Он сказал это не беззаботно, не с профессиональным превосходством и гордостью, хотя такое превосходство и гордость у него были, а как-то задумчиво. И Ропаев сразу понял эту задумчивость. В ту зеленую весну с запада подули холодные ветры и международные отношения необычайно обострились. Обезумевшая администрация американского президента бряцала атомным и нейтронным оружием. Обезумевшая администрация пыталась сорвать и опорочить 0лимпиаду-80 – самое мирное соревнование. Обезумевшая администрация установила эмбарго на продажу зерна нашей стране, отказывалась вести мирные переговоры, наращивала военную мощь. Вопросы войны и мира стояли для человечества так остро, как не стояли еще никогда. Временами даже казалось, будто война уже рядом, будто ее обжигающее пламя уже слизывает детские сады, школы, леса, поля, заливает кровью прозрачные озера и реки. Бомбы с системой лазерного наведения, взятые на вооружение в США, ракеты "Мартель" класса "воздух – земля", израильские истребители-бомбардировщики "Барак", созданные на основе французской машины "Мираж-5", новейшие итальянские вертолеты Л-212 для борьбы с подводными лодками – все это было вчерашним днем. Сегодняшний мир стоял перед реальной угрозой ядерной войны. И на них, молодых офицеров, ложилась ответственность за небо Отчизны. Под их стремительными реактивными крыльями была огромная мирная страна, спокойно и планомерно запускающая космические корабли и спутники, вспахивающая поля, возводящая заводы. Под их стремительными крыльями была Родина, которую, если потребуется, они должны уметь защитить настоящим образом.
Всегда.
В любую минуту.
Вот тогда, собственно, и начался этот негласный спор, молчаливое соревнование. Не сговариваясь, приятели почти одновременно написали рапорты с просьбой разрешить сдавать экзамены в Военно-воздушную академию. И вечерами стали изучать иностранный, хотя и без академии, и без иностранного все равно читались отличными летчиками и им нужны были не вторые дипломы, а особая подготовка в вопросах стратегии и тактики военного искусства, такое знание языка, которое бы позволяло сразу, из первоисточника, черпать сведения о развитии военной техники за рубежом. Экзамены они сдали отлично и учились уже на первом курсе, когда в полк начали поступать новые машины. Саньке всепогодный истребитель-бомбардировщик поначалу "не показался".
– Утюг, – сказал он, все оглядев и ощупав. – И как такое бревно летает?
Но оказалось, "утюг" за считанные секунды преодолевает десятки километров, уничтожает любую цель: на земле, под землей, на воде, в воздухе. Летает в стратосфере и над верхушками деревьев. На максимальной скорости его просто не увидишь – земле остается реактивный гром да что-то похожее на отблеск молнии. На самой маленькой скорости, выпрямив стреловидные крылья, ползет чуть быстрее небесного тихохода. И вообще – машина что надо.
– Недостаток один, – сказал щупленький белобрысый лейтенант, пригнавший самолет с завода. – Посредственному летчику дается туго.
– Как это? – с места в карьер полез в спор Санька.
– Нужны глубокие инженерные знания.
– Академия Генерального штаба? Философский факультет МГУ? Кембридж? – Санька упорно хотел ясности. – Да я на любой машине взлечу самостоятельно!
– На этой – не сможете, – улыбнулся белобрысый.
– Я? Не смогу? Пошли на тренажер!
Вместе с новыми истребителями-бомбардировщиками в полк поступил и сложный тренажерный комплекс – несколько металлических шкафов с электронным оборудованием и вычислительными машинами, пульт инструктора и обычная самолетная кабина. Внешне тренажерный комплекс не смотрелся. Зато, не поднимаясь в воздух, на нем можно было летать! Совершать любой пилотаж, отрабатывать действия в аварийных ситуациях, полеты в зону, на полигон, по маршруту – все имитировали на земле хитрые электронные устройства, видеоэкраны и призмы. В кабине тренажера – точь-в-точь как в реальном полете – дрожали стрелки приборов, отсчитывая высоту, скорость, давление масла, температуру истечения газов, обороты турбины, курс… Вспыхивали и гасли сигнальные табло. Уходил на виражах куда-то в сторону горизонт, ревел двигатель, поддерживалась связь с землей. Не хватало лишь перегрузок. Натянув шлемофон, приладив ларингофоны, Санька проиграл в уме все этапы полета по кругу и, пристегнувшись ремнями, бодро нажал кнопку передатчика.
– Восемьсот первый готов показать класс!
– Взлетайте, восемьсот первый, – разрешил белобрысый лейтенант, занявший кресло инструктора у пульта.
Санька вывел до упора сектор газа и, когда турбина вышла на взлетный режим, отпустил тормоза. Взлетная полоса стремительно скользнула под фюзеляж, стрелка вариометра пришпоренной лошадью метнулась по циферблату, и – Санька даже ахнуть не успел – самолет набрал две тысячи метров.
– Выключите форсаж, восемьсот первый, – насмешливо сказал лейтенант. – Так можно и в космос улететь! Делайте первый со снижением.
Но едва Саня надавил красную кнопку на приборной доске, едва двинул ручкой управления и правой педалью, как в наушниках снова щелкнуло:
– Возьмите курс двести десять: слишком удалились от аэродрома!
Потом наступила тишина. Невыносимо долгая и тоскливая. Старлей доблестных ВВС впился глазами в приборную доску. По расчетам, он давно должен приземлиться и даже зарулить на стоянку. Но странно – ни неба, ни полосы не было видно. Перед фонарем кабины стоял мрак. Противный черный мрак. Да и приборы вели себя непонятно: резко, точно от удара, чиркнули стрелками по циферблатам и намертво застыли, будто их выключили.
– Земля, – неуверенно сказал Санька. – Как вы там? Я вроде уже должен приземлиться.
– У нас была минута молчания, восемьсот первый, глуховато, откуда-то издалека донесся голос белобрысого лейтенанта.
– Не понял.
– Вы врезались в землю в ста двадцати километрах от аэродрома!
Так трагично и бесславно закончился для Саньки первый полет. После второго старлей доблестных ВВС стянул мокрую от пота рубашку и, молча выслушав замечания белобрысого, ни на кого не глядя, снова полез в кабину. И снова "столкнулся" с землей на посадке. Кое-как приземлиться удалось лишь после четвертой попытки.
– Это я понимаю! Это машина! Не эроплан – мечта! – красный как рак Саня пожал руку лейтенанту. – Честно беру свои слова обратно. Был молод и глуп. Исправлюсь.
– Желаю удачи! – засмеялся лейтенант.
И удача пришла к Сане Сергееву. Забросив кино, рыбалку, он до поздней ночи сидел над скупыми инструкциями и наставлениями, работал на тренажере, вместе с инженерами-механиками перебрал всю машину – от винтика до винтика. Зато первый же контрольный полет выполнил на "отлично". Ходил гордый и взъерошенный, говорил лишь о новом самолете, о его необыкновенных возможностях. Ропаев посмеивался: "утюг" стал очередной Санькиной любовью – любовью до гроба, как уверял сам старлей доблестных ВВС. До гроба ли? Ропаев знал: если завтра придет другая машина, стремительная и прекрасная, – Санька не устоит. Начнет сомневаться, мучаться, вечера три будет кругами ходить вокруг самолета, ощупывая плоскости, лючки, заглядывая в сопло мощного двигателя, посидит немного в кабине, проведет в раздумьях бессонную ночь, а наутро, начисто забыв старую любовь, отдаст сердце новой избраннице. В этом был весь Саня Сергеев – худенький, веселый, отзывчивый, загорающийся, по уши влюбленный в авиацию и в девушку Наташу. Только лучше Наташи никого в целом мире не существовало и не могло существовать, а в авиации устаревший самолет МиГ-17 заменил МиГ-19, потом появились МиГ-21, МиГ-23, и каждая новая машина была лучше прежней, расширяла диапазон творческих возможностей летчика. Так что, размышлял Ропаев, строго говоря, Санька любит не сам новый аэроплан, а, скорее, трудности его освоения, саму авиацию, ее дух и сущность.
И он был прекрасен в своей любви!
Единственное, чего ему не хватало, по мнению Ропаева, – это солидности. И оттого, что Саньке не хватало солидности, негласным лидером в их споре с самого начала стал спокойный, расчетливый Ропаев – капитан отличался почти в каждом полете. Первым, используя новую тактику, скрытно преодолел систему ПВО "противника". Первым обнаружил тщательно замаскированную цель. Первым отбомбился лучше всех.
Старший лейтенант Сергеев буквально наступал лидеру на пятки, но шел как-то неровно, со срывами.
И вот теперь, чтобы твердо доказать, что освоил новую машину не хуже капитана, он вызывает Ропаева на честный рыцарский поединок. Дудки! Это не честный поединок, а мальчишеская глупость. Особопрочные пирамиды-мишени разбить из пушки невозможно! Пусть попробует! В их деле нужны не эмоции, а трезвый расчет.
– Значит, мешок трюфелей? – Капитан лениво двинул пешку вперед.
– Целый мешок, Володя!
– Проиграешь.
– Ни за что!
– Ладно. – Ропаев аккуратно поставил ладью на королевское поле, где самоуверенного старлея ждал полный мат. – Спорим! Разрушить пирамиды из пушки тебе не удастся!
– Я раздолбаю их! – Упрямо сжав губы, Санька склонил к доске побежденного короля.
Глава вторая
ДВА СЕРГЕЕВА
В старшем лейтенанте Сергееве уживались два человека. Два совершенно разных человека сидели в нем, и, в зависимости от обстоятельств, то один выступал на первый план, то другой. Будто по очереди они выходили из тени и начинали говорить устами Сергеева, двигать руками и ногами Сергеева, думать головой Сергеева.
Одного из них Саня знал с детства.
Этот первый Сергеев был бесшабашно отчаянным и любознательным сорванцом. Совал нос куда надо и не надо, прыгал с обрыва в речку, строил по собственным проектам модели самолетов и транзисторные приемники в мыльницах. Однажды, на спор с Витькой по прозвищу Пыша, этот Сергеев пошел глухой ветреной полночью на деревенское кладбище и целый час просидел у могилы. Было жутко. Сердце ухало так, что, казалось, от этого стука все кругом содрогается. Но он сидел, сжав холодной рукой меченый камень, который Пыша вечером положил на самую дальнюю могилу. Сидел ровно час. Вокруг шелестели и двигались неясные тени. Надрывно кричала вдалеке испуганная птица. Над головой потрескивало старое дерево. От всех этих ужасов замирало дыхание, хотелось вскочить, взметнуться и, не разбирая дороги, броситься прочь. Но Саня, дрожа худеньким телом, сидел, медленно отсчитывая время. Нужно было сосчитать до четырех тысяч – так выходило чуть больше часа. "Три тысячи девятьсот девяносто девять… Четыре тысячи!" – Мальчишеское тело само метнулось в сторону, но первый Сергеев страшным усилием заставил дрожащие ноги остановиться и нарочито медленно пошел к деревне – они тогда с мамой отдыхали у бабушки. На околице, у жаркого костра, его обступили местные ребята.
– Ну? – выступил вперед необъятный Пыша. – Признавайся, шпана, где отсиживался?
– Вот, – Саня сунул ему меченый камень. – Держи.
Пыша оторопел.
– А чего ты там… ви-дел? – спросил со страхом.
– А, – беззаботно сказал Санька, доставая из костра печеную картошку. – Покойников видел.
– Заливаешь!
– Сходи сам, узнаешь.
– Ты брось заливать! – Пыша сжал кулаки-гири. – По-обью!
– Не побьешь. – Санька медленно чистил картошку. – Слабо. Ты покойничков боишься. А они тобой, между прочим, интересуются.
Пыша разом обмяк, обвис кулем, втянул голову в плечи.
– К-т-о ите-ите-ресуется?
– Дед Евсей, что на той неделе помер.
– Врешь!
– А чего мне врать? Вышел дед из могилы – одни кости. Кожи совсем нет. Увидел меня, говорит: "Не бойся, отрок, ничего с тобой не сделаю, ежели мою просьбу выполнишь".
– То-чно дед Евсей, – выпучил глаза Пыша. – Все слова его. И "отрок", и "ежели". Дед Евсей…
Ребята, испуганно оглядываясь по сторонам, облепили Саньку, придвинулись к костру, а герой – хоть бы хны – с удовольствием уплетал горячую, дымящуюся картошку и будто не замечал всеобщего страха и любопытства.
– Ну? – робко сказал Пыша. – Чего же дальше?
– А дальше, – понизив голос, Санька строго посмотрел на Пышу, – дальше дед Евсей погремел костями, поохал, говорит снова: "Вчерась вечером, отрок, сосед мой, Витька Пыша, опять палкой-дюбалкой таскал вишни из мово сада…"
Тут Санька сделал томительную паузу. Пыша не выдержал, как подкошенный плюхнулся на землю – знал за собой грех.
– Ни-и-кто не ви-и-дел. – Зубы у него стучали, точно от холода. – Ни о-одна жи-вая ду-ша.
– Живая душа не видела, а дед Евсей видел, – Саня спокойно доел картошку. – Дед передал: если ты будешь обижать его бабку Матрену, он, Евсей, не посчитается, что помер. Станет каждую ночь приходить к тебе под окно и греметь костями. А ежели поймает, сказал, с собой заберет!
– Не бы-ы-вает та-акого.
– Откуда же я знаю, что ты таскал дюбалкой вишни? Ни одна живая душа не видела!
Этот первый Сергеев еще раньше, только прикрепив октябрятский значок на белую рубашку, не раздумывая бросился на двух здоровых мальчишек из четвертого класса: дураки со смехом разломали в песочнице домик, построенный одинокой Наташкой. Наташке в тот день исполнилось шесть лет. Полжизни из них кроха прожила со старенькой бабушкой: родители погибли в автомобильной катастрофе. Жилось ей очень трудно. И хотя Саня с девчонками не водился, с Наташей иногда играл: хорошо понимал ее горе. Сам, если разобраться, был наполовину одинокий – отец, летчик-испытатель, погиб при выполнении особого задания, когда Саньке стукнуло два года. И остались они вдвоем с мамой – красивой, доброй, ласковой, справедливой, только всегда печальной.
Вечерами мама часто перечитывала вслух отцовские письма.
Саня слушал и запоминал, хотя давно все знал наизусть. И про большую папину любовь к маме, и про самолеты, и про командировку в пустыню, где летчики прямо на песке готовили яичницу.
Особенно маме нравилось перечитывать письмо, в котором папа называл ее солнышком, лесной ягодкой, красавицей и разными другими ласковыми словами. Она перечитывала это письмо несколько раз, перебирала старые фотографии, а ночью, накрывшись подушкой, плакала. Санька просыпался и давал себе слово стать таким же бесстрашным, как отец. Мечтал отличиться на пожаре, выследить шпиона или, на худой конец, задержать в страшной схватке опасного преступника Только дни шли за днями, а подходящий случай показать мужество и храбрость никак не подворачивался. Сломанный песочный домик стал таким случаем. Но тут произошло что-то непонятное. Когда хулиганы растоптали Наташкино сооружение и девочка беспомощно заревела, Саня… испугался! Внутри стало холодно, ноги и руки точно закаменели. Бледный, беспомощный, он сидел на краю песочницы, глядел на двух здоровых дураков и отчего-то не мог подняться.
– Чего вылупился? – спросил один. – По морде хошь, да? Щас схлопочешь!
Сане сделалось совсем холодно и тоскливо – он понял, что его побьют и побьют крепко, если вмешается. Но рядом плакала маленькая Наташка, глядя на него печальными глазами, и он, превозмогая ужасную слабость, поднялся, пошевелил непослушными, посиневшими губами.
– Вы построите новый домик. – Он не узнал собственного голоса. – И извинитесь перед Наташей.
– Чего-чего? – загоготали хулиганы. – Чего ты шепчешь? Молишься, что ли? Говори громче!
– Сейчас же попросите у нее прощения! – тихо, но твердо, сказал Саня.
– Ты понимаешь чего-нибудь, Боб? – один из приятелей демонстративно приставил ладонь к уху. – Чего хочет этот комик?
– Он хочет, Вася, чтобы ты извинился перед его сопливой невестой, – Боб кивнул на Наташку. – И обратно вернул ей домик. Иди, Вася, извинись перед девочкой.
Вася, бодро поднялся, трусцой подбежал к Наташке. А Боб, вдруг улыбнувшись, легонько ткнул малыша в грудь – всего одним пальцем. Октябренок, перевалившись через Васю, незаметно ставшего за спиной на колени, грохнулся в песочницу. Приятели, тыча в поверженного пальцами, от души захохотали. Сдерживая слезы, Саня медленно поднялся, выплюнул изо рта песок. Дурманящая слабость прошла, теперь он ничего не боялся. Знал, видел, чувствовал: перед ним враги. А за спиной – маленькая девочка, за которую даже некому заступиться. Если сейчас он, Александр Сергеев, сын летчика-испытателя, отступит – потом будет презирать себя всю жизнь.
– Гляди, – сказал Вася. – Извиняться идет. Ох и воспитанная молодежь пошла. Даже прият…
Он не успел договорить – Саня изо всех сил ткнул его головой в живот, и верзила, сложившись пополам, рухнул на колени, беззвучно хватая раскрытым ртом воздух. В то же мгновение Боб звонко залепил Саньке в ухо. Но это были пустяки: Саня ничего не боялся! Видел лишь испуганное лицо Боба, разрезающие пространство кулаки, чувствовал боль под ребрами, но ничего не боялся. Ожесточенно шел вперед, бил во что-то серое, и это серое отступало, а он наступал. Он ничего не боялся. Хотел только справедливости, дрался за справедливость!
Потом, кажется, он оступился, увидел прямо перед собой носок ботинка и – страшный удар нестерпимой болью прошил бок. Тело ослабло, он начал падать, глядя, как надвигаются, нависают над ним маленькие торжествующие глазки противника. Еще мгновение, и последует новый страшный удар. Но удара не последовало – целый вагон песка вдруг полетел в эти злобные глазки и откуда-то издалека, из небытия, послышался смех Наташки. Что было дальше, Саня не помнит. Когда он открыл глаза, у кровати сидели мама и Наташа.
– Молчи, молчи, – сказала мама, обняв Наташку. – Я все знаю.
– А где…
– Они позорно бежали! – Мама поправила одеяло.
– Значит, мы победили? – тихо спросил Саня.
– Еще как победили! – сказала Наташка. – Ты их так отдубасил – никогда больше маленьких обижать не будут!
– Я… только Ваську… отдубасил.
– Вот еще, – Наташка обиженно сложила губы бантиком. – Ты Боба даже больше поколотил. Честно! Только поскользнулся. А он хотел ударить лежачего ногой. А я ему глаза и рот песком засыпала. Он страшно заругался. Я испугалась и еще ведерко песку в него сыпанула. Боб и пустился наутек. Только пятки сверкали! Даже своего Васеньку бросил. Потому что трус. А ты, Саня, герой! Мы будем с тобой хорошо дружить, ладно?
Слушая Наташкин щебет, Саня почувствовал, как хорошо ему становится, и что Наташка настоящий друг, и смелее многих мальчишек. Без нее он, наверное, никогда бы не справился с хулиганами. Вот только у мамы отчего-то тревожные глаза. Отчего у мамы такие тревожные глаза?
– Мама, – спросил он, – Ты не сердишься?
– Нет, сын, – мягкая теплая рука коснулась его волос. – Я бы очень огорчилась, если бы ты струсил, остался в стороне. Но ты пошел в бой за правое дело. И честно дрался. Вы с Наташей настоящие молодцы.
– Нет. – Наташка болтала ногами. – Это Саня молодец. Хочешь, я расскажу тебе стихотворение, Саня? Мы в детском саду новое стихотворение к школе выучили!