Ну вот еще! С таким трудом мобилизовал свои внутренние силы, занял круговую оборону против ударов судьбы, обратил всех врагов в бегство, а тут очередное разочарование. Этот пациент – настоящий живой труп, несчастный огрызок – самым бесстыдным образом нарушил предписания лечащего врача, а теперь вот приполз на брюхе. Доктор Келлог почувствовал, что ожесточается. Он выставил Дэба из кабинета, а потом велел Уиллу закрыть за собой дверь и садиться. Сам остался стоять.
– Да, мистер Лайтбоди. Что у вас за проблема?
Вид у пациента был несчастный. Он поерзал на стуле, откашлялся, потом достал платок и старательно высморкался.
Доктор немигающе смотрел на него.
– Прошу прощения, сэр, но в моем распоряжении ровно шестьдесят секунд на то, чтобы дать вам консультацию. У меня возникло несколько небольших, но неотложных дел. Вы говорите, что моя лекция на вас подействовала. Должно быть, вы догадались, какую супружескую пару я имел в виду?
Лайтбоди непонимающе уставился на него.
– Не притворяйтесь! – взорвался Келлог. – Не изображайте невинную овечку. Мне совершенно точно известно, что в ночь на шестнадцатое ноября вы, охваченный приступом похоти, накинулись на свою больную жену, подвергнув риску ее жизнь. С тем же успехом вы могли бы приставить нож к ее горлу. Да и вы сами – посмотрите на себя. В вас совсем не осталось жизненных соков, пищеварительный тракт разрушен, над вами витает тень смерти.
Уилл Лайтбоди, смертельно бледный, с дрожащими коленками, кое-как поднялся на ноги.
– Что вы такое говорите? – задохнулся он. – Я, я конечно знал, что я нездоров, но я стараюсь изо всех сил. Вы что, считаете, что я неизлечим?
Доктор был настроен непримиримо – настал момент не пряника, но кнута.
– Очень может быть. Даже наверняка так, если вы не перестанете заниматься подобными пакостями.
– Какими пакостями? Это неправда! Я вовсе не набрасывался на свою жену. Не смейте разговаривать со мной таким тоном!
Уилл сбился, затоптался на месте. Одежда висела на нем, как на деревянной вешалке.
– Ну, возможно, я несколько увлекся, – прохрипел он. – Вы ведь сами понимаете, муж и жена, и все такое, но никакого перевозбуждения нервной системы не произошло, между нами ничего такого не было.
Он сбился, принялся ломать пальцы, облизнулся. Выражение глаз у него было, как у испуганной лошади. Он перешел на шепот:
– Об этом я и хотел с вами поговорить.
Шимпанзе неистовствовала на кухне, гусь подыхал, Джорджа волокли в тюрьму, в теплице творилось черт знает что, назревал еще один судебный иск, а доктор попусту терял время. Он вздохнул про себя и уже более мягко сказал:
– Продолжайте.
– Не знаю, что и сказать, – пробормотал Лайтбоди, повесив голову. – Я поддался низменным страстям и явился к Элеоноре, желая склонить ее к брачным м-м-м… отношениям. Пренебрег вашими предупреждениями, надеюсь, вы меня простите, я больше никогда-никогда не буду, до тех пор, пока мы… Собственно, дело не в этом, а в том, что у меня ничего не вышло.
Доктор слушал с отвращением. Все, как он и подозревал. Плюс к тому этот идиот еще и пропустил в ту ночь несколько порций молочной диеты. На что они все рассчитывают? Как можно выздороветь, если не выполняешь инструкций врача?
– Ничего не вышло? – переспросил он.
Жалкий мешок, полный раскаяния и подростковой похоти, стоявший перед доктором, залился краской до самых ушей. Он не мог смотреть доктору в глаза.
– Я не смог быть мужчиной, – прошептал он.
– Вы хотите сказать, что вы проявили себя импотентом?
Лайтбоди, поморщившись от этого слова, кивнул. Келлог не смог удержаться от презрительного фырканья.
– Ничего удивительного! – вскричал он внезапно, дернув себя за козырек. – На что вы, собственно, надеялись? Как вообще мог человек в вашем состоянии отважиться на подобную авантюру? Вы не понимаете всей тяжести ситуации! Вы что, дитя малое?
Пациент молчал. Повисла тягостная пауза. Наконец доктор сказал:
– Я просто счастлив за вас, сэр. Ваше собственное тело взбунтовалось против произвола, которому вы хотели его подвергнуть. Раз уж вы сами не могли спасти себя и вашу жену, благодарите небеса за то, что вмешалась природа. Вы говорите, что вы импотент? А я говорю вам на это: поздравляю.
Не произнеся больше ни единого слова, Джон Харви Келлог обошел стоявшего, вышел из комнаты и поспешно зашагал по коридору. Пациент должен понимать, что и у врача есть предел терпения. В конце концов, человек должен сам контролировать свои животные инстинкты, которые способны свести его преждевременно в могилу. Доктор ускорил шаг, представив, какой непоправимый ущерб оборудованию нанесет Лилиан – всем этим сияющим кастрюлям, горшкам и колбам, не говоря уж о пище, которую обезьяна, разумеется, всю перепортит. Последнее время доктор экспериментировал с макадамовыми орехами, пытаясь выработать калорийное ореховое масло вроде арахисового, которое подарило бы благоразумным потребителям новый тип пищи вместо говядины и свинины, которую американцы пожирают, словно волки на Аляске. Не хватало еще, чтобы шимпанзе испортила экспериментальную смесь!
Подойдя к кухне, он увидел, что у двери столпилась кучка служащих и барышень-диетологов. Кто-то вколотил под дверь клин, чтобы обезьяна не сбежала. Доктор наклонился, выдернул клин и заглянул внутрь.
– Она там о чем-то бормотала сама с собой, Шеф, – сообщил кто-то сзади.
– Да, сэр, и устроила жуткий кавардак с кастрюлями, сковородками и всякими кухонными причиндалами. – Это сообщил Авраам Линкольн Вашингтон, ответственный за подметание полов на кухне. – Доктор Дистазо хотел остановить ее, а она взяла и разодрала ему штаны. Вы бы поосторожней, доктор. Больно уж она бесится.
Доктор Келлог проигнорировал это заявление. Именно для решения таких вот сложных задач он и появился на свет. Сейчас нужно было взять дело в свои руки, показать всем, кто здесь главный, кто действует, когда остальные лишь причитают. Он смело распахнул дверь и шагнул в кухню.
Ничего. Ни единого звука. Внимательные голубые глаза доктора наскоро оглядели помещение, дабы оценить причиненный ущерб: разбитые лампы, перевернутые столы, выдранный с мясом водопроводный кран, из которого хлестала вода. Арифмометр, встроенный в мозг бережливого доктора, быстро перевел ущерб в доллары и центы.
– Лилиан! – заорал он, и крик стиснул тишину, словно железный ошейник. – Лилиан, немедленно выходи! Плохая девочка! Плохая!
Тут он унюхал зловоние – дикий, первобытный запах, напоминавший о черной Африке. Лилиан покакала. Везде, где только могла. Повсюду – на столах, на полу, даже на стенах – находилось нагляднейшее свидетельство буйства нецивилизованного кишечника. Доктор осторожно двинулся вперед, то и дело оглядываясь по сторонам. Вдруг он услышал какой-то звук, краем глаза заметил едва уловимое движение. Быстро повернулся налево – ничего.
– Лилиан?
Ступая по-кошачьи, Келлог приблизился к огромному котлу с макадамовым маслом. Уже удалось добыть почти сто фунтов бесценного вещества, взбитого и сдобренного крахмалом. Доктор как раз собирался опробовать продукт на некоторых пациентах за завтраком. На первый взгляд с маслом все вроде бы было в порядке, и Келлог вздохнул с облегчением. Орехи были доставлены с Сандвичевых островов за такую цену, о которой даже вспомнить было страшно. Однако, приглядевшись, он увидел на поверхности масла пятно. Нос подсказал остальное.
В этот момент, словно ожидая похвалы за свои подвиги, появилась Лилиан – медленно выплыла из густой тени маслобойки. До нее было каких-нибудь пятнадцать футов. Доктор замер на месте, мучительно ощущая свою беспомощность, преследовавшую его целый день. Шимпанзе усмехалась, черные резиновые губы растянулись, обнажая длинные желтые зубы. В этот миг она была как две капли воды похожа на Джорджа.
Глава третья
Заморозки
Валил густой мокрый снег, когда Уилл Лайтбоди вышел из Санатория и быстро зашагал по Вашингтон-авеню. Накануне шел дождь, ночью подморозило, и вот сейчас, к концу длинного серого декабрьского дня, пошел снег. Разумеется, все это не имело ни малейшего значения для обитателей Санатория – они наслаждались гарантированными 72 градусами среди гибискусов и пальм или же, завернутые в полтонны одеял, дремали перед обедом на веранде. Но Уилл даже превратности погоды воспринял как приключение. Сутулый, тощий, вокруг горла намотан шерстяной шарф, руки засунуты глубоко в карманы – он смело топал по слякоти в своих галошах, похожий на сбежавшего с уроков мальчишку.
До сего дня за шесть недель своего пребывания в стенах Санатория Уилл покидал его лишь дважды: один раз солнечным холодным днем вышел на прогулку с Элеонорой – ей понадобились какие-то канцелярские принадлежности; и еще было катание в открытых санях – это устроила сестра Грейвс в качестве рождественского аттракциона для троих специально ею отобранных пациентов. В нынешней жизни Уиллу выпадало не так уж много приятных моментов, и прогулка по городу была одним из них. Незатейливое удовольствие: аромат дымка в свежем холодном воздухе, играющие в пятнашки дети, безмерно высокое небо – обычная, нормальная жизнь, никакой тебе устрашающей смехотерапии, никаких синусоидных ванн. К сожалению, Элеонора тогда торопилась – ей надо было вернуться через час на сеанс солевого массажа и промывания кишечника, – так что прогулка получилась очень короткой. Но покинуть эти стерильные, лишенные запаха коридоры с вечно включенными лампами, сбежать от неусыпного ока всех этих биологически правильных ханжей, хотя бы даже и на час, было здорово – Уилл почувствовал себя заново рожденным.
Столь же замечательным было катание с сестрой Грейвс.
Уилл был рад, очень рад, что его взяли на прогулку – особенно если принять во внимание поведение Айрин после той ночи, когда она выследила его в комнате Элеоноры, – ночи, о которой Лайтбоди старался забыть как можно скорее. Сестра Грейвс вела себя так, будто Уилл был совратителем несовершеннолетних, или двоеженцем, или еще кем-нибудь в этом роде. Холодная, строгая, неприступная, она молча исполняла свои обязанности; Уилл все чаще имел дело с сестрой Блотал и все реже с сестрой Грейвс. И он ничего не мог сделать или сказать, чтобы как-то изменить сложившуюся ситуацию. Однажды вечером Уилл принял из ее рук свой восьмичасовой стакан молока и, вместо того чтобы немедленно осушить его, решительно поставил стакан на стол. Сестра Грейвс взволновалась.
– Сестра Грейвс… Айрин… что случилось? – взмолился Лайтбоди.
Он знал ответ, и оттого густо покраснел.
Она отошла, без особой нужды поправила вентиляционный колпак на окне. Ответа не последовало. Уилл смотрел, как она двигается по комнате, смотрел на ее спину, на платье, обтягивающее бедра и ягодицы, которые чудесным образом возбуждали его, несмотря на разрушенный желудок, неудачу с Элеонорой и молоко. Молоко, казалось, сочилось у него из пор и пропитало весь его мозг, мешало думать.
– Айрин, – задыхаясь, произнес он, с трудом подбирая слова, – выслушайте меня… Между мной и Элеонорой ничего не было, ничего. Клянусь вам.
Она развернулась, и взгляд ее был холоден как лед.
– Если пациент, находящийся на моем попечении, не желает вести себя надлежащим образом, – начала она, изо всех сил стараясь говорить твердо, – я ничего не могу поделать. Ничего. И все же в итоге виновной оказываюсь я. Я не хочу, чтобы ответственность за ухудшение вашего здоровья ложилась на меня. – Она отвернулась. Уилл слышал, как скрипели колеса каталок в холле. – Мне… мне слишком дорого ваше здоровье, – наконец выговорила она почти что шепотом и вышла.
Впервые он остался пить свое молоко в одиночестве – без наблюдения.
Постепенно она смягчилась, и их отношения вернулись в прежнее русло.
День выдался холодный, суровый ветер пробирал до костей, щипал нос и уши, но Уилл чувствовал себя превосходно и наслаждался полнотой жизни. Лошадиный запах (разве когда-нибудь он вдыхал нечто столь же жизнеутверждающее, столь же стимулирующее); воробьи на деревьях, нахохлившиеся под пронизывающим ветром; перезвон колокольчиков на санях и восхитительное покалывание холодного воздуха – просто какое-то пиршество ощущений. И еще было очень приятно обнаружить, что двумя другими особо отмеченными пациентами оказались дамы – графиня Маша Тетранова (которая, хоть и была родом из Петербурга, никогда не слыхала о профессоре Степановиче) и миссис Соломон Тейтельбаум – молодая супруга мясного фабриканта из Бруклина. У Лайтбоди просто отлегло от сердца – он боялся увидеть какого-нибудь пациента-мужчину, с которым сестра Грейвс проводила те же самые медицинские процедуры интимного свойства, что и с ним, – его бесила сама мысль об этом. Выходит, он ревновал? И что это могло значить? Лучше было не задаваться этим вопросом.
Так или иначе, они чудесно провели время, катаясь в санях по живописным окрестностям; колокольчики мелодично звенели в такт глухому перестуку копыт; скрипели полозья; колючий мороз проникал под одеяла, варежки, шарфы, меховые воротники и шляпы. Целью поездки (сюрприз!) было посещение фермы родителей сестры Грейвс, в шести милях к востоку от города. Лошади подъехали к аккуратненькому каменному домику под серо-голубой шиферной крышей, занесенной снегом. Вокруг за решетчатыми заборами стояли другие дома, на вид весьма преклонного возраста. Сани свернули на аллею, где росли сосны и пихты, обогнули изрядного размера пруд, затянутый льдом, и подъехали к крыльцу домика, где их уже встречали два шотландских колли с влажными блестящими глазами. Графиня заметила, что местечко "совершенно очаровательное", однако по ее тону можно было заключить обратное; миссис Тейтельбаум же вообще никогда прежде не выезжала за пределы города и оглядывалась по сторонам с некоторым недоумением.
Обе дамы не вызывали у Уилла ни малейшего интереса. Сам он был искренне очарован и простодушно радовался. Гладил собак, восхищался сосновым рождественским венком на двери, был близок к обмороку от божественного аромата пирожных, испеченных миссис Грейвс (нет-нет, ему никаких пирожных – мистер Лайтбоди ведь на молочной диете; Айрин привезла с собой шестнадцать маленьких, запечатанных воском бутылочек, чтобы давать их Уиллу в течение дня). У Айрин имелись сестры и братья, всего – восемь человек, в возрасте от нескольких месяцев до семнадцати лет; Уилл дал каждому по монетке. Он смотрел на их лица, удивляясь чудесному повторению пленительных черт старшей сестры. В родителей Уилл вглядывался не менее внимательно: выяснилось, что изящный носик сестре Грейвс достался от отца, а руки, плечи, губы, великолепные зубы и очаровательная улыбка – от матери.
Время летело незаметно. В камине весело пылал огонь; звучали рождественские песни. Графиня Тетранова взяла в руки стакан сидра с таким видом, будто это был разжиженный навоз; Лейла Тейтельбаум забилась в угол и встрепенулась, только когда миссис Грейвс завела увлекательный разговор о топленом свином жире; по комнате разливался аромат жареных каштанов. Уилл пел песни, вместе с детьми срезал висящие на елке яблоки; все эти собаки, кошки, маленький енот, неугомонные братья и сестры создавали безумную, но очень веселую, радостную суматоху. Лайтбоди был совершенно счастлив. До такой степени, что на какое-то время даже забывал о своем недуге (хотя сестра Грейвс неизменно напоминала о нем каждые пятнадцать минут, откупоривая очередную молочную бутылочку). Все было просто восхитительно. Желудок вел себя тихо; зудящая сыпь, экзема и фурункулы подсохли; пульс выровнялся, на языке – никакого налета. Лайтбоди ощущал себя здоровым, молодым, крепким мужчиной, никогда не знавшим отчаянных болей в желудке, не страдавшим постыдным бессилием и никогда не поднимавшим руку на несчастную, обиженную судьбой индюшку.
Когда начало темнеть, Тетранова и Тейтельбаум с торопливым облегчением засобирались обратно, но Уиллу так не хотелось уезжать! Собаки лизали ему руки, дети целовали, миссис Грейвс заворачивала ему с собой печенье, чтобы съел, когда выздоровеет. По дороге обратно санки неслись через ночь, соединившую небо и землю, так что было совершенно непонятно, скользят ли полозья по снегу или летят по воздуху, и уютно укутанный в меха и одеяла Уилл наслаждался волшебной красотой ночи. И хотя Уилл прекрасно понимал, что ведет себя неподобающе, что она – его медицинская сестра, а он – женатый человек, его рука обвилась вокруг плеча Айрин и находилась там до тех пор, пока впереди не показались огни Санатория.
Сегодня он снова оказался на воле. На свежем воздухе. Один. Крепко сжимая бумажник, Уилл шагал по Вашингтон-авеню. Снежинки ласково ложились ему на щеки и ресницы, царившие вокруг запахи радовали новизной. До Рождества оставалось два дня, и Лайтбоди направлялся к здешнему ювелиру в надежде найти подарок для Элеоноры. Но это было, так сказать, поводом его похода. Где-то в самом дальнем участке мозга билась другая мысль, в которой он сам себе боялся признаться: он подумывал купить что-нибудь и для Айрин. Ничего особенного, разумеется; ничего такого, что она могла бы истолковать превратным образом – никаких колечек, медальончиков и тому подобного. Нет-нет. Может быть, брошь или кулон. Или заколка для волос, бусы, браслет. Знак внимания, подарок на память – только и всего. Безделушка, вручая которую можно будет сказать: "Благодарю за заботу. Вы прекрасно выполняете ваши обязанности". Разве в этом можно усмотреть нечто неподобающее? Он всегда оказывал мелкие знаки внимания обслуживающим его людям. На Рождество принято делать подарки, так ведь?
На Чемпион-стрит воздух вдруг странным образом сгустился, и мощный завораживающий аромат заставил Уилла замереть на месте. Он мгновенно и безошибочно опознал этот запах: это был ни с чем не сравнимый запах шипящего на сковороде мяса, а доносился он из ресторана на углу. "Красная луковица" – значилось над входом; а, это тот самый чудовищный притон, где находили пристанище санаторские йогуртопоедатели, когда им становилось невмоготу от порядков доктора Келлога. Уилл слышал, что в этом заведении у доктора имелись шпионы и что однажды он уволил врача, застуканного на месте преступления (злоумышленник сидел в отдельном кабинете с двойной порцией ребрышек в томатном соусе). Лайтбоди не помнил, чтобы на него когда-нибудь так действовал запах, даже в детстве. Он остановился как вкопанный посреди дороги, удивляясь столь обострившемуся обонянию. Это что, реакция организма, обостренная молочной диетой?
Да. Наверняка, так оно и есть. Но какой запах!
Впервые за долгое время его желудок заявил о себе; и тут перед мысленным взором Лайтбоди возникла картина: сидит он себе уютненько за столиком, застеленным клетчатой скатертью, с бутылочкой пива, официант ставит перед ним тарелку с жареной картошкой, бифштекс с луком и маринованные огурчики, посыпанные укропом. Видение было таким реальным, что Уилл потянулся к тарелке. К действительности его вернул проезжавший мимо извозчик.
– Сойди с дороги, чертов придурок! – заорал тот, и кэб, укоризненно покачиваясь, проехал мимо.