Ивану было забавно, как долго и придирчиво, словно на свидание, собирается мама. Он отвык от тщательности и, дожидаясь, скучал. Наконец, Ольга Николаевна оделась. Иван подал ей её "сливочное" пальто.
– Мама ты забрызгаешь, – предупредил он. – У тебя есть что-нибудь тёмное?
– Тёмное – ни в коем случае! – возразила мама, и они спустились во двор.
Иван смотрел на маму внимательно. Ему хотелось перенять её взгляд и заново увидеть здешнюю жизнь. Из двора они вышли на улицу. Ветер, разогнавший тучи с дождём, трепал теперь мамино пальто и причёску. Ветряные слёзы текли из отвыкших глаз, но какой-то кураж наплыл вместе с ними. В магазинчике, запутавшись в русских рублях, Ольга Николаевна купила себе четвертинку обычного чёрного хлеба, какого не ела сто лет. С четвертинкой этой, заливая её ветряными слезами, перепутанные мокрые волосы отводя с лица, мама шла и от души восхищалась местностью.
Она хотела полезного дела в противовес своему праздному альпийскому прошлому, и само блуждание по грязному пригороду, где ещё не повывели до конца всех бездомных собак, казалось ей делом нужным, почти святым! Даже просто равнодушия к модным тенденциям, неучастия в культурной жизни было довольно маме, чтобы почувствовать, как дельно, по-трудовому она сможет жить! А если ещё добавить согласие с плохой погодой и к обеду – ломтик долгожданного чёрного!..
Иван бережно сопровождал маму в её опьянении. Они прошли вдоль знакомого строя пятиэтажек. У тех, что на снос, были выбиты окна. Какие-то хмурые мужики, какие-то тётки, мамины ровесницы, унижающие мамину молодость своей неухоженностью, попадались им по пути. Иван думал – как бы свернуть к реке? Но маму всё носило по городу. То её манили новые автобусные остановки, то хотелось поближе рассмотреть двадцатиэтажную громадину – что там за лоджии? То вывеску на каком-нибудь магазинчике она находила "венской".
– А пойдём, – наконец, сказал Иван. – Я тебе покажу, где я на велосипеде езжу!
И, решительно приобняв маму, потащил её к реке. Уже позже он подумал: может быть, им не стоило сегодня менять направление? С удалением от городской толкотни, с ветром в спину, как-то ослабла мамина бодрость, остаток хлеба она бросила птицам, и к берегу подошла опечаленной.
Река не шевелилась, в заливе ждали апреля неподвижные баржи и катера. Иван всех их знал поимённо и всех представил маме. В последнее время он полюбил речной транспорт. Этому не было никакой логичной причины, что и есть совершенно правильно для любви. В обычные дни Иван привык смотреть на реку отрешённо, забыв себя, но сегодня с ним была мама. Жалкий лес, ржавые баржи, вид нечистого льда смутили её. Запал жить по обычаю родины потихоньку сходил на нет.
Нахмурившись, глядела Ольга Николаевна на реку с диковинными консервными банками. На бортах их значилось: "Балта", "Архимед", "Пегас", "Ласточка", "Мария", "Корсар"…
– Вот ты представь себе, милый, – вдруг заговорила она. – Какое там солнце! Люди смотрят на цвет винограда и знают, что будет вино! Там легко и не зазорно быть молодой, жить, действовать. А здесь я приехала – и как будто легла в родную могилу. Так и есть… – это моя могила! – она села на корточки и, сняв перчатку, погладила берег.
Что было делать Ивану?
В отчаянии он поволок свою "хризантему" прочь от хмурого берега и, усадив в машину, повёз отдышаться в центр.
Заведение Миши было маленькое. Миша относился к нему влюблённо, и потому всё в нём оказывалось лучше, чем предполагал прайс-лист. Особенно посетители. Их Миша селекционировал тщательно. Не то чтобы гнал негодных, но тех, кто был ему мил, опекал столь чутко, что они становились завсегдатаями.
Несколько симпатичных лиц взглянуло на них, когда они вошли, и Ивану захотелось немного состариться, чтобы не подводить Ольгу Николаевну своей чрезмерной молодостью. На миг ему стало горько за маму – если б она была молода, сколько нашлось бы для неё у Миши друзей и поклонников! Чтобы изгнать эту горечь, Иван скорее попросил для себя и для мамы чудотворный напиток. Был у Миши в коллекции густой переслащённый чай с лимоном. Иван любил этот чай и немного его побаивался. Он вызывал из памяти счастливое время школьных простуд, поездки к родственникам, почему-то – детские лыжи на ремешках… "Психоделично, не правда ли?" – гордился Миша.
– А я никогда не клала столько сахару, – сказала Ольга Николаевна, задумчиво пробуя чай, и в голосе её слышалось сожаление о зря мелькнувших годах.
У Миши мама согрелась, изящество вернулось к ней. Уходя, она сама задула свечку и преподнесла любезному хозяину улыбку с благодарностью за уют и бесподобное "тирамиссу".
– "Тирамиссу" – это банальности, – возразил Миша. – Вот на Рождество у нас был фантастический дрезденский штолен – но только с двадцать четвёртого по седьмое. Вы пропустили!
– А нельзя, – спросил Иван, – испечь штолен без Рождества?
– Не святотатствуйте! – обиделся Миша. – Вы лучше приходите ко мне на Пасху. На Пасху у нас будут куличи – вы не знаете, что это за прелесть! Будете рассказывать потомкам.
– До Пасхи ещё полгода, – сказал Иван.
– Во-первых, меньше, – понизив голос, сообщил Миша, – Можете мне доверять – я считал. Но даже если бы! Послушайте меня, господа, полгода это что? Пшик! Вы не заметите.
– Он что, из Одессы? – спросила мама, когда они вышли. – Да нет… – смеясь, сказал Иван. И ещё долго не уходила улыбка, потому что Миша одарял щедро.
* * *
Несколько последующих дней Ольга Николаевна провела в трудах по искоренению евроэгоизма: в бабушкиной квартире собралась вымыть окна, но помешал мороз. За мытьём посуды побила чашки и нечаянно хрупнула дедушкины очки, присев к нему на диван поговорить. Всё это были небольшие, но обидные промахи.
Забота о ближних не удавалась маме. Она никак не могла приладить руки и сердце к этому давно забытому делу. Даже уличные собаки не попадались ей, когда она выходила с косточками.
Видя сказочную неуклюжесть её усилий, Иван заподозрил ошибку, и в голову ему пришла простая мысль. Он подумал, что мамино призвание – в лёгкости. Сколотить из неё надёжную стену для дома нельзя. Да и вообще, что за дурная причуда – награждать весело устроенного человека своей угрюмой склонностью к милосердию?
Так рассудил Иван и с тех пор буквально молился атлантическому циклону, чтобы тот допустил в своих мрачных владениях голубую дыру. Через неё маме посветит солнце, и тогда, взяв коньки, она поедет в парк на каток, или влюбится в ярко освещённого солнцем прохожего. В общем, как-нибудь скинет с себя педагогический гнёт своего сына.
Как-то утром он проснулся от шума. Это был стук роняемых вещей. Хлопнула дверца шкафа. Прямо из сна Иван телепартировался в мамину комнату и застыл на пороге.
Он увидел прекрасное зрелище – то, которого ждал! Мама сидела среди разваленной на полу обуви и примеряла кроссовки – всё не годилось!
– Доброе утро, милый! – озабоченно произнесла Ольга Николаевна. – А ты-то бегаешь?
В окне маминой комнаты Иван заметил пегий дым из далёкой трубы, распустивший по зимней голубизне свои кудряшки. Облачность ушла. Два самолёта, пролетавших давно, украсили чистое небо большим розовым крестом.
"Прощай, брат циклон!" – подумал Иван, и, возвращаясь взглядом к маминому обувному развалу, спросил:
– Ты, наверно, не помнишь, мама, какая у нас зима. Как ты собираешься по ней бегать?
– Это ты не помнишь, какая у вас зима! – возразила Ольга Николаевна. – Давно уже тёплая, европейская! – и объявила, решительно зашнуровываясь. – Всё, я берусь за жизнь! Жалею, что поддалась самоедству и испортила столько прекрасных дней. Если человек обвяжет себя своим прошлым, как гирями, – много ли он пройдёт? Нельзя всю жизнь корить себя за двойку в первом классе!
Иван кивнул. Ему нравилось, как юно, по-девичьи, выражается его мама.
– Если будешь бояться грехов, – продолжала Ольга Николаевна, надевая куртку и шапочку, – тогда ты и с места не сдвинешься – так и просидишь в клетке. Посмотри на себя! – она энергично оглядела сына. – Ты, как богатырь, которого по плечи врыли в землю!
Иван невольно шевельнул плечами.
Мама попружинила на носках, проверяя натяг шнуровки.
– Так ты не пойдёшь? – спросила она, берясь за ручку двери. – Очень зря!
– Я тебя подожду, – сказал Иван. – Что тебе сделать на завтрак?
И хотя мама ничего не заказала, и, кажется, даже ушла обиженной, Иван почувствовал, что день задался. Он сходил померить давление бабушке с дедушкой – оба результата ему понравились. Тогда он подумал: может быть, и жизнь задалась?
И не ошибся. С того утра, как мама отправилась бегать, в их доме начались перемены. Ольга Николаевна вызвала мастера, и сломанная посудомойка вновь забурлила. Её маленький водопадик, заводимый на ночь мамой, не давал Ивану уснуть. Разобравшись с посудомойкой, она подстригла герань и упразднила вечную половину одиннадцатого, купив для кухонных часов батарейки. С той поры, если Ивану случайно доводилось застать знакомое расположение стрелок, он улыбался ему, как другу.
Вещи были разложены, пыль сметена, а Ольга Николаевна всё ещё не растратила силы. Тут Иван проявил фантазию и принёс ей мольберт. Не то чтобы мама имела склонность к живописи, но не опробовать эту гордую доску она не могла. Ей захотелось нарисовать зимнее солнце, спасшее её от уныния, и морозную дымку, и сахарный иней. Иван удивился маминой смелости. Столетиями люди бились над этой дымкой, а она собралась взять коробку акварели "Нева" и в одночасье довершить их усилия!
"Ну что ты! – утешила его Ольга Николаевна. – Я только смешаю краски!"
И мешала их по памяти и с натуры несколько дней подряд, пока не ушёл задор, какой бывает в начале всякого дела. Её лучшими достижениями стали две палитры: зелёно-оранжевая, с лавандовой просинью – в память о природе мест, где она проводила отпуска, и зимняя, розово-дымная, та самая, на счёт которой опасался Иван. Над обеими Ольга Николаевна трудилась с чувством ответственности – как если бы выбирала ткань себе на платье.
В дни маминого увлечения они ходили на охоту за дымкой к реке. Всё, что нужно, там было – и розовое, и жёлтое, и голубое. На другом берегу нежно дымились городские кварталы. Небо над ними было похоже на мягкий хрусталь, как если бы его голубую твердь растушевали по краю. Снег на реке сиял. Невесомость картины нарушал еловый лес, грубо черневший по дальнему берегу. Его хотелось стереть ластиком, но, должно быть, и он был к месту. Иван не желал верить в случайное совершенство пейзажа, ему было приятно положиться на вкус природы, посеявшей вдоль берега ели.
А однажды по дороге домой, уже во дворе, они увидели март. Солнце струилось в ветвях большого дерева, как талые воды. Это странное преломление света, создавшее иллюзию весенней капели, поразило Ивана. Он остановился и вспомнил сказку "Двенадцать месяцев".
На следующий день солнца не стало. Ещё один друг Ивана – на этот раз циклон из Арктики, – приплыл погостить, и муза смешивания цветов ушла от Ольги Николаевны вместе с солнышком.
"Что же это такое со мной, скажите! Мешаю краски, как в детском саду! – изумилась мама, поутру взглянув на небесную хмурь. – Я же личность, я переводчик, человек с опытом. Неужели мне нет другого дела?" И решительно сложив мольберт, чуть не поломав ему ноги, спрятала за шкаф.
Дела Ольге Николаевне Иван не нашёл, но как-то так сумел устроить её досуг, что на грусть осталось мало времени. Как бесхозного ребёнка, он брал её с собою в офис и под видом срочного задания давал переводить каталоги. По вечерам, в четыре руки, они готовили на ужин простые блюда Италии, а так же любимые мамой швейцарские блюда, для которых Ивану пришлось раздобыть электрическую роклеттницу и фондю на спиртовке. За трапезами они вспоминали давнюю жизнь, и их родство восстанавливалось.
Где так пахло? Где так мелькала тень? Асфальт восьмидесятых, зачем ты истёрся! Они откидывались в прошлое, как в милое кресло, тем более что и погода изо дня в день давала подходящую музыку – валил снег. Под покровом арктического циклона они с мамой реставрировали совсем старые, стёртые эпизоды своей общей жизни. Как собирали в парке дома отдыха липовый цвет, а маленький Иван боялся, не сочтут ли их ворами? Как ночью, под фонарями выбирали ёлку, перекидывая мёрзлые деревья со стороны на сторону. Когда это было? Скоро Иван заметил, что посредством воспоминаний в мамином уме просветляется понемногу угрюмая фигура отца.
Он ещё раз обсудил с ней свою осеннюю поездку в Питер и, увидев волнение мамы, попробовал участить звонки, но отец был студёным и прочным – не поддавался на болтовню. Насобирать в своей теплице новостей, чтобы звонить ему чаще раза в месяц, Иван не смог.
И всё-таки, он надеялся, что каким-то большим усилием нарушенные связи можно поправить. Прежде всего, усилием понимания. Вот каждый из них троих возьмёт и поймёт другого! И восстановится если не семья, то хотя бы родственное приятельство, чувство близких друг к другу судеб.
За воспоминаниями мама утихла. Как-то вечером вдруг взяла и причесалась по-старому, достала из шкафа Чехова и одним вдохом перечла "Три сестры". И cнова пришлось её выручать из грусти. Иван уж отчаялся, не знал, что придумать. Но тут начались спасительные визиты.
Первой явилась Оля. Она пришла в отсутствие Ивана, прямо с улицы, рыжая, бледная, в чёрном, как у Кости, пальто.
– А, вы приехали! – сказала она. – А где Иван?
Отсутствие Ивана не разочаровало Олю. По легко читаемому выражению её лица Ольга Николаевна поняла, что ей предстоит развлекать гостью, пока не вернётся сын.
– Как у вас дела? Как родители, бабушка? Всё в порядке? – любезно спросила Ольга Николаевна, отодвигаясь немного от Олиной резкой фигуры, от её черного заснеженного сукна.
– Бабушка умерла, – сказала Оля, прислонившись к двери и расстегивая пальто. – И это очень хорошо. Вы не представляете, какие это были нервы с её болезнями. Каждый раз звонишь домой на грани обморока – все ли живы? Вот Иван знает. Он тоже на грани обморока с вашими бабушками-дедушками.
Ольга Николаевна взглянула странно и уже собралась изобразить надменность, аристократическим холодом выдуть наглую девицу из своего жилья, но вдруг почуяла приязнь к Олиной искренности.
– А может, выпьем чаю? – предложила она.
– Чай – это хорошо, – тут же скинув пальто, сказала Оля. – А какой-нибудь наливочки у вас нет? Может, "Мартини"? А то у меня горло болит.
Ольга Николаевна ошеломлённо заглянула в шкафчик.
– Есть рижский бальзам. Можно налить в чай.
– Давайте! – одобрила Оля.
Покопавшись в забытых чашках, Ольга Николаевна достала две чопорные, синие с золотом, и пригласила Олю за стол. Не то чтобы у них завязался разговор, но всё же – более или менее непрерывный обмен репликами.
Оля рассказала, что много работает, что, хотя у неё и есть жених Владимир, думать о личной жизни ей некогда, потому что надо делать карьеру. Надо, надо трудиться, обретать независимость, продвигаться по службе, хоть она и знает, что настоящее её предназначение когда-то было в другом. "Мало ли что было, – заметила она. – Это только ваш Иван – бездельник по призванию. У него к этому дар, и в этом его, как пьяного, Бог бережёт. А нормальным людям надеяться не на кого".
Ольга Николаевна хоть и улыбнулась про себя суждениям Оли, всё же приняла её откровенность благосклонно. Больше того, в углах Олиной натуры ей привиделась какая-то дикая, необработанная доброта.
Они как раз вступали в спор о современном характере, когда, приветственно дублируя звонком поворот ключа, вошёл Иван. Он был снежный и счастливый, как будто вернулся со старинной рождественской ярмарки, или из лесу. Что-то шумно сложил в коридоре и заглянул на кухню.
– Ну, всё – мне пора! – встав из-за стола, сказала Оля. – Меня Макс ждёт. Я опять его обманула. Я ему всё время вру. Обещала, что куплю батарейки для машинки. Может, у тебя есть батарейки? – обратилась она к Ивану. – Я вообще-то за ними и пришла.
– Батарейки? – произнёс Иван и огляделся. – Батарейки… А какие?
– Две пальчиковые. Две у нас есть, а надо четыре.
Иван побродил по комнатам и, вытряхнув из какого-то пульта, отнёс Оле. – Они нормальные должны быть. Мама недавно меняла, – объяснил он.
– Я вот эти сказки для бедных ненавижу – батарейки из пульта вытряхивать! Сказал бы – нету! – отчитала его Оля, кладя батарейки в сумку.
– У Оли есть несколько любимых выражений, которыми она меня бьёт, – объяснил маме Иван. – "Сказки для бедных", "Абсолютно оторван от жизни", потом ещё что-то было…
– "Буржуазные заблуждения", – подсказала Оля.
– Да! – обрадовался Иван. – "Буржуазные заблуждения"!
– Ну, пока всем! – сказала Оля, подхватила сумку и, зажав под мышкой пальто, вышла вон.
Иван ласково, безо всякого удивления, посмотрел ей вслед, взял пакеты с продуктами и понёс на кухню.
– Странная девица! – сказала Ольга Николаевна. – Пришла, развела грязь, держала себя нелюбезно, а уйти – ни в какую! Просидела целых полчаса. Влюблена она в тебя что ли?
– Она очень много работает, мама, – отозвался Иван. – Ей надо кормить сына и всю семью. Притворяется чёртом с рогами и, наверно, правильно делает. Знаешь, как у боксёров – живот должен быть каменный, чтобы держать удар. Я ей предлагал шикарную должность: часа по четыре в день обзванивать фирмы – ну, с нашей звукоизоляцией. У неё была бы куча свободного времени. Денег правда поменьше, чем у неё сейчас получается. Но, по-моему, можно бы жить…
– И что она?
– Огрызнулась, как всегда. Я тут подумал… наверно, не всем нужен досуг? Некоторые его не хотят. Вот она, например, предпочитает пахать весь день, терпеть нервотрёпку, не видеть ребёнка, зато – "я могу", "я сама"! Ведь это глупо, правда? Но вообще-то, её дела поправляются. У неё есть жених. Не знаю, почему они всё никак не переедут… Вот переедут, и никому в голову не придёт вспомнить, что уже пять лет, как мы с Максом вместе! – вдруг нахмурился он. – Его просто увезут и всё!
– А какие у неё стали рыжие волосы! – припоминая, сказала Ольга Николаевна. – И совершенно прямые. Надо же – так странно поседеть! Но с чёрным пальто хорошо.
– Мне кажется, мама, – вдруг с сердцем прибавил Иван, – где-то у неё какой-то сильный спазм. Мне так кажется.
– Ах вот как? А я-то думала – железная девица!
– Ну что ты! Конечно, нет. Из неё должны вылиться тонны слёз, прежде чем она сможет жить, как человек. Ты понимаешь – у неё несчастливая натура, как и у меня. Такой обмен веществ, при котором многое идёт в слёзы.
– И как же это лечится?
– Наверно, как и все не смертельные болезни, – предположил Иван. – Любовью, участием, постоянным, в больших количествах. По голове гладить…
– И что же ты, собрался помочь?
Иван пожал плечами.