Отец не стал углубляться в свои подозрения, сняв руку с моего плеча, он снял и тему. Хлебнул как следует из флажки, передернулся и сообщил:
- Сегодня был отличный день.
Как видно, речь про дачу, и что уж там радостного? Тюрьма закрылась? Объявлена амнистия? Отец постоянно прерывался, чтобы облизать губы, и помучить меня, и передохнуть. Ему вообще была свойственна обстоятельность.
Наконец он патетически провозгласил:
- Сознался! Он - сознался.
Хлебнул, передернулся, охнул, а уж потом я узнал: пленник теперь не отрицает, что был свидетелем расстрелов. Был ли он сам в расстрельной команде - не признается, но это просто смешно, так мать семерых детей может доказывать, будто в жизни не прикасалась к мужчине. Для своей версии про плохих и хороших надзирателей он нашел удачную аудиторию, хмыкнул отец.
Рассказ отца произвел на меня мало впечатления, вот как обидно - ни тебе аплодисментов, ни нежданной радости, ни поздравлений, ничего. Но какая непоследовательность с его стороны: сначала утверждает, что надзиратель - он и есть надзиратель, а теперь пытается вникнуть во все подробности. Однако отец впервые сам заговорил о похищении, и этот факт представлялся мне важнее смысла его слов.
- Так что ж хорошего в его признании? - не утерпел я.
Отец попробовал рассмеяться и закашлялся, приступ длился долго, он забыл про мой вопрос. Кашель прекратился, но отец с трудом переводил дыхание, и никогда еще не казался он мне таким старым. Я придвинул ему фляжку, полную на треть, пусть выпьет, а тогда и расскажет, - вот этого я не могу себе простить.
Отец поймался на мою уловку, хлебнул и вспомнил еще один эпизод. Надзиратель схватился за грудь, у него слабое сердце, если заболит, нужны лекарства. "Хороши вы будете, если я тут и помру!" Но они заверили его, что не стоит беспокоиться, они и с этим управятся.
На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем отец разразился неудержимым хохотом, такое только с пьяными бывает. Переводя дыхание, он то и дело вскрикивал:
- Хороши мы будем! Хороши мы будем!
И слезы текли по его лицу. По-моему, выглядел он несчастным, а не веселым, вот если сфотографировать, как он хохотал, то на снимке точно бы получилось, что он плачет.
Нахохотавшись, он упал головой на стол и заснул.
***
С большим трудом удалось мне дотащить отца до постели. Я изо всех сил старался уложить его осторожно, но он упал на кровать, а я на него. И хотя мы стукнулись головами, он не проснулся, пребывая в полуобморочном состоянии. Я снял с него ботинки.
То, что отец высокопарно назвал признанием надзирателя, с моей точки зрения - частность, значение которой сильно преувеличено. Какой смысл в признании, если оно ничего не решает? Я видел только, как отец опустился, как испортились наши отношения, как на его лице каждый прожитый день оставляет свой след. Впервые мне подумалось, что эта история вообще добром не кончится, и никто не поможет, и чему быть - того не миновать.
С детства я любил запах, прятавшийся в складках отцовского халата, поэтому положил халат в изголовье своей кровати. Погасил свет, и вдруг комната поплыла, мне стало плохо. На улице внизу гоготали пьяные. Я оделся и вышел, не включая свет на лестнице. Долго и глубоко вдыхал воздух открытым ртом, пока тошнота не прошла.
Отчего-то мне вспомнилась Элла, наверное, из-за моего сочувствия отцу. Я вдруг задался вопросом, не страдает ли и отец психическим расстройством, может, ему место в больнице, а вдруг? Ну как тут не задуматься о некоем фамильном изъяне, я стал искать странности в собственном поведении, и долго напрягаться, увы, не пришлось.
На площадь Кёнигстор меня привлек шум голосов, доносившийся из открытой двери пивнушки. Там гуляли главным образом иностранцы экзотической наружности, перекрикиваясь и наперебой отпуская шуточки через весь зал. Немногие затесавшиеся немцы имели вид весьма довольный, но помалкивали, как сторонние наблюдатели. Я подошел к стойке, заказал пиво. Обычно пивная в такой час давным-давно бы закрылась, но в те дни город жил по специальному постановлению, почти без всяких запретов. Было уже далеко за три.
Хозяин выпустил ручку моей кружки только после того, как я выложил на стойку монету, одну марку. Глядя на этих крикливых, на этих развеселых иностранцев, я думал: ага, вот он, молодежный фестиваль. Один у них был за главного, только послышится его голос, как они все ржать, да что там, он только рот откроет, а они уже ржут вовсю. Завидки берут от их беспечности, одно утешает: им тоже не всегда так весело, как в эти дни. Похоже, это латиноамериканцы.
Кто-то на ходу коснулся моего плеча: вон, мол, столик и свободное место. Допив пиво, я вышел на улицу - безо всякой цели, как без цели я зашел и в эту пивнушку. Отец всерьез утверждает, что сегодня был отличный день, он уже не способен различать добро и зло, пользу и вред. Еще дня три в том же духе, и конец ему, конец.
Чем ближе к Александерплац, тем оживленнее на улицах, и я двинулся в ту сторону, не для того я ушел из дому, чтобы бродить тут в одиночестве. Парочки, на каждом шагу парочки без крыши над головой, и всякий раз мне казалось, что он - иностранец, она - немка, а не наоборот. И еще целая армия подметальщиков улиц, они даже фонариками освещают тротуары, только бы не пропустить соринку. А в домах все окна темны.
Прежде я никогда не видел Александерплац ночью, но в другие ночи площадь и выглядела по-другому, я уверен. У края сцена, молодежь танцует под собственную музыку, а в центре толпа людей, которые что-то оживленно обсуждают. Подойдя ближе, я услышал взволнованные голоса, но сквозь толпу не пробьешься. Я даже попробовал, но издалека все равно не ухватил суть.
Вырвавшись из толпы, я вдруг увидел, как по мосту идет электричка, и мне пришла в голову идея встретить Марту после съемки. Секунда, одна секунда, и я на пути в Кёпеник. На вокзале тоже бушует фестиваль, и даже в вагоне фестиваль вовсю. Я заранее радовался: то-то она удивится. А обратно поедем вдвоем.
Года два назад отец, опять-таки пьяный, зашел ночью ко мне в комнату, была зима - снег набился ему в галоши - и плел какую-то чепуху. Я вскоре заснул и вообще не вспомнил бы об этом происшествии, если б на другой день отец не стал оправдываться: легко, мол, поддаться соблазну и напиться, когда оказываешься в малоприятной компании. "Не сердись на меня, Гансик, дорогой". Удивительно, с какой серьезностью отнесся он к эдакой мелочи.
Кёпеник, студия в кинотеатре, и опять облом: кино тут не снимают. Разве не говорила Марта, что ночью поедет в Кёпеник? Обманула, что ли? Но я тут же успокоился: видно, неправильно ее понял, вот проклятье, и прояснится это недоразумение, когда уже пользы от ясности не будет. Да и кому нужна ночная съемка в помещении, где ночь можно устраивать по сто раз на дню? Я колотил в двери с такой силой, что умер бы от стыда, если б мне открыли. По другой стороне улицы медленно, как пешеход, шла огромная собака.
Я уселся на ступеньки и закрыл глаза, приняв самое простое решение: поспать. Мысли тут же утихомирились, помню, в голове мелькнуло только, что могло бы быть и потеплее. Я уже погружался в приятный сон, как вдруг прямо перед моим носом затормозил автомобиль. Вылез полицейский и ждет, когда же я к нему подойду. Ну, я встал, а он потребовал предъявить документы. Как-то он сообразил, что я не с фестиваля.
На счастье - я это понял, подходя к обочине, - удостоверение личности оказалось при мне. Внимательно изучив его, полицейский признал, что все в порядке. Вид у него был вполне доброжелательный, оттого я и решился спросить, не снимают ли поблизости кино. И просто не поверил своим ушам, когда полицейский назвал мне улицу и объяснил, как туда пройти. Чудо свершилось - очень к месту, всем бедам наперекор.
Давно уже рассвело, так называемые предрассветные сумерки истаяли. "Охвативший меня рассвет…" - как-то написала Элла в своем письме. Марта, думаю, все-таки не заподозрит, будто я за ней шпионю. Вместе с Мартой в город, до самых ее дверей, обнимемся, нацелуемся про запас - а потом уж назад, в беспросветность. Меня медленно обогнала машина с мигалкой, полиция как будто проверяла, следую ли я указанному пути.
Однажды я видел в кино, как пропавшего человека нашли в пустыне, потому что над ним кружили коршуны. Примерно так и я догадался о близости своей цели: зрители на балконах, зрители в окнах - подложили подушки под локти и глазеют на улицу.
Когда я подошел, киношники уже паковали вещи. Шумели как могли, я еще удивился, отчего местные не требуют тишины. На большой витрине надпись: "Немец! Не покупай у евреев". Человек с ведром и тряпкой шел смывать эти слова. Народу на улице немного, я не пропустил бы Марту - значит, нет ее.
Я уж перестал озираться и лишь путался под ногами у рабочих, как вдруг она сама ко мне подбежала, выскочив из машины, а в машине кто-то остался ее ждать. От изумления она только рот открыла, кроме слов "вот как" и "вот это да", ничего произнести не смогла. То ли она рада, то ли я некстати - не поймешь. Но она обняла меня, и я устыдился своих сомнений.
Схватив меня за руку, Марта побежала назад, к машине. По дороге приостановилась и спросила, нет ли у меня других планов, кроме возвращения с нею в город. Я ответил: нет. В машине сидел пожилой человек, актер, увидев нас с Мартой, он закурил. Можно ли мне с ними? "Ну конечно", - ответил он. Мы залезли на заднее сиденье, и он так резко рванул с места, что шины завизжали.
На первом же повороте меня бросило и прижало к Марте, я не стал сопротивляться и положил голову ей на колени. Такое нашлось углубление, где голова моя покоилась, как в бархатном футляре. Марта все меня поглаживала, почесывала за ухом. Вот-вот, именно за этим я и гонялся полночи.
Склонившись ко мне, она прошептала:
- Ты пил.
- Знаю, знаю, - ответил я.
Стала принюхиваться, будто таким способом хотела определить количество спиртного. "Может, за рулем Голубок собственной персоной, - размышлял я, засыпая, - или эсэсовец, я ведь не рассмотрел". Машину он вел бездарно, то и дело тормозил и поворачивал так резко, что покоя не было даже лежа.
А когда машина встала как вкопанная, меня со страшной силой принялась трясти Марта. Я еще и глаза не успел открыть, а уже услышал, как она извиняется за меня перед актером, как тот спрашивает, не слишком ли я молод для подобных эскапад. Вот мы стоим на улице, машина уехала. Для надежности Марта взяла меня под руку, и правильно: я шатался, как пьяный, и чувствовал себя хуже, чем до сна. Спросил, куда это мы, а Марта, успокаивая, похлопала меня по руке.
Мы вошли в ее подъезд, это точно: красный коврик из кокоса лежит у Лепшицев в подъезде, не у нас. Вечером вместе вышли из дому, это я помню, а теперь вот возвращаемся утром, как семейная пара. Поднимались по лестнице, Марта все: "Тише, тише, как мышки", - но, кроме нее, никто и не шумел.
Необычная была минута, однако я не смог оценить ее по достоинству. Впервые шел я к Марте в комнату ночью - какие гости, ночь еще не кончилась! - а сам тупо плелся следом за нею с одной мыслью: "Вот бы дойти и завалиться спать".
Она так тихо отперла входную дверь, что веки мои снова опустились. Как слепого провела меня по коридору, одной рукой приобняв, другую держа на изготовке, чтобы зажать мне рот, вздумай он открыться. Мы ничего не задели, не зашумели, воспользовавшись тишайшим из способов передвижения - мы воспарили. Оказавшись наконец в своей комнате, она посмотрела на меня с таким облегчением, будто провела через минное поле.
Я упал на кровать и из последних сил скинул ботинки. Помню до сих пор, как Марта смотрела на меня сверху - удивленно или сердито, как я решил все рассказать ей, только проснусь. Подушка у нее удобнее моей, она и под самой головой пышная, мягкая. Закрывая глаза, я хотел попрощаться с Мартой красивыми словами, но произнес следующее:
- Ух, до чего же здесь удобно!
Она улеглась на меня сверху, пальцами подняла мои веки, чтоб я на нее глядел. Не будь я так измотан, я стал бы сопротивляться. Очень неприятное ощущение, когда она убрала руки, я даже не закрыл глаза, чтоб она меня снова не начала мучить. Спросила, что за несчастье со мной приключилось, мы с самого Кёпеника не обменялись и десятью словами. А я ее обнял. Но уж этого она совсем не имела в виду, она ждала ответа. Вот если б она задавала вопросы, на которые можно ответить "да" или "нет" кивком головы, так узнала бы больше. А разговор поддержать я никак не мог.
Чуть позже я все-таки услышал вопрос:
- Ты поругался с отцом?
Ага, так оно лучше, я кивнул. С другими вопросами она не торопилась, я едва не ускользнул у нее из рук, проваливаясь в сон. Теперь-то я уверен, что не просто устал, но еще и разыгрывал усталость. Спросила, были ли новые причины для ссоры, и я отрицательно покачал головой, а сам подумал: "Очень удачный вопрос". Еще спросила, виноват ли я сам, хоть отчасти. Я опять покачал головой и даже улыбнулся.
То ли Марта прониклась ко мне сочувствием, то ли сбилась со следа, но весь интерес ее иссяк. Просунула мне руку под голову, поцеловала. Не боролась с моей усталостью, а просто поцеловала разок-другой в утешение, и мне хватило. Конец этой ночи я и без того считал прекрасной сказкой. И радовался заранее, что спустя несколько часов проснусь и полюбуюсь спящей Мартой.
Она шепнула, что сейчас вернется, соскользнула с кровати и встала. Я не слышал ее шагов по комнате, не слышал, как открылась и закрылась дверь, зато услышал голоса в коридоре. Бог ты мой, родители, только б она все уладила. Вдруг стало холодно, я собрал остатки сил и залез под одеяло.
Проснулся я от шума на улице. Светило яркое солнце, как я догадался по четкой тени оконного переплета на занавеске. А взглянуть на часы не мог, на моей руке лежала Марта. Пользуясь возможностью, я рассмотрел ее так подробно, что смог бы без запинки описать любую мельчайшую черточку лица.
Она лежала на спине, рот приоткрыт, в таком положении обычные люди храпят. На ней ночная рубашка цвета лаванды, широкий вырез, зеленая каемка, за всю мою жизнь еще никто при мне не надевал ночную рубашку. Мне стоило больших усилий ее не коснуться. Марте ничего не оставалось, как лечь прямо на мою руку, свисавшую с кровати. Тихонько я наклонился над ней, упивался ее дыханием. Длинные ее волосы раскинулись по подушке темным покрывалом.
Что было делать? Не мог же я опять заснуть, и проснуться вместе с Мартой, и выйти из ее комнаты - мама Лепшиц, папа Лепшиц, я бы этого не вынес. Я выпростал руку из-под ее головы, наверное, никто и никогда не делал это так медленно и осторожно, как я. На часах половина двенадцатого.
Сердце застучало, когда я вылезал из кровати, вернее - перелезал через Марту с ее ночной рубашкой. Опасность пробуждения не угрожала ей ни на секунду. Только ботинки надеть, вот они стоят, мысок к мыску с ее туфельками. Хуго Лепшиц, надо полагать, на работе, а вот жену его не обойдешь никак. "Если только высшей силой ее не унесло из дому", - подумалось мне. Жуть брала при мысли о том, как мы сейчас встретимся, я - на выходе из этой комнаты. В первый миг я счел разумным обуться, только когда все приключения будут позади, но потом увидел себя в настенном зеркале с ботинками в руках и тут же их надел.
Открыл дверь, сердца наши стучали, удаляясь друг от друга. В коридоре было пусто, я и поныне не знаю, куда делась в тот миг ее мать. Дверь квартиры не заперта на ключ. Часть пути я прошел пешком, часть проехал, на нашей улице купил букет цветов, заплатив за него из хозяйственных денег. В почтовом ящике нашел два письма, официальное - отцу, другое, от Эллы, - мне.
***
Дорогой Ганс
печально что ты ушел без совета
но Не может ли быть
что тыменя просто переоцениваешь…
Если ктото живет в уединении
так долго как яживу
то и Не жди от него много
потому что это Неумно Мойдорогой…
Сейчас уже ночь
но тыуменя все так и сидишь
ты все способен понять
слишком много длямоего незнания
ты напрасно спрашиваешь
ты раздражаешься
да еще ятебя вроде предала…
Весь вопрос в заблуждении
за которое ты цепляешься
с непостижимым для меня упорством
а именно
с чего ты взял что ятак понятлива и готова
помочь и проницательна и хитроумна
это все Не про меня
спроси у любого…
Никто Не требует
чтоб ты ему помогал нашемуотцу
наоборот длянего это дело
и без твоейпомощи очень тяжелое
он уже Не молодой человек
да еще эта война.
Ты разве Не знаешь
что Не каждый всегда делает то
что каждый считает правильным
поэтому последний раз и навсегда
оставь прошу его оставь…
Этот чужой недочеловек или нашотец
третьего Не дано
и принять решение тебе Не трудно…
Тот миг еще впереди когда
ты сделаешь что считаешь должным
но только потом выяснится
на чьей ты стороне
пока до этого Не дошло
ты можешь все обдумать
в решающий миг все видится по другому
это япосебе знаю…
Только что за ужином произошла история
в столовой что тебе сказать
Гертруда она совсем сумасшедшая
растянулась во весь рост на полу
со всей едой и с питьем
причем чай пролила мне на руку
но все расхохотались кроме меня
мне наложили повязку с мазью
сначала было больно потом Нет
теперь опять рука болит когда ятебе пишу…
Ночью хорошо что все предметы
слышно лучше чем днем
когда все трещит вокруг
вот я уже легла в кровать
и это письмо мне явно зашептало
напиши меня напиши меня
но я Немного устала и надеюсь
что еще другое письмо Не захочет
чтобы его написали
в полседьмого ровно тут разбудят
а чем ты ночью занимался Неважно
Вдруг мне пришла дурная мысль а вдруг именно
сейчас та минута когдаты делаешь что должен
тем самым становясь у отца на пути
может это только фантазия
какбылобы печально
если ваши судьбы станут врагами
и тогда вы Не сможете быть вместе
в такое просто Не могу поверить…
За кофе тоже ятебя пока Не благодарила
кофе вкусный и крепкий
каждый день буду пить по глоточку
тогда его хватит наполжизни…
А по поводу музыки прошу прощения
это пустая идея
ведь фагот это очень трудно
ты с ног собьешься искать
купишь замногоденег
а он или скрипка будет тут лежать
и Ни учебы Ни игры
и все было напрасно…
Давай лучше подождем
когда я буду уверена в этом деле
я забыла совсем что такое
когда тебя просят о любезности
и часто поэтому прошу Необдуманно
Не сердись на меня
а ты вообще знаешь
что этоя придумала тебе имя Ганс
Твоясестра
***
Лепшиц притащил с работы карпа: один сотрудник, страстный рыболов, продал ему рыбину за гроши, все равно что подарил. Он пока живой, этот карп, и на последнем издыхании вяло шевелит хвостом. Для перевозки его завернули во влажную бумагу, как букет цветов. Мы напустили воду в ванну, гляди, очухается.