок, короткие, чуть слышные всплески, глухие удары: волна дробно простукивала борта большой деревянной шлюпки "Пескарь", сделанной летчиками для рыбалки. Вокруг – насколько хватало глаз – медленно, неторопливо поднимался из тумана запоздалый день. Оживал лес. По зеркальной глади озера бесшумными парусинками скользили-отражались облака. На душе было просторно, чисто и грустно.
– Мы не будем спешить, – сказал он. – Я тихонько соберу спиннинг, а ты приготовишь завтрак.
Все время, пока он прилаживал катушку к удилищу, продевал леску через кольца, привязывал блесну, пока они пили горячий кофе с бутербродами, его не покидало ощущение какой-то неотделенности, неразрывности. Точно он был неотделимой частью плывущего облака, бумажной полоски тумана, склонившегося к воде дерева, – всего земного и сущего. Никогда прежде Саня не испытывал столь странного чувства. Один, без Наташки, приходил к озеру с шумной ватагой таких же здоровых, молодых, сильных летчиков, с удальской бесшабашностью забрасывал спиннинг, ощущая приятную тяжесть в руке, вытаскивал зеленоватых щук и полосатых горбатых окуней, радуясь рыбацкой удаче, варил уху, но никогда – ни единого раза – не заглядывал в глубь себя, не слышал в себе отзвуков птичьих трелей, печального шепота деревьев, не подслушивал разговор волны с берегом. А тут, на берегу, весь мир отражался в нем, как в зеркале, точно какая-то сила затронула неведомые, неизвестные ему самому струны, и они звучали негромко, едва слышно, но отчетливо. Почему так происходит, думал он, откуда идет это ощущение неотделенности, сопричастности? Как приходят эти удивительные звуки?