- Ты постоянно это говоришь. Между прочим, в твое отсутствие мы с мамой пару раз приглашали старушек на чашку чая с пирожными. Очень мило посидели.
- За чашкой чая?
- Нет, ну другие напитки тоже были, к пирожным, - сознается она. - И твои родители - они тоже очень славные.
Энди и Лия проезжали через Глазго пару лет назад, когда Олбан жил у нее. Верушка сама настояла на знакомстве, пригласив их и свою маму. Они вместе пообедали. Мысль о предстоящей трапезе приводила его в ужас, но обед прошел на удивление хорошо.
- И эта пара из Гарбадейла, - продолжает она. - Помнишь, мы остановились там на чай после восхождения на Фьонавен и Аркл…
Он помнит обе горы и еще безумный, сверхчеловеческий темп, с которым она брала каждый склон. Помнит он и тех, о ком она ведет речь.
- Это персонал, - говорит он. - Обслуга, а не члены семьи. Я сто раз перепроверил, что Бабули не будет дома.
- Ну не важно. И Филдинг тоже ничего.
- Нет, Филдинг - мудак.
- Брось ты. По-моему, он относится к тебе с уважением.
- Да ну? - Олбан неподдельно изумлен. - Подожди, ты еще не встречалась с Бабулей.
- Верно, у тебя же есть бабушка. По твоим рассказам, занятная личность.
- От нее исходит опасность химического и биологического поражения.
- Ах ты! Бесстыжий! - прикрикивает она и больно щиплет его за сосок.
Он шипит и трет пострадавшее место.
- Это твоя родная бабка, - негодующе заступается за нее Верушка. - Она дала жизнь твоей бедной покойной матери.
- Ага, а помимо нее - семи уродцам и психам.
Ее занесенные для новой кары пальцы угрожающе нависли над его соском, все еще ноющим от жгучей боли. Он перехватывает ее запястье, чувствуя, как она вытягивается вдоль его тела.
- Сейчас получишь за каждого! - грозит она, примеряясь к той же мишени.
- Ну, перестань! - говорит он. - Хорошо, не все они сумасшедшие. Попадаются нормальные.
Он с опаской отпускает ее руку. Она делает выпад, и он снова смыкает пальцы у нее на запястье. Она очень сильная, но он сильнее. У него уже закрадываются сомнения, надолго ли его хватит - он ведь больше не валит лес, так надо бы хоть спортом заняться. Наконец она смеется и отводит руку.
- Итак, - говорит она, - куда теперь держит путь ваша презентация?
- Филдинг хочет поговорить с моим отцом и со своим. Значит, в Лондон.
- Ты едешь?
- Скорее всего, нет. По-моему, это бесполезно.
- Боже мой, - говорит она, изображая скуку. - Опять за свое.
Он трет лицо.
- Прости. Ну не тянет меня туда ехать.
Какое-то время она молчит. Он почти слышит, как у нее в голове дружно строятся логически связанные ряды четко сформулированных вопросов. Но в основе их все тот же краеугольный камень: "Чего ты хочешь добиться? К чему стремишься?"
Если старательно отвечать на каждый поставленный вопрос в отдельности, то обнаруживается гигантская пропасть между ответами. Эта уловка срабатывает безотказно, но его каждый раз с души воротит. Действительно, она говорит с ним как на семинаре, менторским тоном, который напоминает ему, как она когда-то пыталась заставить его разобраться в своих мыслях и чувствах.
- Тебя волнует, - спрашивает она, - что семейный бизнес может быть продан этой корпорации?
Он задумывается. В последнее время он не раз задавался этим вопросом.
- В какой-то мере, - отвечает он и морщится, понимая, как беспомощно это звучит.
- Угу, - говорит она.
И он кожей чувствует, что она хочет вернуться к первому вопросу или подойти к нему с другой стороны, чтобы получить определенный или хоть сколько-нибудь осмысленный ответ, прежде чем задать следующие вопросы.
- И как прикажешь понимать "в какой-то мере"?
- Да не знаю я, не знаю! - Он повышает голос, возмущенный не столько ее почему-то неуместной логикой, сколько своей жалкой неуверенностью.
Еще одна пауза.
- В любом случае, - говорит она, и по ее тону он понимает, что попытки логического анализа на время оставлены, - ты должен поехать на семейный сбор в Гарбадейле.
У него екает сердце. Он и сам это знает, и прокручивает в голове, и мучается от неизбежности предстоящего. Но ему требуется ее одобрение, чтобы ехать в Гарбадейл, хотя он постоянно твердит, что в гробу видел это место и всячески его избегает. При том, что у него есть эта красивая, умная, любящая женщина, которая лежит сейчас в его объятиях, он все еще хочет увидеть Софи, сделать над собой усилие, заново объясниться, попытаться искупить прошлое, перечеркнутое каким-то странным бездействием, разбудить хоть какое-то чувство, хоть крупицу признания.
А если честно, он все-таки хочет снова увидеть своих полубезумных родственников, и не важно, что они надумают по поводу продажи компании. Когда-то он питал к ним детскую любовь, тянулся к семье, которую составляли они все вместе, а потом начал ненавидеть их по отдельности и семью в целом. В какой-то момент сделал попытку воссоединения, стал работать в компании и почувствовал, что благодаря этому снова вливается в семью, но долго не вытерпел и ушел, причем продажа части акций "Спрейнту" стала лишь удобным предлогом; но ему все еще небезразлична семья, она влечет его к себе, и он знает, что внутри него живет подросток, который, к стыду своему, очень сильно нуждается в одобрении, а вместе с тем, и это главное, хочет, чтобы его приняла - когда-нибудь, как-нибудь - та девочка в саду, его потерянная любовь, Софи.
Верушка смотрит на него. Он отводит взгляд.
- Ты же знаешь, чего хочешь, - мурлычет она, как бы шутя.
- Возможно, это и есть веская причина к ним не соваться.
Она фыркает:
- Ты должен больше доверять своим инстинктам.
- Инстинкты подводили меня куда чаще, чем доводы рассудка. - Он сам удивлен, что в его голосе вдруг прорывается досада.
- И все же съездить надо, - говорит она, то ли не улавливая его тона (что на нее не похоже), то ли придерживая язык. - Заодно и поспрашиваешь родных. Выяснишь, что стоит за словами Берил. Она ведь тоже приедет, на пару с Дорис?
- Скорее всего. Думаю, они уже намылились ехать с Филдингом, на его машине. Из вежливости могли бы сказать ему заранее, но это вряд ли.
Потом она вдруг спрашивает:
- А твоя старая любовь?
Вопрос без нажима.
- Софи, - вздыхает он.
Его взгляд поднимается к окну. Верушка специально поставила кровать так, чтобы читать при дневном свете, а еще - чтобы подставлять лицо легкому, прохладному сквознячку, особенно зимой. Планировка спальни на это не рассчитана, поэтому ни читать, ни охлаждаться толком не получалось, но тем не менее.
- Да, - мягко повторяет она, - Софи.
- Видимо, тоже появится. Так Филдинг сказал. Хотя у него язык без костей. Нужно будет уточнить.
- Чтобы поехать только в случае ее появления?
- Не знаю. - Он качает головой, и вправду мучаясь от нерешительности. - Может, наоборот, не поеду, если она там будет.
- Ну, это уж совсем глупо. - Она говорит очень тихо. - Как ни крути, надо ехать.
Он смотрит на нее, невольно хмурясь:
- Действительно так считаешь?
- Конечно. А кто еще туда собирается?
- Похоже, все. - При этой мысли его охватывает странное сочетание откровенного ужаса и тревожного мальчишеского нетерпения.
- А кто из них может пролить свет на этого загадочного "его" из рассказа Берил?
Олбан вздыхает.
- Бабуля, ясное дело. - Он фыркает (Верушка качает головой). - Дедушка Берт умер. Дядя Джеймс, отец Софи, тоже. Блейк, старший из этого поколения, тридцать лет назад запустил руку в казну фирмы и был отправлен "из князи в грязи".
- Это как?
- Облажался в Лондоне - вали в Гонкерс.
- В Гонкерс?
- В Гонконг.
- А, понятно.
- С тех пор там и обретается. Кстати, хорошо стоит, мультимиллионер, но с семьей контактов почти не поддерживает. На собрание акционеров ему путь заказан - его лишили наследства, когда взяли с поличным. А уж на Бабулин юбилей и подавно не пригласят.
- Но ты с ним встречался, - говорит она, припоминая давнишний разговор, - верно?
- Да. В последний раз был у него в девяносто девятом. Видел его личный небоскреб. Он все опасался, что здание отберут китайцы и устроят там казармы Красной Армии, как только наложат лапы на Гонконг. Здоровенный, угрюмый, жутковатый тип. Деньжищ у него до фига, хотя по виду не скажешь.
- И кто же остается?
- Дядя Кеннард, это отец Филдинга, и дядя Грэм.
С минуту она молчит.
- А когда будет собрание плюс торжество?
- День рождения Бабули - девятого октября. Чрезвычайное общее собрание - накануне. Приехать надо седьмого, чтобы во всеуслышание объявить, что мы в полной заднице.
- Вот и поезжай. Если хорошенько попросишь - подвезу.
- Разве к тому времени не начнутся занятия?
- В этом семестре я начинаю позже, родной. У меня будет время. Так что смогу тебя подбросить.
У нее был красный полноприводный универсал марки "субару форестер" (любопытный факт: автомобиль оказался старше их знакомства, хотя был куплен новым). Она аккуратно, даже педантично водила машину в городе, но на открытой местности, а особенно на горных дорогах Шотландии, превращалась в гонщика-экстремала. Поначалу он приходил в ужас, когда она давила на газ, но со временем привык и стал отдавать должное ее мастерству, вниманию и молниеносной реакции в сочетании со здравым смыслом. Ну любит девушка скорость, а так все в порядке.
- Я…
Он замолкает и откидывается на подушку. У них с самого начала было условлено - говорить друг с другом начистоту. Он косится на нее. Она сейчас опирается на локоть и смотрит на него. Ее правая грудь, примятая телом, смотрится прелестным продолговатым ромбом, а левая - теплой сливочной чашечкой. На лице написано любопытство, губы тронуты легкой улыбкой. Он поднимает руки и роняет их на кровать.
- Отчасти я хочу, чтобы ты поехала и осталась со мной в этом проклятом поместье.
- От этой части? - Ее рука скользит под пуховое одеяло и сжимает искомую часть.
- Мм… Отчасти стыжусь своих родственников и не хочу, чтобы ты приближалась к нашей семейке: вдруг ты из-за них меня бросишь. А… частично - не хочу метаться между тобой и Софи… в одной системе координат.
- Да ведь я только собиралась подкинуть тебя до места, а потом элементарно свалить: побродить по горам, заночевать в палатке или в спальнике. У меня и в мыслях не было претендовать на койку в ваших шотландско-баронских застенках.
- Ну понятно. Извини.
- Мое предложение остается в силе. - Она ложится на спину и подносит руки к лицу, разглядывая ногти. - Или поезжай с Филдингом. - Она смотрит на него. - Ты все еще рассекаешь на этой древней тарахтелке, которую зовешь мотоциклом?
- Продал, - отвечает он. - Врачи сказали, для пальцев вредно. Пришлось расстаться.
- Значит, либо я, либо Филдинг, либо машина напрокат. Средства передвижения - на любой вкус. Так что поезжай.
Она возвращается к внимательному изучению своих ногтей, а потом тянется к прикроватному столику и надевает прямоугольные очки в черной оправе.
"Чего я сам хочу?" - думает он. Да, хороший вопрос. Жаль, что в этой жизни на него крайне редко находится столь же хороший ответ.
"Во-первых, не делать глупостей".
Он гладит Верушку по руке.
- Будет здорово, если ты меня подкинешь. Ценю. Спасибо.
За оправой очков у нее хмурятся брови.
- Не пожалеешь? - спрашивает она. - А вдруг мы доберемся без приключений?
Он усмехается, обводя глазами контур ее сочных, улыбающихся губ:
- Не пожалею.
У Олбана с Софи начинается тайный и в строгом смысле слова целомудренный роман, в котором они заходят не далее тяжелого петтинга (оба соглашаются, что термин какой-то нелепый) - в некоторых плавательных бассейнах еще висят правила внутреннего распорядка, запрещающие этим заниматься, равно как и бегать по кромке, нырять с бортиков или вставать на плечи другого человека.
Иногда она демонстративно идет помогать ему в саду; иногда сообщает родителям, что хочет прогулять Завитушку, а сама оставляет пасущуюся лошадь на лугу; иногда - что идет пройтись; иногда - что собирается почитать и позаниматься в беседке. В любом случае кончается всегда одинаково: они устраиваются в высокой траве, или в кустах рододендрона, или в полуразрушенном сарае у западной границы поместья, или в одном из других потаенных, укромных местечек, которые ему известны.
Хотя это не просто. На самом деле - очень даже сложно.
Наряду с необходимыми мерами соблюдения секретности перед ними постоянно возникает проблема, как далеко им можно зайти. Ее груди уже давно стали для него восхитительно знакомой территорией; он исследовал каждую пору и мельчайшую складочку, каждую крохотную мягкую пушинку, и его руки помнят эту тяжесть и упругость. Ее сочные, сладостные, круглые соски похожи на спелые ягоды малины.
Пару раз, когда на ней платье, а у него не слишком грязные руки, она позволяет ему засунуть руку ей в трусики, где он находит горячую, влажную щелку, гладит ее и запускает внутрь кончики пальцев, но обычно ей приходится его останавливать, потому что, тяжело дыша, раскрасневшись, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, она признается, что это слишком - уж чересчур возбуждает и может привести к тому, чего им делать нельзя, потому что у них нет презервативов и они оба боятся, что она может забеременеть, и так далее и тому подобное…
Через неделю она расстегивает молнию у него на джинсах и извлекает его пенис. Сначала она обращается с ним слишком грубо, и он показывает ей, как правильно его брать, поглаживать и осторожно сжимать. У нее в руке Олбан быстро кончает, и она корчит гримасу.
- Ха-ха! - покатывается он, глядя в голубое небо над густыми, перистыми верхушками качающихся на ветру трав.
Она говорит:
- Ты уж прости, но это… фу.
- В следующий раз можем воспользоваться салфеткой, - предлагает он.
Конечно, его голос не может скрыть, как страстно он желает следующего раза. Он очень надеется, что первый опыт не отвратит ее от этой затеи.
- Ну не знаю. - Она вытирает руку о примятую траву и подозрительно косится на его все еще возбужденный пенис.
"Или ты можешь сделать это губами", - так и хочет сказать он, но сдерживается. У него в кармане джинсов есть бумажный носовой платок, который идет в дело; она ложится рядом с ним на траву и начинает его гладить.
По ходу дела перед ними встает и более серьезный моральный вопрос: "Разве в этом мире хоть что-то имеет значение, если мы постоянно стоим на грани уничтожения себя, уничтожения всего?"
Вопрос не праздный. На дворе тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, и - они оба так считают - их родители, предыдущее поколение, умудрились основательно загадить этот мир, оставив его вычищать, если такое еще возможно, последующим поколениям: им, их детям, детям их детей, ну, в общем, понятно, да? Мир до сих пор стоит на грани ядерной катастрофы; сверхдержавы не устают находить новые поводы для конфронтации; не менее половины африканского материка живет впроголодь, сотни миллионов ложатся спать на пустой желудок, в то время как Запад набивает брюхо маслянистым картофелем фри и жирными гамбургерами, произведенными из мяса зараженных животных; а самое страшное - это СПИД, который, судя по всему, сделает сексуальную жизнь их поколения ограниченной и опасной, хотя они этого не заслуживают. Кругом несправедливость. Несправедливость во всем, и это не жалобы детей или подростков, обиженных родителями, учителями и властями, а явная, наглая, вопиющая несправедливость.
Всегда надеешься, всегда пытаешься верить, что должен быть путь, ведущий вперед, потому что мы, люди, как биологический вид сумели же развиться до нынешнего состояния, а значит, прогрессивный путь всегда существовал, но иногда эту веру бывает так сложно сохранить… Боже, да стоит только посмотреть новости…
Они много об этом говорят. Для них это важно. И в то же самое время, если честно, он сознает, что навязывает ей этот апокалиптический взгляд и втягивает ее в разговоры о вселенских ужасах по одной простой причине: потому что хочет, чтобы у них с ней пошло еще дальше, хочет, конечно же, хочет от нее настоящего секса; он преувеличивает опасности, которые поджидают их в будущем, и внушает, что из-за беспечности родительского поколения жизнь их обещает быть несправедливо короткой - и все это лишь способ заставить девчонку, да еще умную, мыслящую, отбросить всяческие запреты и, как выражаются их американские кузены, раздвинуть ножки.
Тут, конечно, нечем гордиться, но он хотя бы не врет.
- Я и сама об этом думала, - говорит она ему, когда в старом сарае на западной границе поместья, чуть ли уже не в Девоншире, он впервые просит ее сделать минет.
Но пока, опустившись на колени, она только ласкает его пенис. Джинсы его спущены до лодыжек; в другой руке у нее бумажный платок. Он вроде как предполагал, что она сделает нечто вроде мягкого колпачка - он сам таким пользуется, когда онанирует; но ей, как оказалось, нравится смотреть на его пульсирующий член, который исторгает струю беловатой теплой жидкости, поэтому она держит платок наготове, ждет до последнего, а потом ловит сперму в бумажный комок и улыбается, наблюдая, как он напрягается, тяжело дышит и вздрагивает.
- Кажется, я уже… - шепчет он. Так и есть, он выгибает спину.
- Давай в следующий раз, - говорит она.
Они соглашаются, что вопрос по сути несложен: "Как нам разгрести то дерьмо, что оставило поколение наших родителей, и при этом не продать свои души, не опустить руки, не сменить разумное осознание на рабскую тупость и не стать самим частью той же проблемы, чтобы не прожить отпущенный нам срок так же глупо, эгоистично и бездумно, как старшее поколение?"
Ответы - на поздравительной открытке.
Позиция меняется: ему нравится целовать ее, пока она удовлетворяет его рукой, а она предпочитает встать над ним на колени и наблюдать.
- Как ты думаешь, наши родители тоже этим занимались? - однажды спрашивает она.
Они укрылись внутри небольшой живой беседки, образованной декоративным кустарником, который прикрывает их со стороны лужайки, и рощицей молодых каштанов.
Ее голова лежит на его груди.
- Думаю, да, - отвечает он. - Отец говорит, каждое поколение приписывает себе изобретение секса.
Какое-то время она молчит.
- Может, твои отец с матерью этим и занимались, - она вздрагивает, - но мои - фу, не могу представить.
Он думает о дяде Джеймсе и тете Кларе.
- Да, - соглашается он, - я тоже не могу их представить.
- Возможно, они вообще никогда этого не делали, - говорит она. - Понятно, Джеймс занимался этим с Джун, потому что родилась я. Джун, мне кажется, довольно сексапильная. А может, они и… - Она умолкает. - Нет, погоди, вроде бы я однажды слышала их за стенкой. Это было ужасно.