С обычной тревогой он вызвал домашний номер и уже через пару минут был в курсе, что самочувствие у бабушки с дедушкой сносное, без катастроф. Зато в Москве ночью грянул трескучий мороз! Батареи отопления шпарят, как сумасшедшие, придётся класть на них мокрые полотенца – чтоб не посохли цветы.
"Что за земля! Мороз, батареи – и тут же вам апельсины, море зелёно-розовое…" – думал Иван, простившись с бабушкой и убрав телефон.
Он сошел ещё на несколько великанских ступеней вниз, выбрался на огибавшую террасы крутую тропу и по ней зашагал в городок.
Ему хотелось посмотреть, как очнутся от сна тишайшие улицы. Так приятно, наверно, было бабушке видеть потягивающегося спросонок внучка – давным-давно.
Он двигался по улочке, дающей на просвет золотой слиток моря, и предвкушал открытия. Низенькие дома, "мадонны" над каждой дверью, часовенки, нежные статуи из серого камня, кроны цитрусовых за заборами – всё нравилось ему. В одном из окон, стремительно переместившись в сказку, Иван увидел девушку, склонившуюся с лейкой над цветочным ящиком. Чёрные локоны затеняли опущенное лицо, но лоб и носик были чудесные. Прочь сомнения! Подняться и посвататься! В этих чистых местах нельзя заводить роман. Нужно сразу явиться к родителям и просить руки. И знать, что любишь навеки. Прекрасный обычай!
Тут простая мысль пришла ему в голову. Он подумал: "А ведь место может стать судьбой человека! Поменяешь место – поменяешь и судьбу. Поживёшь здесь – и тобой завладеет любовное настроение, потому только, что оно цветёт здесь наравне с цитрусовыми. Как невозможно не полюбить сад и море – так невозможно не полюбить".
Побродив с полчаса, Иван вернулся к дому Андрея, прошёл мимо крыльца с каменным умывальником и вышел в сад. Круг прогулки замкнулся. "Здесь лёгкий воздух, – мысленно подытожил он. – Идеально для человека, не обременённого чувством долга".
Рассвело. От моря ему навстречу, белея на зелёном и синем, шёл Андрей.
– Я уж думал, ты мне вчера приснился! – крикнул он Ивану, ускорив шаг. – Встаю – тебя нет!
Иван подождал, пока его друг приблизится.
– Я гулял, – сказал он. – Собрал все плоды.
– Что ты имеешь в виду? – заулыбался Андрей. – Какую-нибудь красотищу? Да, этого тут полно! – и вдруг сказал переменившимся голосом. – Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить!
– Давай поговорим, – кивнул Иван.
Рядышком они побрели между деревьями.
– Вот и представь… Жил, как человек – бац! – отыскал себе на голову счастье! – начал было Андрей и умолк. – Не знаю даже, как это всё рассказывать… – он оборвал с деревца жёсткий апельсиновый лист, смял и понюхал. – Ну да ладно! Это, кстати, ты мне накаркал, помнишь, в Париже, тостом своим. Так вот, история такая. Юная девочка, продавщица в местной кондитерской. У неё жених – прекрасный добрый парень. Стекольный мастер, художник… Я и не собираюсь конкурировать. Но понимаешь, у меня такое чувство: если не буду жить по соседству – умру. И я решил, что отдам свою жизнь этому месту, где она родилась – природе, людям. А что ещё я могу отдать? И кому – раз ей меня не надо? А мне хочется отдать себя – потому что я себе в тягость. Вот я и решил. Буду здесь работать на земле. Со временем куплю виноградник. Подружусь с соседями. Буду смотреть, какие у неё вырастут дети…
– Блестящее предназначение! – сказал Иван и замолчал, стараясь удержаться от чтения морали, но всё же не вытерпел. – А родители? Сестра? Люди, которым ты действительно нужен? Ясное дело – они ведь не юные продавщицы!..
Андрей улыбнулся виновато и как-то пусто.
– Ты хоть знаешь, что она за человек? – спросил Иван сурово.
– Ты опять путаешь меня с собой, – покачал головой Андрей. – Это тебе надо знать.
– Нельзя любить то, чего не знаешь, – нахмуренно продолжал Иван. – В такой любви заложен обман. Только когда понял человека, как себя, можно надеяться, что любишь его, а не свою фантазию… Представляешь, сколько времени и души надо положить, чтобы понять человека? А ты – приехал и здрасьте! Жизнь отдаёшь!
– Не согласен! – возразил Андрей. – Ни с чем не согласен! Любишь как судьбу – готовый на всё. Что бы там не оказалось внутри!
– Это самообман, – упрямо повторил Иван.
– Ты просто не понимаешь, о чём идёт речь, – без обиды сказал Андрей. – Ты не виноват – просто с тобой ничего подобного не случалось.
Иван молчал. Костины упрёки из уст Андрея были ему тяжелы.
– Да понимаю я… – отозвался он нехотя. – Есть хоть у тебя шансы?
– Какие шансы! Откуда! – засмеялся Андрей. – Мне, как всегда, везёт. Люди патриархальны до безобразия. Порвать помолвку ради иностранца, иноверца? Ей это надо? Да она и не взглянет! А если бы взглянула – всю жизнь бы себя ела за предательство! Ну и что я тут могу? Вот ты бы смог – прийти, всё человеку порушить? Если бы хоть она меня любила – другое дело. А так – просто поставить цель, заморочить голову? Нет уж ребята, я так не хочу. Не буду.
– А как же ты будешь? – спросил с любопытством Иван.
– Я уже сказал, как. Буду здесь жить, работать, довольствоваться тем, что есть, а лишнего, чужого – зачем мне?
– Ненормальные вы все… – пробормотал Иван и, оставив Андрея, побрёл вверх по террасам, прочь от моря. Рассвет бил ему в спину. Надувался зелёно-оранжевый парус рощи. Всё было в масть романтической истории Андрея.
На каменном крыльце, в лучах "Мадонны", вынеся стулья и раскладной столик, они сели завтракать.
– Мне здесь неловко курить, – сказал Андрей, туша свою сигарету. – Такая чистота!..
Он вошёл в дом и в допотопном прессе, оставшемся после хозяев, выжал апельсиновый сок.
От этого честного сока у Ивана свело зубы. Но он всё же допил его и, допив, подобрел к здешней каменистой земле. Всё-таки это было её угощение.
– Ну, теперь ты хоть расскажи! У тебя-то что? – спросил Андрей.
– А у меня ничего! – сказал Иван. – Живу с тобой не по соседству. Бабушка с дедушкой у меня старые.
– Ну а хотел бы чего?
– А хотел бы, чтобы по соседству и молодые!
Андрей кивнул и, отыскав глазами барельеф Мадонны, кивнул ещё. На секунду Ивану почудилось, будто бы и сейчас – как пятнадцать лет назад – они идут по дачному лугу, вечной дружбой своей укрепляют мир, умножают добро весёлым бездельем…
Оставшиеся день и ночь уже не имели значения. Они провели их в согласном блуждании по окрестностям, безо всяких бесед.
Во время прогулки по городу у одной из лавочек Андрей остановился и спросил, не желает ли его друг самостоятельно выбрать что-нибудь к ужину. Из дверей пахло корицей, кофе, сливочным кремом. Иван понял и послушно вошёл. Андрей остался на улице.
То, что, войдя, Иван увидел за прилавком, поразило его. Перед ним цвёл сюжет Возрождения, "чистейшей прелести чистейший образец". Андрей был прав: в данном случае, внутреннее содержание девушки не играло никакой роли, с лихвой окупаясь внешним. Это была та самая, нежная и набожная, возвышающая зрителя красота, с которой Рафаэль писал Сикстинскую Мадонну, какою болел Пушкин.
Иван взглянул мимолётно и, развернувшись, ничего не купив, вышел.
Через несколько часов, когда Андрей, перекрыв водопровод и проверив, везде ли выключен свет, запирал дом, Иван сказал:
– Всё-таки странная у тебя дача! Почему-то я не верю в неё. Я так думаю – это тебе приснилось.
– Может, ты и прав, – отозвался Андрей. – Поживём – увидим. – И, подхватив рюкзачок, спустился в сад. Иван пошёл за ним.
За калиткой ещё постояли – разглядывая через деревья светлую полосу моря, затем вышли на вертикальную улочку и двинулись в обратный путь.
В аэропорту они простились. Андрей возвращался на работу в Париж. Иван – через Франкфурт – в Москву.
Свои путаные впечатления он решил пока не разбирать, а отдаться целиком возвращению, риску посадки в снежную муть столицы.
* * *
Самолёт проплыл над ёлками и приземлился почти беззвучно. Выйдя из здания аэропорта, Иван задохнулся от холода. "Вот это да!" – подумал он и покосился на сумку – не надеть ли под куртку свитер? Мама ещё не приехала за ним. Он позвонил – Ольга Николаевна была в дороге. У остановки Иван встал под редкий снег, в дырявых тучах увидел крохотные московские звёздочки, и его развезло. "Дома!" – почувствовал он с нелепой гордостью за дурной пейзаж, мелкие звёзды, и безобразие климата. Он стоял, улыбаясь, проникаясь блаженством свидания, и ему хотелось спеть – что-нибудь народное, и съесть – чёрного хлеба! – и выпить, и всю дорогу пройти пешком.
Скоро подъехала мама. "Ни в кого не врезалась! Без происшествий!" – сразу же отчиталась она.
– Что-то холодно у вас! – заметил Иван, целуя её.
– Двадцать два! – похвалилась мама. – Давай, садись скорее!
В согретой машине Иван растерял свой хмель. Усталость и самолётная глухота придавили его.
– Ну, как ты съездил? Доволен? – спросила мама. – Как Андрей?
– Андрей в своём репертуаре, – доложил, вздыхая, Иван. – Опять влюбился. Я её видел – красота чудесная, это правда. А что за человек – ему и дела нет. Говорит, люблю как судьбу. Вот он хочет жизнь прожить на благо её земли. От всего остального – отрёкся. Разве это не предательство? Это предательство…
– А ты можешь сформулировать, – спросила Ольга Николаевна, – в каких случаях мы вправе требовать от человека верности?
– Во всех случаях взаимно признанного родства! – немедленно ответил Иван. – И после клятв!
– Ах, после клятв! – улыбнулась Ольга Николаевна. – Вот видишь, я была права. Вы разошлись. У вас разные цели и ценности.
Иван не нашёл, что возразить.
– Хорошо, что я уже дома, – сказал он.
Выйдя из лифта на площадку, Иван остановился. В первую секунду он не понял, в чём дело, а потом догадался. Его тело и чувства пропитались душистым, масляно-жёлтым теплом, идущим от бабушкиной двери.
– Что это у вас? – спросил он, направляясь точно на запах.
– Сюрприз тебе! – сказала Ольга Николаевна. – Уж так внука любят!..
Тут бабушка открыла ему. Иван увидел с порога её пунцовые щёки в жилках, синеватые губы и через распахнутую дверь продымлённой кухни, на столе – пизанскую башню блинов.
– Зачем! – возмутился он. – Ты смотри, что у тебя – духота, жара! Это какая нагрузка для сердца! Ты просто легкомысленный человек!
Бабушка махнула на него тряпкой.
– А ты куда смотрела? – набросился он было на маму, но не удержал гнева и, скинув куртку, сел к столу.
Блины бабушка пересолила, но Иван не отступил, соль запивал чаем и честно старался вспомнить что-нибудь о приморской резиденции Андрея. Рассказ давался ему с трудом. На фоне пересоленных блинов, подгорелых каш, сослепу заштопанных вещей и прочих даров бабушкиной любви его поездка так измельчала, что и разглядеть её в памяти было трудно. Иван видел перед собой одно только невозможное лицо Закона жизни.
И всё-таки, он рассказал своим о древней каменной прачечной, о кислом соке из апельсинов, о море и скалах, своей вечностью стирающих в человеке всякие мысли. Эти милые туристические наблюдения ничего ему не стоили и нисколько не обогатили. Иван и фотоаппарата с собой не брал. Но бабушке с дедушкой, и особенно маме было интересно послушать.
"До чего же я не турист! – жаловался он потом Ольге Николаевне. – Я ведь ехал понять человека. А так, мне абсолютно нет дела до их погоды, и что там у них за моря и за рощи. Правда, там в саду пела птица…"
* * *
Иван понимал, что преувеличивает своё равнодушие. Всё-таки ему было приятно побыть в одной футболке на морском ветерке, и глотнуть оранжевый сок земли, которая так полюбилась Андрею. Главное же, радовало, что Андрей выбрал именно эту чистую землю, а не какой-нибудь Майями.
За два дня лицо и руки Ивана чуть-чуть задел загар, и впервые в жизни ему захотелось, чтобы и московская зима была доброй, никого бы не убивала, сыпала мягким снегом и заканчивалась в срок.
Следующим утром по приезде он встал и увидел в окошке воздух необычайного оттенка – редкой белизны и неподвижности. Мир застыл в стеклянной двадцатипятиградусной пыли. По солнечному дню, которому сдуру можно бы и обрадоваться, звенели птички, отыскавшие себе спасение у труб, под тёплым паром.
Как и сограждане, продолжая исполнять жизнь, Иван каждый день выходил на "железный" воздух и ехал на работу. Дороги были свободны, дворы – полны уснувших машин. Когда мороз покрепчал до двадцати восьми, лёгкая апокалиптичность, и в обычное время присущая большому городу, обострилась. В эти дни Иван с удовольствием ездил в офис. На почве холодов сотрудники сплотились. Кураж и смех, метеосводки из Интернета, курьер, привёзший буклет с моделями печей-буржуек, на случай если городское теплообеспечение даст сбой, – это рабочая неделя оказалась самой весёлой из всех, что помнил Иван.
А под конец её, в пятницу, Ивану на мобильный позвонил Костя.
– Где ты есть? Ты жив ещё? Или тебя заморозило? – кричал он. – Я тебе письмо написал! Ты когда-нибудь проверяешь почту? Тебя вообще интересует, что со мной? Позвонить ты мог?
Иван дослушал реплику.
– Я летал к Андрею, – сказал он. – И, по-моему, у нас с тобой принято, что ты сам звонишь и заходишь.
– Хорошо! Вот я сам звоню! – крикнул Костя. – Ты где? В офисе? Можешь подъехать ко мне во двор?
– Это ещё зачем?
– Ты мне нужен в моём дворе! Не упрямься! Ну, прошу же тебя!
– Хорошо, – сказал Иван. В конце концов, он был рад, что нашлась причина пораньше уйти из офиса.
Он глянул в окно и, замотавшись покрепче шарфом, вышел. На улице дул ветерок. Снежную пыль сметало с крыш. По ясному небу, возмещая отсутствие облаков, расплывались ядовитые и прелестные дымки из заводских труб. Иван добрался до Костиного двора в условленный час, вышел и несколько минут терпеливо прождал под тополем. От ветра у него загорелось лицо. Наконец, Костя выскочил из подъезда.
– Что тебе нужно? – спросил Иван вместо приветствия, но Костя не заметил суровости. Смеясь, он охлопал его – по плечам, по шапке, заботливо подёргал шарф. – Гляди, не замерзни!
– Иди сюда, я тебе покажу кое-что. Смотри наверх. Окна мои видишь? У окошка стол. Видишь – огонёк беленький, это лампа. Кто там под лампой – видишь?
Иван видел и молчал раздосадовано.
– Верно! – улыбнулся Костя. – Машка моя!
Иван не отозвался.
– Всё вышло, как я рассчитал! Я ушёл от них, доказал, что мне на всё чихать, кроме Машки. И ей там сразу стало невмоготу. Понимаешь, оказалось, всё было наносное! Кружевница – она и есть кружевница. Чистый человек! Вещи собрала и дунула с катера. Но ты не хмурься, тут всё наоборот – как ты любишь! Такая сложная ситуация – я затем тебя и позвал.
Обнадёживаясь понемногу, Иван слушал.
– К бабушке Машка после всего вернуться не может, ей стыдно, – объяснял Костя. – Ты же знаешь стариков! Но и ко мне перебраться – тоже нет. Говорит, не могу я, Костя, от бездомности с кем попало жизнь делить. С кем попало – это, то есть, со мной! Но я не обижаюсь. Наоборот. И вот теперь перехожу к делу. Я свою квартиру хочу Машке как бы сдать – бесплатно, конечно. Просто пусть живёт, пока с бабушкой не помирится. А я пока поживу у тебя. Сейчас только за вещами сбегаю – уже всё собрано! Идёт?
Иван не сдержал улыбки.
– А, рад! – завопил Костя. – Ну, по рукам?
– Нет уж! – смеясь, сказал Иван и направился к Костиному подъезду.
Маша стояла в дверях. Её лицо опухло от многодневных слёз. Сипло, заплаканно она поздоровалась.
– Ну, – сказал Иван. – Берите вещи. Едем к вашей бабушке.
– Я не поеду! – крикнула Маша.
– Все поедем! – сказал Иван. – У меня тоже старики. Я имею право решать! Ясно?
Маша взглянула на шумно кивавшего Костю и выволокла из комнаты два своих рюкзачка.
Они ехали молча, с верой, что успех неминуем. Без слов вошли в подъезд и поднялись по ступеням. Маша долго звонила в дверь. Потом открыла своими ключами. Потом из пустой квартиры звонила соседке. Та скупо продиктовала преступной внучке, когда и в какую больницу забрали бабушку. В предынфарктном – прямо из поликлиники, так-то!
Потрясённые, они замерли вокруг Маши.
Наконец, Костя опомнился.
– Так поехали! Чего ждать? Мы тебя отвезём. Иван, отвезём ведь?
Маша обернулась на Костю, держа трубку, как гранату, в отведённой руке.
– Уйди! – произнесла она с хрипом. – Не хочу больше видеть! Сгинь! Я ни с кем! Ни с кем не поеду, ясно?
– "Хэппи энд" не удался, – произнёс Костя, когда они с Иваном сели в машину. – Ну, ничего. Если там у неё с бабушкой обойдётся как-нибудь – то и у нас наладится.
Иван довёз его до дому. Зайти отказался.
– Постоим минутку! – попросил Костя. – Представляешь, так удивительно! Вот только теперь что-то настоящее к Машке теплится. До этого всё был конкистадорский угар: завоевать, отнять. А когда оставил её в покое – теперь только и полюбил…
– Себя ты полюбил, – сказал Иван хмуро. – Стоишь и думаешь: ох я и порядочный!
– Ну да. Тоже верно! – рассмеялся Костя. – Иван, можно тебе сказать кое-что? Я ведь боюсь! Вот как Машка от них ушла – стал бояться. Как-то страшно домой идти. Я, наверно, заразился от Фолькера сумасшествием. Мне кажется, вот я хотя старушки не убивал, но всё равно – Раскольников!
И Костя запел тихонечко, с трудом артикулируя смерзающиеся слова: "Расколол я Женьку-то топором… Прямо по сердцу его саданул… Ох головушка моя голова… До чего ж ты меня…", – и он положил ладони на свою непокрытую голову.
– Тридцать градусов! Где шапка? – вдруг крикнул Иван. – Еле выздоровел! Ты чего себе думаешь!