Есть родители, которые продают собственного ребенка на улице за бутылку водки. Публика, рванувшая со всей страны на Поле Чудес в Стране Дураков - а именно там это поле, как известно, и находится - тоже без стеснения торгует детьми. Детской чистоте и невинности Якубович назначил недорогую цену - цену утюга. Они согласны! За утюгом, за миксером, за кофемолкой спускаются семьи с гор, из заснеженных аулов, бредут через тундру, штурмуют поезда, переплывают реки, волокут деток в телевизионный лупанарий. В Москву! в Москву! к колесу! Там их оплюют, обхамят, зато если повезет, то им достанется целый телевизор! Ага! А в телевизоре Якубович, а в Якубовиче опять телевизор, а в нем опять Якубович - бесконечная матрешка непотребства.
С гор и равнин публика везет Якубовичу подарки: закатанные в банки огурки-помидорки, вино, копченую рыбу, торты. О, какие сцены разыгрывает народный любимец! Хватая копченое и печеное, он урчит, он чавкает и чмокает, он толкается и пихается. Вот он передал блюдо с метровым осетром студийной девушке:
- Стоять здесь! Никуда не ходить! Здесь стоять! А то я вас знаю! Ни корочки не останется! Стоять! Поставь сюда! Никому нельзя верить! Ну шо? Шо ты пихаешься?
ПРИЛИЧНАЯ ЖЕНЩИНА: Я хочу передать привет моей племяннице... Она работает медсестрой в больнице на 1500 коек...
ЯКУБОВИЧ: Мне столько не надо!.. Вот с двумя - с удовольствием!.. Я стою - все
дрожат, а лягу - ой! ой!..
УЖАСНАЯ БАБА (о мешке с деньгами): Дайте я пощупаю...
ЯКУБОВИЧ: Кого?
Якубович учит, что человек - это звучит подло, и показывает это на себе. Человек,- говорит и показывает Якубович,- есть нравственный слепец, теряющий остатки достоинства при встрече с дармовым электроприбором. Человек, по Якубовичу, есть алчное, жадное, полупьяное животное, ежеминутно желающее лишь жрать да трахаться. Человек не хозяин своей судьбы - он раб колеса. Слушайся начальства, терпи, виляй хвостом, угодливо подхихикивай, вези оброк, он же взятки, он же - "подарки в студию!" - и хозяин смилостивится, покрошит немножко объедков с балкона в толпу.
Загляните в его глаза, голубые, как яйца дрозда,- в них не светится ничто человеческое. Можете плюнуть в них. Ничего ему не сделается.
1999
ПУГОВИЦЫ
Купцы и художники
"Русский человек задарма и рвотного выпьет", - замечает Вас. Вас. Розанов.
И в другом месте: "В России вся собственность выросла из "выпросил", или "подарил", или кого-нибудь "обобрал". Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается".
И еще: "Вечно мечтает, и всегда одна мысль: - как бы уклониться от работы.
(русские)".
Писано это девяносто с лишним лет назад, в мирное время, когда, можно сказать, и нива колосилась, и трудолюбивый пахарь преумножал добро, и купец торговал мануфактурой и баранками, и Фаберже нес яички не простые, а золотые, и воин воевал, и дворник подметал, и инженер в фуражке со скрещенными молоточками строго и с достоинством всматривался в будущий прогресс, в то далекое время, когда все расцветет и в каждом доме будет водопровод и лампочка Эдисона. А русский чай был так хорош, что его подделывали завистливые иностранцы. Смотришь старые фотографии: боже! Богатство-то какое!
Будет скоро тот мир погублен!
Посмотри на него тайком.
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Марина Цветаева
Жаловались друг другу на лень русского человека, на его любовь к дармовщинке. Мечтали. Пили. Пели.
Лето красное пропели, уж война катит в глаза. А вскоре допрыгались и до революции, начисто отменившей само понятие собственности. Корова ли у вас, штангенциркуль, бриллиантовые ли сережки, - изъять, а собственника с малыми детушками - в тайгу, да без лопаты; все это под рефрен: "владыкой мира станет труд". К штыку приравняли не только перо, но и, например, швейную машинку: ведь на ней можно что-нибудь сшить, а потом, не дай бог, продать, да, не дай бог, заработать. А значит, обогатиться. А это грозит приобретением собственности. А это преступление.
Труд, не создающий собственности, не создающий твоей собственной собственности, есть парадокс и издевательство, подневольная поденщина скотины. "Свободный труд свободно собравшихся людей", подхалимски воспетый Маяковским, применим разве что к перетаскиванию партийного бревна с места на место, к разгребанию завалов; но завалы образуются там, где стихия или чья-то злая воля что-то развалила. В хорошем хозяйстве завалов нет.
Апологетом бессмысленного, непроизводительного труда, труда, который прекрасен "сам по себе", вне зависимости от продукта, был великий старик Лев Толстой. Интересно, что литературный труд он за труд не считал, хотя работал безжалостно много и упорно. Его тянуло тачать сапоги (получалось криво), идти за плугом (об урожае не слыхать), то есть мышечную радость он принимал за духовную, а к результату был равнодушен. Саморучно крыл соломой крестьянскую крышу. Крыша осенью протекала, крестьянин бранился, но граф был доволен, о чем и вносил записи в дневник.
Неуважение к труду и собственности в России часто объясняли последствием трехсотлетнего крепостного права, то есть для рабов - бесправия. Если ты сам - чужая собственность, если твои ложки-плошки, урожай, жена и дети тебе не принадлежат, то о каком уважении может идти речь? В начале XX века, когда Розанов писал свои книги, ситуация понемногу начала исправляться (все же выросло поколение, не знавшее рабства), но большевички разрушили хрупкую скорлупку гражданского мира, и весь двадцатый век прошел под страхом владеть чем-либо материальным, осязаемым. Ведь у настоящего коммуниста не должно быть ничего, кроме веры в отвлеченное.
Возле речки, у бугра
Волк Петром питался.
Что осталось от Петра?
Партбилет остался.
Сергей Николаев, 70-е гг.
Указывают, и справедливо, на перекличку, или же тесное родство русской общественной мысли XIX-XX веков с раннехристианскими ожиданиями Второго Пришествия, с бессребреничеством, самопожертвованием и фанатизмом первых поколений, уверовавших в Сына Божия. Человек - раб, но он прежде всего раб Божий, и вот-вот будет призван, и не пролезть ему в игольное ушко со всеми своими кастрюльками, и теплыми сапогами, и детскими чистошерстяными костюмчиками на вырост, и кустиками рассады, и мотками провода, и сервантом, и старыми фотографиями, и закатанными в банки огурцами, и пятирожковыми люстрами, и коврами ручной работы, и плюшевыми медведями, и зажигалками "Ронсон", и микроволновой плитой. И действительно, там микроволновая плита вряд ли пригодится. Не надо денег, раздай имущество, не собирай себе сокровищ на земли, где воры подкопываются и крадут. Спать ложись в саване, радостно. "Ибо вы… и расхищение имения вашего приняли с радостью, зная, что есть у вас на небесах имущество лучшее и непреходящее" ("Послание апостола Павла к Евреям"). "Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришел суд твой. И купцы земные восплачут и возрыдают о ней (о блуднице-Вавилоне. - Т.Т.), потому что товаров их никто уже не покупает. Товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора, корицы и фимиама, и мира и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих. (…) Повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его; и голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества…"
Повержен будет Вавилон, говорит Апокалипсис. А апостол Павел обещает "имущество лучшее и непреходящее". И не потому ли русский человек пьет рвотное, а русская литература, должным образом ужасаясь качеству и количеству выпитого, отказывается всерьез говорить о земном устройстве человеческой жизни, о быте, о пользе, о выгоде, о прибылях, о покупках, о радостях приобретательства и строительства, о муке, овцах и виссоне?
Русская литература чурается темы денег и в то же время не может отвести пристального взора от хрустящих бумажек. Бедность ужасна, бедность унизительна, - говорит русская литература. Но и богатство ужасно, богатство порочно; вид сытого, жующего, самодовольного владельца непереносим. Нищета - мать всех пороков. Но и деньги - всемирное зло, источник преступлений. И то и другое - верно. Так как же быть? Одним махом все уничтожить?
И не будет ни купцов, ни художников.
Собственно, русская литература, взыскуя "имущества лучшего и непреходящего", совершенно обошла стороной практическую пользу денег, их неимоверное удобство. Ее не заинтересовали возможности разумного менеджмента, грамотного управления финансами, она осталась равнодушна к хитростям банковской системы. Наверно, она права, великая и любимая русская классика. Но я, например, не могла понять, что такое вексель, пока не прочитала Бальзака. Как Настасья Филипповна швыряет деньги в камин - вижу ясно. А что с ними можно еще сделать - не понимаю. Как Раскольников швакнул топором Лизавету, представляю. А, собственно, как именно работала старуха-процентщица, откуда у нее образовывался процент? Что такое залог, ипотека? Почему рубль серебром не равен рублю ассигнациями? Никто из русских писателей не снизошел мне это доходчиво объяснить.
Западная литература, пусть не в лучших своих образцах, охотно и с удовольствием вплетала денежную, земную тему в свои сюжеты. В ранней юности я соблазнилась прочесть роман Золя "Дамское счастье", естественно, ожидая альковных подробностей: хозяйке, так сказать, на заметку. Оказалось, это не про любовь, а про универмаг, про новый, прогрессивный, капиталистический способ торговли. Оказалось, это интереснее любых поцелуев. В темной холодной лавчонке пожилой, почтенный, основательный торговец торгует дорогим сукном. А по соседству молодой прощелыга строит роскошный дворец-магазин, многоэтажный, с зеркалами, калориферами и ярким освещением, под названием "Дамское счастье". И столько денег он убухивает во всякие лифты и резной дуб, что сейчас, ясное дело, разорится на радость старику-конкуренту. Чтобы покрыть расходы на показную роскошь, молодой торговец должен продавать свои ткани дороже, думает старик. Тут-то ему и конец придет. А он продает их дешевле. Разве это не безумие? Этого не может быть! - думает старик, а вместе с ним и неопытная в финансовых делах юная читательница.
А секрет в том, что у молодого-прогрессивного большой ОБОРОТ. Пока старик продаст один рулон драдедама, молодой продаст три: в магазине так красиво, в нем столько народу - у прилавков не протиснуться, - что драдедам улетает со свистом, и он заказывает на лионских фабриках все новые и новые партии, а кроме того, как хороший оптовый покупатель, получает их со скидкой.
"Пятьсот восемьдесят семь тысяч двести десять франков тридцать сантимов! - провозгласил кассир, и его вялое, изможденное лицо словно осветилось солнечным лучом, исходившим от всего этого золота".
Золя так ясно и увлекательно объяснил азы рыночной экономики, что с тех пор мой мозг отказался воспринимать миф об "экономике социализма", и по соответствующему предмету у меня всегда была двойка. Не могла я учить наизусть бессмысленное, когда вот совсем рядом, в Париже второй половины XIX века, стоит и блистает огнями газовых рожков такая четкая, логичная, органическая конструкция.
Конечно, не без "ужасов капитализма". Суконный старик разоряется, все владельцы мелких окрестных лавок разоряются, жадные парижские модницы разоряют своих трудолюбивых мужей, выбрасывая целые состояния на ленты и тряпки, аристократическое семейство, не устояв, ворует мотки кружев, запихивая их в атласные свои рукава, а потом с позором попадается на этом деле, - конечно, ужасы! Разврат и алчность! Просто отлично! Оторвешься от книги, глянешь в окно, а там социализм, свободный труд свободно собравшихся, мокнет тара под дождем, и трое мечтателей пьют рвотное.
Если бы Золя был русским писателем, то в литературном пантеоне наша критика разместила бы его где-нибудь рядом с Боборыкиным, так как сердце его, очевидно, не растревожено горестями народными, и воспел он торговлю, кассу, барыши, а не бессмертную душу, тоскующую об имуществе лучшем и непреходящем. А Гонкуровская академия тем временем включила роман "Дамское счастье" в список одиннадцати лучших французских романов, наравне, страшно сказать, с Прустом, Флобером и Шодерло де Лакло. Пойми этих французов.
Западное сознание, отразившееся в изящных искусствах, вообще тяготеет к подробностям, деталям, мелочам мира Божьего. Буржуазное, то есть городское, рукотворное, тщательно выделанное, продуманное, удобное, для человека сделанное, подогнанное по фигуре, нужное, земное, здешнее и т. д. - вот ключевые слова. Мы живем пока здесь, и имущество наше - здесь. Можно сунуть ногу в валенок - тепло, удобно, пальцами шевелить сподручно. И-эх, где наша не пропадала! А можно осмотреть и обдумать форму ступни, тоже Господне творение, между прочим, - а в ней и мышцы, и косточки; и изготовить удобную колодку, и вывести носок, и рассчитать каблук, и сшить такой сапог, чтобы в любую погоду, по любой дороге дойти куда тебе нужно. Голландский художник любовно прописывает блик на ручке швабры. Хорошая вещь швабра, удобная и полезная. Жюль Берн дает подробные инструкции, как выжить на необитаемом острове, как из палочек, ниточек и прочих обломков кораблекрушения построить все вплоть до электростанции. О Робинзоне Крузо и говорить нечего: это гимн буржуазности, ода человеку разумному и трудолюбивому. Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину. Часы, ружье, английскую булавку, банковскую систему, страховые общества. Изобрел - и возрадовался делам рук своих.
Кстати, об этих лионских фабриках, где молодой предприниматель заказывал свои конкурентоспособные рулоны. Мы зачем-то в школе проходили "восстание лионских ткачей", должны были сочувствовать, что они там забастовали и отказались ткать. А того мы не проходили, что Лион - стариннейший европейский центр производства натурального шелка и что там с XV века проходят ежегодные европейские торгово-финансовые ярмарки. Вот только сейчас узнала из энциклопедического словаря. То есть нас в школе учили дурному: как не работать. А про музей тканей, про ярмарки - ни слова. Значит, непрерывный, с пятнадцатого века, труд и созидание этих тысяч людей - тьфу. А как бастовать - пожалуйте в учебники.
Кстати же, поинтересовалась, почему они бастовали. Потому что Жозеф-Мари Жаккар, он же Жаккард, изобрел станок для производства жаккардовых тканей. "Рост производства тканей, а следовательно, их дешевизна и доступность вызвали социальный взрыв", - пишет источник. То есть они там не стонали у станков от непосильной работы, а возмутились падением прибылей. В трудовом ткаче ворочался разъяренный буржуа, а вовсе не постная Ниловна.
А наш русский мужик, коль работать невмочь, так затянет родную "Дубину". Про то же и Вас. Вас. Розанов: "Вечно мечтает, и всегда одна мысль: - как бы уклониться от работы".
В общем, всенародное зубоскальство на тему "хотим работать, как в Монголии, а жить, как в Париже" несколько приелось. Шутка, повторенная дважды, становится пошлостью. Россия, скрипя всеми колесами и рассохшимися приводными ремнями, разворачивается в сторону нормального рынка. Хочешь жить как в Париже - поработай как в Лионе, - это понимает все большая часть населения. Но словесность наша, как и встарь, пренебрегает этой важнейшей социальной темой, дескать, не царское это дело. Пусть бальзаки роются в авизовках, нам это западло. Ну западло так западло, но добро бы писали о трансцендентном и сверхчувственном. А то все больше кровавые ментовские разборки, женские сиськи и "как я нанюхался".
Тут еще традиционное презрение к "беллетристике" как низшей, по сравнению с горными вершинами, литературной продукции. Наша критика, современная русская литературная критика, заменила собой выездные комиссии, ранее бушевавшие в райкомах-обкомах. Брюзгливое недовольство писательским трудом, углы рта вниз, ноздри раздуты. Где шедевр? Шедевр подавай! Где Вечное? Вечное где, я спрашиваю?! И суп им жидок, и жемчуг мелок.
Между тем беллетристика - прекрасная, нужная, востребованная часть словесности, выполняющая социальный заказ, обслуживающая не серафимов, а тварей попроще, с перистальтикой и обменом веществ, то есть нас с вами, - остро нужна обществу для его же общественного здоровья. Не все же фланировать по бутикам, - хочется пойти в лавочку, купить булочку. Не всегда, знаете, приятно, придя домой и уже переобувшись в тапочки, столкнуться в коридоре с Ангелом: "над головою его быларадуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные; в рукеу него была книжка раскрытая" (Откр., 10: 1– 2). Невротиком станешь.
А невротик, как известно, более всего сопротивляется тогда, когда врач вплотную подобрался к его неврозу и пробует поломать замки, развязать узлы, вскрыть истинные причины заболевания. Тогда невротик кричит особенно истошно, отпихивает врачевателя, зажимает свою болячку обеими руками. У русского общества застарелый невроз на имущественной, финансовой почве: мы сильно битые.
Сорок тысяч стоит "Волга",
Люди копят деньги долго.
Но какой владельцу прок?
Все отнимут, - дайте срок.
NN, 1960
Литература и Беллетристика, подобно евангельским Марии и Марфе, пекутся о разном, но равно нужном Божьей твари; и если Мария грозит Судным Днем, то Марфа указует на ссудную кассу. Не хлебом единым, но, руку на сердце положа, и не словом единым жив человек. Кушать-то хоцца.
Гоголь пытался создать идеального русского героя, рачительного, хозяйственного, предприимчивого, но не смог и сжег вторую часть "Мертвых душ". Толстовский Левин не может ни жить, ни хозяйствовать, пока не найдет Бога, - по сопипепгз. Чехов изобразил неприятного Лопахина, вырубающего вишневый сад (красоту), чтобы построить дачки (выгоду). Чехов умер вовремя, в 1904 году, а то пришлось бы ему дописывать, как народ поджигал лопахинские дачки в 1905-м, но не для того, чтобы снова насадить вишни, совсем не для того. С Обломовым все понятно: Штольц - немец, вот пусть он и работает, а мы полежим. У А. Островского много и роскошно о деньгах и купцах, но, опять-таки, о том, как они, деньги, искажают нравы и душу купцам. С изумлением обозревая русскую классику, находишь едва ли не единственное произведение, видящее в заботе о вещах, о быте, о земном, о материальном, - добро. Это гигиеническое "Федорино горе".
Но чудо случилося с ней:
Стала Федора добрей.
Тихо за ними идет
И тихую песню поет:
"Ой вы, бедные сиротки мои,
Утюги и сковородки мои!
Вы подите-ка, немытые, домой,
Я водою вас умою ключевой.
Я почищу вас песочком,
Окачу вас кипяточком,
И вы будете опять,
Словно солнышко, сиять… есс.
Корней Чуковский