Ветошкин принес из сарая ржавую цепь, которую однажды снял с колодца в какой-то деревне, цепь долго валялась без дела, а теперь вот пригодилась. На нее и посадили мужика, привязав за ногу к яблони, чтобы не убежал, а цепь для надежности болтом стянули и гайку законтрили другой гайкой, чтобы не открутил, лопату выбрали самую большую... И всё с улыбочками да прибаутками, будто шутили.
Пока привязывали – собрались люди, начали поддерживать:
– Молодец, Максим!
– Давно пора!
– Совсем бомжатники обнаглели...
Когда мужик безропотно начал копать, а Костя поехал мыть мотоцикл, Ветошкин сказал Михаилу:
– Зайдем – выпить надо, у меня есть немного... А то намерзлись в воде да на ветру – заболеем еще, не дай Бог! Когда выпили по сто граммов и немного разогрелись, Михаил предложил:
– Как вскопает, потом на мой участок его определим, чтобы наука была!
Ветошкин поддержал:
– И твой участок пусть копает, и Костин. Пусть, гад, всю осень работает на нас, за всех ворюг отдувается!
Поговорив, они захотели еще выпить. Решили послать Костю за бутылкой. Перед уходом Ветошкин окликнул пленника, решив проверить его:
– Эй, тебе, может, хлебца принести?
Он никак не отозвался, а Михаил зашептал приятелю, словно мужик мог услышать:
– И не вздумай! Он, видишь, какой гордый – смотреть ни на кого не желает, морду воротит. Другой бы на коленях ползал – благодарил, что от смерти спасли да от ментов отбили, а этот и глазом не ведет!
Мужик слезливо моргал воспаленными веками и сопел слюнявым ртом, ничего не замечая вокруг, но все-таки испуганно согнулся и присел, когда Михаил подошел поближе и замахнулся:
– Так бы всю башку и размозжил, да руки марать не хочется!
А Ветошкин попросил зевак, начинавших, правда, расходиться:
– Посмотрите за ним, чтобы не натворил чего-нибудь, а мы отойдем... Дело есть.
На берег водохранилища пришли вовремя: Костя успел помыть мотоцикл и теперь натирал его до блеска. Сперва заупрямившись, приятель съездил в ближайший магазин и взял две бутылки, закусок. Когда вернулся, все уютно расположились на берегу, костерок разожгли... Почти до темноты сидели, рассказывая анекдоты, а в перерывах, смеясь еще громче, чем от анекдотов, вспоминали, подначивая, как Максим "братался" с мужиком... В конце концов Ветошкину даже надоело слушать о нем. "Сейчас вернусь и отпущу на все четыре, чтобы не позориться! – решил он, немного обидевшись на приятелей. – А то бесплатный цирк устроили!"
Они уж было собрались возвращаться на участки, когда увидели грудастую жену Ветошкина, загнанно бежавшую навстречу.
– Максим, Макси-им! – полоумно звала она мужа и махала косынкой, обращая на себя внимание. – У нас чей-то косматый мужик на яблоне удавился!..
Ветошкин уставился на неизвестно откуда взявшуюся жену и сразу протрезвел от ее крика, почувствовал, как на затылке зашевелились волосы и мурашки побежали по телу... Хотел успокоить ее, сказать, что, мол, это – бомж, за него ничего не будет, но почему-то вдрут не осталось сил на слова, почему-то все слова вдруг сразу забылись, словно у порченого.
КОНОПЛЯ
Все внимательнее приглядываясь к жизни, механизатор Павел Тоньшин удивлялся, замечая необъяснимое: фермы в районе закрывались и растаскивались, многие поля заросли непроходимым бурьяном, райцентр утонул в татарнике, а на берегу водохранилища росли и росли коттеджи, словно там создалось особое государство и жили в нем особые люди, ничего не знающие о пустых фермах и заросших полях.
Ко двору безработного Тоньшина в последние годы ничего не прибыло – только почему-то убывало. Даже жена Светлана грозилась уйти, хотя за двадцать лет совместной жизни и намека похожего никогда не делала, а тут как взбеленилась: "Если через месяц не найдешь работу, то потом можешь не стараться – все равно разведусь!" Сказанула, а не подумала о восемнадцатилетнем сыне. С ним-то что делать? Пополам делить? Как вещь? А сын для Павла – самый дорогой человек на свете: высокий, стройный – весь в мать, а от него, отца, только, пожалуй, фамилия досталась, но, может, поэтому и любил его так, как можно любить единственного сына. Сам-то Павел невидным уродился: мелкий, глазастый и кривоногий к тому ж. Одним словом – механизатор. Правда, голос имел на удивление зычный и нрава был крутого, особенно когда выпивший. Его так и называли по-современному: Крутой. Словно рэкетира. Только настоящие рэкетиры на иномарках разъезжали, а он, когда был бензин, добирался с женой в райцентр на рваном "Запорожце"; хотя теперь тоже иномарка. Съездит и на прикол ставит до следующей поездки, которые с каждым месяцем становились все реже.
Теперь же и вовсе забудь, Тоньшин, о машине: теперь только пешим ходом, да и то когда есть настроение. А настроение-то идет от совместной доброй жизни, а будет ли она доброй, если уж жена сына поставила в пример, когда он недавно пришел домой с первой получкой за охрану посевов. А чего их охранять, когда давно без объездчиков обходились. Или уж теперь жизнь такая пошла: к каждому полю человека ставь с наганом! Так тогда овчинка выделки не будет стоить.
Правильно размышлял Тоньшин, привычно, поэтому и сомнение брало: что же это за работа такая у сына? Как-то спросил, а он лишь отмахнулся: "Какая тебе разница, отец!" И добавил насмешливо: "Вы с матерью поменьше болтайте-то!" Улыбка, конечно, не понравилась: холодная, мерзкая – никогда такой не было. Сперва думал, что сын начал выпивать, но, несколько раз незаметно принюхавшись, хмельного запаха не почувствовал и еще сильнее озадачился. "Он, может, и не посевы охраняет, может, с бандой какой-нибудь связался?!" – тревожился Тоньшин. И чем сильнее тревожился, тем сильнее хотел узнать правду. А как узнаешь? Ведь не спросишь напрямую? Генка и прежде-то не отличался болтливостью, а теперь и вовсе не подходи. Тогда Павел решил проверить тайно. Поэтому, когда однажды с утра сын начал седлать лошадь, был наготове и следом нырнул за огороды, чтобы проследить направление... Проследил, но только до леса... "Погоди, – корил себя Павел за недогадливость, – ведь лошадь подкована – следы должны быть!"
Тоньшин когда-то служил пограничником в Казахстане, и уж в чем-чем, а в следах толк знал. Ведь если уж там, где пыль да камни, умел читать их, то в родных-то местах – запросто. Вспомнив службу, он начал ступать по-кошачьи, словно за каждым кустом сидел нарушитель... Перешагивая поваленные осины, Тоньшин все более сомневался, потому что там, куда вели следы, километров на пятнадцать стоял лес, и, кроме покосов на месте бывшей сторожки лесника, от которой теперь остались лишь несколько подсох, торчащих из крапивы, не было никакого иного места, пригодного для посевов... Павел шел все осторожнее, часто останавливался, прислушиваясь и оглядываясь. Когда же неподалеку всхрапнула лошадь, то и вовсе сошел с дороги.
Но как настоящий пограничник, не спешил выходить к видневшейся опушке, а присел и прижался к шероховатой осине, боясь некстати кашлянуть, хотя сына пока видно не было. А когда услышал треск сучьев, то увидел и самого Генку, неторопливо заглядывавшего под кусты; сын, видно, грибы искал и прошел метрах в двадцати от широкого листа папоротника, под который нырнул Павел, не желая выдавать себя.
Теперь, когда сын обнаружился, Павел осторожно вышел на поляну с другой стороны и удивился нездешней высокой траве, потому что поляну еще лет пять назад выкашивали до последней былинки, а теперь, оказывается, и сюда добралось запустение. Павел никак не мог сообразить, что тут охраняет сын, и когда, так ничего и не поняв, решил убираться восвояси, в душе обругав себя, то вспомнил Казахстан, вспомнил, как их заставу посылали на сжигание конопляных полей, то там, то тут появлявшихся в степи... И подошел поближе к остролистой траве, растер меж пальцев метелку, понюхал – конопля! Она самая. И к ним добралась! Сразу вспомнились блестящие глаза сына, его гонор в разговоре – вот она причина! Захотел сразу же подойти к нему; все высказать, потому что не мог терпеть до дома, где он наверняка начнет выкручиваться и ничего не расскажет о том, кто засеял коноплю. А хозяин конопли просто так не расстанется с ней. И если сына еще как-то можно уговорить, то того, неизвестного, никакими разговорами не проймешь. "Только огнем можно проучить!" – решил Тоньшин.
Он хотел в этот же день прийти сюда еще раз и, как только сын уедет, поджечь делянку. И только на обратном пути вспомнил, что конопля еще не вызрела, зеленая стоит – сама не загорится. Бензин нужен! И не стакан и не два, а желательно канистру-другую. Да только запасов у него дома никаких не было, а в "Запорожце" оставалось литров пять – мало, даже если все слить.
Мысль о бензине не давала покоя несколько дней. Тогда он занял канистру у соседа. Обещал через неделю отдать. Утром ушел из дома намного раньше сына, сказав жене, что отправился на водохранилище проверить вершу, а сам дойдя до лощины, вытащил из кустов спрятанный рюкзак с канистрой и двухлитровой пластиковой бутылкой отработанного машинного масла, чтобы долить в бензин, ведь без масла он фыкнет – ничего не успеет разгореться.
Никогда, наверное, Тоньшин не ходил так быстро, даже во время службы на заставе, когда однажды полдня гнался с собакой по следу нарушителя. Нарушителя задержали другие, но и он свое дело сделал: не отпустил далеко, даже дважды стрелял... Но тогда он гнался ради долга, а теперь спешил ради собственного сына.
Тоньшин поджег коноплю с наветренной стороны, надеясь, что ветер поможет сделать то, что не под силу двадцатилитровой канистре... И когда огонь взметнулся на несколько метров, в душе Павла расцвела необыкновенная радость, словно он всю жизнь мечтал об этой минуте. Огонь подгонял сам себя и очень быстро добрался до середины делянки, оставляя позади дымящиеся будылья, и он бы добрался до противоположной опушки, но там, видимо, не успела просохнуть роса, и огонь мало-помалу поник, растворился меж зеленовато-желтых, опаленных поверху кустов конопли. Но и то, что получилось, несказанно радовало. То ли забывшись в своей радости, то ли не думая в эти минуты ни о чем другом, но Павел вздрогнул от знакомого голоса.
– Зачем ты это сделал?! – услышал он и, оглянувшись, увидел сына. Испугавшись его свирепого взгляда, нехотя ответил:
– Хотел – и сделал, чтобы тебя спасти!
– Спасибо, отец, спас! Ты хоть понимаешь, что натворил-то?
– А меня это не волнует.
– Зато меня – очень... Как я теперь отвечу за посев?!
– Никак... Скажешь, кому надо, что, мол, молния жиганула – и дело с концом!
– Молнии без дождя не бывает...
– Скажи, что сухая была...
– Ладно, отец, с тобой бесполезно говорить... Иди домой и ни кому не попадайся на глаза. Сам отвечу.
Тоньшину было несказанно жалко сына, он даже предложил вместе пойти к его дружкам и сознаться, но сын только покрутил пальцем у виска. Отцу даже обидно стало, словно они поменялись ролями, и сын теперь стал за старшего и смотрел на отца, как на дитя неразумное. Генка чуть ли не силой прогнал Тоньшина домой, а сам вернулся с заплывшим глазом и хромающий на правую ногу. Как увидел Павел сына, то сразу взвился:
– Кто это тебя? Пойдем разберемся!
– Тебе, отец, жить, что ли, надоело? Сиди и не рыпайся!
Пока они говорили вполголоса, на крыльца появилась Светлана, увидев сына, чуть в обморок не упала:
– Кто это тебя так?
– С лошади упал...
– Что-то не верится...
Пока они топтались у двора, появилась мать Тоньшина, сразу подступила к внуку и ну пытать: что да как? А Генка, совсем обозлившись, истерично выкрикнул: "Да пошли вы все, желанные!" – и убежал в сарай, закрылся изнутри и весь день никого не подпускал к себе.
Еще с утра, когда сообщил Золотому о пожаре на коноплянике, его терзала доводящая до истерики мысль о том, что жизнь кончена. И не потому, что сразу же был избит им – это чепуха, а из-за того, что еще предстояло испытать, когда Золотой подошел к нему, харкавшемуся кровью на полу, и приставил к горлу нож:
– Если вечером не возместишь убыток – конец тебе! Конкретно говорю!
Кто бы другой поджег коноплю – Генка, не задумываясь, сдал, но как выдать отца? Поэтому и проревел в сарае весь день, а когда стемнело, собрался в поселок к Золотому, хотя сперва хотел скрыться... Но ведь всю жизнь не будешь прятаться, когда-никогда, а отвечать придется. Если только самого Золотого завалить?! Так дружки его уже все знают. Хочешь не хочешь, а надо сдаваться... Пока ехал, проклинал тот вечер, когда связался с ним, соблазнившись на поселковой дискотеке несколькими затяжками анаши...
Приехал, а он не один: еще два дружбана сидят, покуривают и смотрят выжидающе.
– Привез? – спросил Золотой; Золотой только по прозвищу, а сам рыжий-прерыжий, лишь усы почему-то черные.
– Вот что осталось от твоей зарплаты... – еле слышно промямлил Генка и выложил деньги на стол, понурился.
– Ну и что с тобой делать после этого? – Генка молчал.
– Пакет ему на голову – вот что! – предложил один из дружбанов, раздавив в пепельнице окурок.
– Запросто! Пакет на голову, чтобы не визжал, и ножичком пощекотать! – согласился Золотой и подошел сзади к сидевшему Генке, ткнул ножом под лопатку, и Генка после короткой боли почувствовал, как что-то горячее потекло по спине...
– Что ты делаешь?! – закричал он и закрыл лицо руками.
– Испугался! А еще недавно крутого из себя строил! Вот что, крутой, сейчас чеши домой, раз у тебя денег нет, и... и подожги свой дом! Чтобы наука была!
– А как же мать с отцом, бабка?
– Не понял? Два раза повторять не будем. Пошел вон!
Генка хотел сразу заявить в милицию, и уж было собрался идти в поселковое отделение, но на полпути передумал, вспомнив, что частенько видел участкового вместе с Золотым и правды у них не сыщешь. Еще и хуже сделаешь. Прежде всего – отцу. Ведь пока никто не знает о нем, а если Золотой пронюхает, то – хана! А от этой мысли Генку начинало колотить. Поэтому отправился домой, еще до конца не понимая, что идет поджигать собственный дом, отца с матерью, бабушку... А когда пришел, то долго сидел за сараем, прислушиваясь к визгливым вскрикам девчат на пятачке...
Более всего Генку заботило, чтобы родители сами вовремя выскочили из горящею дома и бабушку не забыли. Конечно, надо как-нибудь предупредить их... Он так и решил и поджег не со стороны веранды, как учил Золотой, а с противоположного угла, где белели "стаканчики" с проводами: подозрений меньше... Промасленная ветошь вспыхнула неожиданно ярко, сперва хотел загасить ее, но вспомнил Золотого и отступил от разгоравшегося огня за сарай, а когда пламя заполыхало, загудело – из-за утла постучал в окно... Услышав в доме крик бабушки, убежал в сад, где просидел все время, пока горел их старый деревянный дом. Генка видел, как бегал отец, вынося из дома вещи, как он столкнулся с матерью, и та что-то закричала то ли ему, то ли свекрови, мешавшейся под ногами. Когда же ее усадили на ворохе спасенного тряпья, а отец выгнал из катуха овец, унесшихся в темноту, и ревевшую корову, привязав ее к березе через дорогу, – прибежали на помощь парни с пятачка, соседи, больше переживавшие за свои дома, потому что к тому времени дом Тоньшиных почти сгорел. Только сумели сарай отстоять.
Когда уж гореть было совсем нечему, приехала из райцентра пожарная машина. Два пожарника деловито размотали шланги, залили дымящиеся головешки, вылили остатки воды на соседние постройки и так же быстро уехали.
Была изба и нет избы.
Только на рассвете вспомнили о Генке. Да и то, когда он, хромая, сам появился и молча встал перед пожарищем. Потом, вздохнув, загадочно сказал отцу:
– Это, может, и к лучшему...
Генка отошел к дровосеку, сел на него и обхватил голову руками. Сидел так долго, пока не подошла бабушка, ласково спросила:
– Ты чего, Генька?
Он заплакал и, растирая слезы, отвернулся.
– Не переживай, родимый. Сарай остался, до зимы как-нибудь проживем... Генка вздохнул, шмыгнул носом и спросил, словно укорил:
– А зимой что делать будем?
– К дочке моей в соседнее село уйдем... Зиму перетерпим, а там, глядишь, и построимся.
– Строиться не на что!
– Машину продадим, корову...
– Много твоя машина стоит... Сто долларов за нее не возьмешь!
Павел стоял в стороне, и слушая разговор матери с сыном, не мог понять интонацию, словно его, Павла Тоньшина, и не существовало более, а всеми делами теперь заправлял сын, а на него, отца своего, он уже смотрел как на пустое место. Поэтому, когда сын наговорился с бабушкой, отвел его в сторону и зло сказал:
– Из-за твоей конопли подожгли в отместку. Знать кто сделал – кишки бы выпустил!
– Выпустить-то недолго – найти сперва надо! Хорошо что нам с тобой не выпустили!
Больше они не говорили об этом ни в этот день, ни в последующие. Сразу же начали возиться на пожарище: собрали и перетаскали в овраг головешки, соскребли гарь до земли, потом Павел очистил от травы заросшие кучи песка, пролежавшие без дела десять лет, с того самого времени, когда собирались строиться, но остались без сбережений, – надо с чего-то начинать. Павлова мать еще утром отправилась к дочери, а вернулась к вечеру на мотоцикле с мосластым зятем Сергеем, едва умещавшимся за рулем: теща сидела в мотоциклетной люльке, а кубастенькая Сергеева жена как лягушка сзади вцепилась за мужа.
Павел поздоровался с зятем и кивнул на пожарище:
– Вот с чем остались!
– Чепуха... И не такое бывает!
К ним вышла Светлана, похудевшая и почерневшая лицом за одну ночь, истуканом встала рядом, а Павлова мать вздохнула:
– Не горюй, Паш! У Сергея есть возможность сруб взять в лесничестве! А сруб будет – и все остальное помаленьку в кучу соберется.
– А деньга где на сруб?
– Бесплатно дадут Сергею... Ну не совсем бесплатно, а вместо зарплаты... Так что надо соглашаться. А за сруб постепенно расплатимся... Пенсию я получаю, картошку осенью выкопаем – сдадим в заготконтору. На худой конец – корову можно продать. Проживем, в войну и не такое бывало!
И действительно, горевали только в первые дни, а когда привезли сруб и плотники за два дня установили его на подготовленный фундамент, то все сразу повеселели. И больше всех Генка. Павел не уставал удивляться: прежде-то не заставишь за водой сходить, а теперь везде первым успевал: плотникам помогал, глины для печки несколько тележек из оврага привез – и все без понуканий, самостоятельно, словно подменили парня. Глядя на него, Павел в душе радовался: значит, не зря коноплю спалил, значит, подействовало! Правда, без избы остались, и долго еще будут расплачиваться за новую, но, главное – спас сына, столкнул с кривой тропинки, и хотел верить, что это навсегда.
А отстроились быстро: через месяц уже печку затопили, к концу октября двор для скотины срубили и даже веранду успели сделать, правда, пока она стояла без рам, и на зиму закрыли проемы рубероидом.
Когда же почти все сделали, Генка затосковал и через несколько дней сам отправился в военкомат и вернулся с повесткой. Сразу поставил родителей перед фактом:
– В армию ухожу! Через три дня!