* * *
Пьеру очень хотелось иметь доченьку, он даже уже придумал, что будет возить ее в тележке, которую возьмет в магазине напротив, в таких тележках обычно возят продукты, он положит ее туда, завернет в тряпочки и будет бежать вприпрыжку по улице с развевающимися полами рубашки, изредка останавливаясь, чтобы почесать волосатую грудь или яйца, а все будут смотреть и говорить:
- Смотрите, смотрите, у него все же есть ребеночек, он не такой уж импотент, как нам говорили.
А когда она вырастет, он сможет забавляться с ней как захочет.
Девушкам, старше двадцати лет, читать запрещается!
"О моя дорогая доченька, поскольку ты не слушаешься меня, я хочу строго тебя наказать. Подойди ко мне поближе. Но что это? Ты не надела лифчика? Дай-ка я сорву с тебя рубашку, позволь мне двумя руками взять твои груди и помассировать их. Дай-ка я засуну руку тебе между ног. Но что это? Ты не надела трусов? Ложись ко мне на колени, чтобы я задал тебе основательную порку. Не плачь, мой ангел, теперь твои ягодицы горячие и красные, и я хочу поцеловать их, полизать, покусать, и сосать, сосать до крови…"
Такие стихи в прозе Пьер часто записывал в свой дневник, и надеялся при случае их издать. Он был знаком с одним богатым французским православным философом, и этот философ частенько говорил Пьеру:
- Пьер, пиши книгу, я с удовольствием издам ее.
Пьер сперва хотел написать книгу "Присутствие и отсутствие", а потом перешел на стихи, ему это было ближе, потому что в душе он всегда был поэтом.
* * *
Костино смирение позднее еще раз сыграло с ним злую шутку. Уйдя из библиотеки, как и обычно в никуда, Костя долго не мог устроиться на работу. Наконец он поступил ночным уборщиком на мебельную фабрику. Работа тоже была не очень легкой, за ночь Костя должен был убрать целый цех, подмести и сложить все опилки в специальные бумажные мешки и вынести их на помойку, которая находилась во дворе фабрики, утром их оттуда вывозили на самосвале. Мешки были тяжелые, опилки застревали в горле и в носу, к тому же, Костя постоянно не высыпался, он жил в центре, и под окном у него с утра начинали греметь трамваи и машины. Тем не менее, он справлялся со своими обязанностями самым что ни на есть лучшим образом, и был доволен, причем, не только потому, что мог продолжать медитировать и не различать "плохое и хорошее", но еще и потому, что здесь он снова почувствовал, что разделяет с народом всю тяжесть жизни.
Костя разделял с народом тяжесть жизни и раньше, еще тогда, когда до поступления в библиотеку работал санитаром, а потом почтальоном. Свою работу в библиотеке Костя, отчасти, считал изменой интересам народа. Но больше всего Косте нравилось, что на этой работе он постоянно находился вдали от людей, практически никого не видел, даже свою непосредственную начальницу, завхоза цеха Ларису Семеновну. Лариса Семеновна поначалу смотрела на Костю с некоторым недоверием и подозрением, но постепенно прониклась к нему глубоким уважением, тем более, что Костя резко отличался своей внешностью и манерами от остальных рабочих, с которыми ей постоянно приходилось иметь дело. В душе Лариса Семеновна питала слабость к интеллигентным молодым людям. Однако старательное исполнение Костей своих обязанностей имело для него самые неожиданные последствия.
Однажды утром Лариса Семеновна пришла на работу раньше обычного, специально чтобы застать Костю, который уже закончил уборку и собирался уходить. Лариса Семеновна попросила его прийти на общезаводское профсоюзное собрание, она говорила что-то еще, но Костя слушал ее невнимательно, во-первых, потому что устал и хотел спать, а во-вторых потому, что считал себя не вправе отказываться от чего бы то ни было, так как по-прежнему "не различал плохого и хорошего". Хотя на собрание ему хотелось идти меньше всего, и он вполне мог бы отказаться, сославшись на какое-нибудь неотложное дело.
Прийдя на собрание, Костя оказался в огромном зале, до отказа забитом рабочими, делегированными ото всех цехов фабрики. На сцене за столом сидели директор фабрики, главный инженер и председатель профкома - собрание было отчетно-выборное, на нем должны были избрать новых членов фабричного профкома. Лариса Семеновна сидела во втором ряду, Костя сразу же ее заметил и, поспешно кивнув, отправился в середину зала, желая поскорее затеряться в толпе. Тем временем, собрание началось.
Вел собрание председатель профкома, он, как и положено, отчитался о проделанной за прошедший период работе, а потом огласил список предполагаемых новых членов профкома, делегированных цеховыми комитетами, всего членов было двенадцать - по числу цехов. И тут Костя пожалел, что слушал Ларису Семеновну утром невнимательно - шестым в списке значился он. Он с ужасом и тоской представил себе, что теперь в свободное от работы время должен будет по несколько раз в неделю ходить на фабрику, разговаривать с людьми, обсуждать дела, которые его абсолютно не интересовали, распределять путевки в дома отдыха… Когда он мысленно представил себе все это, то его охватила такая тоска, что он окончательно забыл о своем обычном смирении и стал лихорадочно думать, что же ему теперь делать, ведь его уже делегировали…
- И правильно бастуют! - раздался зычный голос из задних рядов, вернувший Костю к действительности. Только теперь Костя обратил внимание на то, что атмосфера на собрании была довольно напряженная, рабочие то и дело вступали в полемику с сидевшим на сцене директором, предъявляли ему претензии то по поводу низкой заработной платы, то по поводу отсутствия новых заказов на мебель. Директор, очкастый брюнет с крючковатым носом, бойко парировал все доносившиеся до него выкрики, мол, это еще не все, и скоро будут новые сокращения. А выкрик, который вывел Костю из оцепенения, относился к забастовкам шахтеров, которые тогда еще только-только начинались где-то в Сибири, о них Костя тоже уже слышал, хотя газеты об этом еще не писали.
Тем временем, председатель профкома предложил новым членам профкома встать и представиться перед окончательным голосованием, которое предполагалось провести сразу же всем списком. Когда очередь дошла до Кости, то в голове у него было абсолютно пусто, и уже вставая со своего стула, он еще не знал, что будет говорить, но его нежелание оказаться в казенной обстановке, среди абсолютно чуждых ему людей, от которых он всю жизнь старался держаться как можно дальше, в этот момент достигло своего апогея, и, сам того не желая, Костя вдруг вобрал в себя воздух и произнес:
- Я отказываюсь заседать в комитете профсоюзов, которые на данный момент абсолютно себя исчерпали. Почему профсоюзы не поддерживают бастующих шахтеров? Тогда зачем они вообще нужны!
Сказав это, Костя почувствовал, что у него как гора с плеч свалилась, он сел обратно на место и с облегчением вздохнул. На мгновение в зале установилась мертвая тишина. Лариса Семеновна повернулась к Косте и уставилась на него округлившимися от ужаса глазами. Но Костя успел опять утратить интерес к происходящему вокруг и погрузился в свои мысли. Некоторое время собрание продолжалось своим чередом, снова началась перепалка рабочих с директором, и о Косте, вроде бы, забыли. Однако вскоре Костя опять почувствовал неладное: трудно сказать, с чего все началось, но не прошло и пятнадцати минут, как в зале поднялся невообразимый шум, волна возмущения накатывала из задних рядов. И среди возбужденных голосов рабочих Костя с ужасом различил фразы, недвусмысленно касавшиеся его:
- Вот такие люди нам нужны!
- Пусть скажет все, что он думает!
- Предоставьте ему слово, дайте ему высказаться!
Рабочие требовали, чтобы директор предоставил Косте слово. Очкастый брюнет с усмешкой пригласил Костю на сцену. Косте ничего не оставалось, как подняться на трибуну и выступить. Правда, на сей раз он уже не чувствовал особого волнения, ведь отступать ему было некуда. Костя взял микрофон, и, стараясь говорить как можно тверже и увереннее, снова повторил, что ситуация в стране сейчас резко изменилась, что по-настоящему независимые профсоюзы сознательно поддержали бы шахтеров, а в этих продажных профсоюзах он вообще не желает состоять…
После собрания, когда Костя уже спускался по лестнице, он слышал за собой восхищенные возгласы рабочих:
- Здорово! Побольше бы таких людей!
Лариса Семеновна две недели не разговаривала с Костей и при встрече смотрела на него с опаской. Наконец, она вызвала его к себе и поинтересовалась, почему он заранее не предупредил ее о своей особой точке зрения на профсоюзное движение.
- А вообще-то, - заключила она, - я долго думала и
решила, что вы Константин - личность, и я вас уважаю. Костя в душе чувствовал себя виноватым перед Ларисой Семеновной, но сказать ему было нечего. Однако ситуация на этом себя не исчерпала.
Примерно через неделю, придя на работу, он застал в цеху трех незнакомых ему человек, которые наперебой начали настойчиво уговаривать его баллотироваться от их района в городское законодательное собрание.
- Представляешь, какие перед тобой открываются перспективы! Ты будешь нашим Лехом Валенсой! - все повторял один из них, тощий, маленький и вертлявый, явно не пролетарского вида, в очках и с бородкой. В результате, Костя был вынужден уйти и с этой работы.
* * *
Маруся сидит в темной комнате с низким потолком, окна сплошь заставлены книгами, в комнате от этого темно и днем и ночью. А ночью, когда она просыпается с тяжелой головой после пьянки, голова бывает и не такой тяжелой, если съесть маленький квадратик - таблеточку, тогда и голова наутро не болит, но все равно, все призрачно-стеклянное и неестественное. Утром слышны лязг и грохот, и крики - это китайцы тащат тюки с товарами, поднимаясь по железной лестнице, которая проходит вдоль всего двора, и в этом дворе-колодце каждый звук отдается нестерпимо громко, и удесятеряется.
Эта комната или в Париже или в Ленинграде, и даже точно она не знала, где, но везде одно и то же: за окнами узкая улица, мощеная булыжником или заасфальтированная, и все время слышны автомобильные гудки, они кричат протяжно и отрывисто, хоть это и кажется порой невероятным. А в метро у мужика, сидящего напротив, белые кроссовки на резиновой подошве, и бросается в глаза противоестественно-синий носок. Кепчонка надвинута прямо на очки, он смотрит в пол.
Маруся не видит его, она видит нестерпимо яркий блеск, свет, он постоянно возвращается к ней, он везде с ней, а вокруг тени, их много, они ходят и говорят, видны блики света и слышны разговоры. Иногда смех, и такой суматошный нелепый и радостный разговор. Она уже давно привыкла к этому, она смотрит на них и улыбается. В метро полумрак, она одна, совсем одна. Одиночество - как это хорошо, изломанные блестящие змеящиеся линии и пунктиры снова проносятся мимо. Ее взгляды скользят, она никогда не смотрит прямо, она избегает этого, она не хочет.
Каждый день у ворот дома Пьера Марусю подстерегает совершенно сумасшедшая соседка, она ждет ее до поздней ночи. Завидев Марусю, она выскакивает и изломанным, манерным, лицемерным слащавым голоском говорит, говорит…
- Ты не видела моего любовника? Ты хочешь на него посмотреть? Пойдем ко мне!
Конечно, Маруся хочет, хотя она его уже сто раз видела. Клодина живет в доме напротив. Ее любовник, как она его называет - это отвратительная скользкая черепаха, какой-то особой породы, лапы у нее согнуты назад, и вся она черная. Но что самое удивительное - черепаха слушается ее. Когда она заползает под шкаф, Клодина встает посреди комнаты и, уперев руки в бока, истошно орет:
- Ах ты негодяй! Ты почему это не слушаешься свою мамочку?
И черепаха тут же выползает с виноватым видом. А когда Клодина начинает на нее орать, она боязливо втягивает голову под панцирь.
- Нет! Это не мой любовник! - вдруг взвизгивает она. - Мой любовник - вот он! - И она сует Марусе в руки свой меховой футлярчик, тот, что она перед этим прятала в руке и не хотела показывать. Маруся берет его и хочет открыть.
- Нет! Осторожно! - И она со множеством предосторожностей наконец расстегивает железную молнию. Там оказывается большое распятие. Она страстно приникает к нему губами и шепчет:
- Вот! Вот мой любовник! - Маруся не знает, как ей реагировать, но на всякий случай делает серьезное лицо и кивает. Клодина вдруг начинает дико хохотать:
- Какая ты наивная! Какая доверчивая!
У нее на столе стоит литровая бутыль с красным вином и рюмка. Она периодически наливает себе и прихлебывает. Предлагает и Марусе, та не отказывается. В комнате темно, свет она не включает, зато целый день работает телевизор, изображение скачет с невероятной быстротой, невозможно различить, что там показывают. Потом она достает свой семейный альбом и показывает Марусе. Клодина сказала Марусе, что ее родители жили в Польше, но когда Маруся попыталась спросить ее, из какого города она родом, она агрессивно завизжала:
- Я француженка, моя милая! Француженка! И не понимаю, о чем ты говоришь!
На одной фотографии она была в белом переднике и Маруся спросила:
- Почему ты в переднике?
А она ответила:
- Чтобы работать в ресторане, нужен передник, моя милая!
Таким образом Маруся узнала, что она тридцать лет проработала в ресторане. На других фотографиях огромное количество плотных мужиков, одни кудрявые, другие с прилизанными волосами - это ее братья, кузены, а один из них - ее муж, потому что она стоит с ним под руку в белом платье. У ее мужа был рак, и он повесился, и она обнаружила его в узкой кухне висящим под потолком на крюке от люстры. С тех пор она не любит заходить в кухню. - Ах Клодина, какая ты была красивая!
- Была? Была? А сейчас?
Она и теперь хочет быть красивой. Конечно, она и сейчас красивая.
Потом соседка исчезла, и Маруся была даже рада этому - ее никто не доставал, никто не приставал к ней с дурацкими разговорами, не тащил за рукав. Позже Маруся узнала, что она умерла от рака горла и даже никому не говорила, что больна. Так и продолжала пить, сидя в своей комнате, где в целях экономии горела всего одна тусклая лампочка, перед безостановочно мелькающим экраном телевизора, пила свое красное вино и курила "Житан" - дешевые крепкие сигареты без фильтра. А по узкой улочке внизу китайцы безостановочно тащили тюки с тряпьем, внизу был то ли склад, то ли магазин, хотя магазин там точно был. Вскоре там рядом открылся большой китайский супермаркет, и продавали блестящие китайские шарики, которые можно перекатывать в руке, какие-то статуэтки, и еще дешевую китайскую еду и красное вино. А ее любовник, скользкая черная черепаха по-прежнему ползал под шкафом, пока новые владельцы квартиры не сдали его в зоомагазин.
Маруся подходит к окну и в щелочку между книгами видит внизу машину, очень старую, одно крыло белое, другое - синее, капот заклеен черной изолентой, одной фары нет, дверь помята - господи, да это же Пьер! Он снова внезапно вернулся из Нормандии. А вот и какая-то баба и маленькая вертлявая черненькая девочка идут рядом с ним. Баба высокая здоровая, у нее круглое рябое лицо, круглые карие глаза, она одета в яркое цветастое платье, на голове сделан начес, и глаза густо накрашены черной тушью. Это его жена Галя. Пьер пытается взять ее под руку, она с нескрываемым раздражением дергает плечом, Пьер обиженно отходит в сторону, она смотрит на Пьера, ей становится его жалко, она подходит к нему и целует его в лобик. Пьер расплывается в улыбке и сжимает ее в объятиях.
* * *
Вот и теперь, как тогда осенью в Ленинграде, выйдя на берег полутемной поблескивающей огнями плавучих ресторанов и барж Сены, Костя старался следовать дуновениям ветерка, который, надо сказать, на сей раз был совсем не легкий, а довольно пронзительный и холодный, и каждый его порыв заставлял Костю зябко поеживаться, ибо он находился на улице уже несколько часов. Черная громада Нотр-Дама зловеще вырисовывалась на фоне темно-синего неба на острове Сите посреди Сены.
Костя свернул с набережной и стал плутать по узким улочкам Латинского квартала, где порывы ветра ощущались значительно слабее. Потом он снова очутился на набережной, прошел через мост и продолжил свой путь уже по правому берегу Сены. Наконец он увидел вымощенную булыжником площадь и огромный стеклянный куб Центра Помпиду… Это причудливое строение, все обвитое металлическими трубами, вдруг напомнило Косте огромный корабль. Костя почувствовал, что его место там, ведь он - моряк, капитан и должен стоять у штурвала.
Более того, там в корабельной библиотеке его ждут две дамы, Катя и Агафья, которые должны передать ему предназначенные для Маруси бриллиантовые подвески - пребывание в Париже накладывало определенный отпечаток на общий ход его мыслей. Конечно, если французы еще окончательно не утратили свой галльский дух, то они поддержат его в его борьбе за спасение мира. Центр Помпиду уже несколько часов как был закрыт.
Свет на первом этаже еще был не погашен, и сквозь огромную стеклянную панель, заменявшую стену, Костя видел, как несколько "вижилей", охранников, столпились у эскалатора и о чем-то оживленно беседуют. "Сейчас или никогда!" - пронеслось в голове у Кости, и как тогда, когда он стоял со Светой у витрины ювелирного магазина, он вдруг подпрыгнул и с силой ударил ногой в стекло, однако на сей раз стекло сразу же рассыпалось на множество мелких осколков, которые посыпались на голову Косте хрустальным искрящимся дождем, на мгновение Костя опешил, в глубине души он этого не ожидал, но, очевидно, он попал в нужную точку, единственное уязвимое место массивного небьющегося стекла, а иначе эти стекла ни за что не разбить. Костя знал, что такая точка есть, и то, что он с первого раза попал именно в нее, еще сильнее укрепило его веру в предначертанную ему миссию. Он был человеком, который всегда попадает в центр, в самую точку.
На улице уже слышался вой полицейской машины. Костя отряхнул с себя осколки стекла и гордо вошел внутрь. Навстречу ему со всех сторон бежали смотрители.
Костя величественным жестом отстранил несколько протянутых к нему рук охранников и как мог более значительно произнес:
- Deux dames, deux dames…
Он видел перед собой уже не охранников, а мужественных гвардейцев королевского полка мушкетеров, которые, услышав эту магическую фразу, содержащую намек на то, что за ним наблюдают две особы женского пола и благородного происхождения, тут же сразу преживут коллективное сатори, и со свойственными только французам куртуазностью и изяществом все, как один, опустятся перед Костей на колени. И уже отсюда, возглавив этот небольшой отряд благородных рыцарей, Костя начнет освобождение Франции, затем России, а затем и всего мира.