Твой сын Харвуд.
Не будучи уверенным, в каком именно состоянии - трезвый или пьяный - и с какими намерениями - искренне или в насмешку - писал Харвуд это письмо и чего от него ждать - добра или зла, Абрахам не ответил на него. Потому что если человек однажды пролил чужую кровь, он может почувствовать вкус к ней.)
О младших детях, хоть он их и любит, Абрахам думает редко. Потому что считает их детьми, которые никогда не повзрослеют, как повзрослели другие, и потому что у них нет способностей к Игре.
Дэриан, возможно, действительно обладает музыкальным талантом, как утверждают Вудкок и кое-кто еще, но, по несентиментальному мнению Абрахама, его талант слишком капризный и непредсказуемый, им нельзя управлять. А Эстер, бедное милое дитя, - Абрахаму трудно слушать ее веселый щебет и вникать в ее девчачьи школьные новости, ему чужд ее интерес к врачеванию, уходу за больными, ее стремление "плохое делать снова хорошим", как она говорит. Безликая, добродушная Эстер, кажется, единственная из всей семьи, как другие самые обыкновенные, заурядные дети, завела себе друзей в Мюркирке. По словам Катрины, которая так же озадачена, как и он сам, Эстер нравятся ее одноклассники и их родные, и она им, в свою очередь, тоже нравится - безошибочное свидетельство ее посредственности. (Разве можно сравнить этого унылого ребенка с Миллисент, какой она была в том же возрасте, думает Абрахам. В девять лет Миллисент была уже записной кокеткой, она инстинктивно умела вызвать в окружающих любовь, не испытывая к ним при этом никаких взаимных чувств. "Но ведь матерью Миллисент была чувственная, хоть и болезненно благочестивая - страшная смесь! - "мисс Хиршфилд", - думает Абрахам, - идеальное сочетание для сцены, но не для жизни".)
Так он размышляет, размышляет много долгих дней, слишком беспокойный, чтобы оставаться в пределах комнаты или даже дома; в надежде отогнать грусть, пока она не отступит окончательно, он без колебаний поглощает огромное количество бурбона. Но как же это может быть - ему пятьдесят три года? И так быстро!
А ведь моя славная карьера едва началась.
IV
- Значит, вы "любите" друг друга и собираетесь "пожениться", - спокойно повторяет Абрахам Лихт, переводя взгляд с Элайши на Миллисент и с Миллисент на Элайшу, у которого в глазах - смесь отваги и вины. - Может быть, я что-то не совсем правильно расслышал или не до конца понял? "Любовь", "женитьба" - что именно вы хотели этим сказать? Элайша?
Элайша отвечает быстро:
- Мы с Милли любим друг друга, папа. Мы влюблены. И уже очень давно…
- …очень давно, но мы не решались сказать тебе, - подхватывает Милли.
- …и мы хотим, мы должны пожениться, - добавляет Элайша. Его голос начинает вибрировать. - Как положено.
Как делают все мужчины и женщины, которые любят друг друга.
- Да, вот именно, у нас все, как у других людей, - говорит Милли радостно и с надеждой. - У людей, которые… ну, нормально любят друг друга. В этом нет ничего необычного.
- В этом нет ничего необычного, - повторяет Абрахам Лихт, и фраза, произнесенная с убийственной иронией, словно бы остается висеть в воздухе.
- В этом нет ничего необычного! - с нервным смешком повторяет Элайша.
- Если мы любим - а мы любим - друг друга, - задыхаясь, настаивает Милли, крепко обхватив руку Элайши своей изящной рукой и тесно прижавшись к нему, - и любим уже очень давно, тайно.
- А почему же "тайно"? - интересуется Абрахам.
Он продолжает переводить рассеянный и невозмутимый взгляд с одного своего оробевшего ребенка на другого. Он не обращает внимания на исключительную физическую привлекательность этих молодых людей, на их юные, открытые лица, зато с хладнокровием врача отмечает, что у Элайши дрожит нижняя губа, а обычно безмятежные глаза Милли неестественно расширены.
- Почему "тайно" - к чему такая секретность? - повторяет он.
Они долго не отвечают, затем Милли, судорожно вздохнув, признается:
- Потому что мы боялись, папа, что ты нас не поймешь, что ты рассердишься, станешь возражать или…
- Моя дорогая, почему я должен "возражать"?
- Потому что… - начинает Элайша.
- …ты не поймешь, - со слезами подхватывает Милли.
- Да что же здесь понимать, мои дорогие Милли и Элайша?! - в недоумении разводя руками, восклицает Абрахам. - Вы приходите ко мне в столь поздний час ночи со своими капризами, которые вполне могли подождать до утра, когда станет светло и в голове прояснится; вы стоите здесь передо мной, как актеры-любители на некоем безумном прослушивании, и ожидаете, чтобы я относился серьезно к тому, что вы "любите друг друга" и хотите "пожениться", "как это делают другие", в то время как вся соль в том, что вы не можете быть влюблены друг в друга, не можете пожениться, потому что вы оба - мои дети, потому что вы брат и сестра, и в любом случае вы не можете поступать "как другие", потому что вы - Лихты, а Лихты - это не какие-то там "другие".
Элайша хочет возразить, но Милли, насторожившись, останавливает его и говорит сама:
- Папа, мы не брат и сестра, конечно же, нет. Лайша - найденыш, сирота, как ты всегда нам говорил; он мне не брат.
Стараясь не показать закипающего в нем гнева, Абрахам спокойно отвечает:
- Элайша - твой брат, Миллисент… а ты - его сестра. Брат и сестра не могут любить друг друга так, как вы говорите, тем более они не могут вступать в брак. Вот все, что я хочу вам сказать.
- Но он мне не брат, папа! - в отчаянии восклицает Милли. - Любому постороннему человеку это ясно с первого взгляда!
- Но посторонний не может знать того, что знаем мы, Лихты, - отвечает Абрахам. - Он будет судить лишь по вашему внешнему виду, по обманчивой оболочке. А что у нас внутри, в потаенной глубине, известно только нам. Разве об Элайше можно судить только по цвету его кожи!
- Но, папа… - не унимается Милли.
- А нам известно вот что: ты и Элайша неразрывно связаны с детства кровными узами, которые куда крепче, чем "любовь", о которой вы здесь толкуете, - прерывает ее Абрахам.
- Но ведь нет ничего крепче - и прекраснее, - чем любовь, о которой мы говорим! - храбро возражает Милли, а Элайша добавляет:
- Мы хотим всего лишь, чтобы нам разрешили пожениться… и уехать из Мюркирка, потому что понимаем, что здесь нельзя оставаться, здесь нас неправильно поймут.
- Неправильно поймут! - хохочет Абрахам. - Мальчик мой, вас очень даже "поймут". И опозорят!
Словно чтобы поддержать друг друга, влюбленные стоят плечом к плечу, Милли по-прежнему крепко сжимает руку Элайши, другая ее рука в немой мольбе невольно прижата к груди. Странно, но они не решаются смотреть друг на друга - только на Абрахама, который, оскалив зубы в глумливой усмешке, не сводит с них глаз.
Где-то рядом, на церковном дворе, терзая душу, слышится слабый крик козодоя.
- Нет ничего более глубокого, чем любовь, о которой мы говорим, - едва сдерживаясь, повторяет Милли. - Ничего нет более прекрасного, чем… наша любовь.
Абрахам, сверкнув зубами, улыбается зловещей улыбкой, но до ответа не снисходит.
Элайша нечленораздельно бормочет, что они хотят пожениться и все равно поженятся, просто им хотелось получить его благословение - ну, пожалуйста, папа.
Абрахам по-прежнему молчит.
Несомненно, он - отец им обоим. Элайше - не меньше, чем Миллисент. Они это знают, они не могут в этом сомневаться, ибо еще до пробуждения их детского сознания, вначале было его Слово, его Правда, и они непреложны. Из какого вместилища нечестивой силы могли почерпнуть они эту способность сомневаться? Но вот уже кажется, что Милли, при всей своей взрослой не по годам воинственности, начинает слабеть; она прикрывает глаза, словно в них бьет слишком сильный свет, на лбу появляются морщинки озабоченности и дурного предчувствия. А бедный Элайша… почему он так беспомощно смотрит на Абрахама?
- О, папа, мы просим тебя нас благословить - пожалуйста! - шепчет Милли.
Они напоминают фигуры на ярко освещенной оперной сцене; Абрахам, величавый и коварный, как вагнеровский Вотан, - роль, для которой, обладай он достаточно мощным голосом, он был бы предназначен, - осторожно берет Милли за руку и оттаскивает от возлюбленного, смотрит ей прямо в глаза. Большими сильными пальцами он водит по ее лицу, по голубым ручейкам вен на висках; отец и дочь долго глядят друг другу в глаза, словно в души; волнение Милли выдает лишь легкая дрожь в руках.
Они, словно любовники, обмениваются репликами так быстро, такими тихими и настойчивыми голосами, что Элайше кажется, будто он слышит непонятную иностранную речь.
- Но ты ведь еще не принадлежишь ему?
- О нет, папа… мы ждем свадьбы.
Абрахам отпускает смертельно побледневшую от страха и стыда девушку и с улыбкой резко поворачивается к Элайше:
- А с тобой, Элайша, мы поговорим наедине.
Милли, несчастная и торжествующая, ищет утешения у Катрины.
А Абрахам тем временем ведет Элайшу в глубину дома и закрывается с ним у себя в кабинете.
Стуча зубами от волнения или озноба, Милли прижимается к неохотно обнимающей ее Катрине и говорит, что они с Элайшей любят друг друга и скоро поженятся, потому что папа не запретил им. А Катрина, которую передергивает от отвращения, возражает, что не могут они, конечно же, пожениться, потому что они брат и сестра:
- И потому что Элайша принадлежит к другой расе. Он - негр.
- Лайша не негр, - упрямится Милли. - Он - это он и больше ничего.
- Люди видят в нем негра, - сурово возражает Катрина.
- Люди слепы! - гневно кричит Милли. - Они ошибаются!
- Иногда, Милли, людская слепота не ошибается, - припечатывает Катрина.
В то же самое время в кабинете Абрахама Элайша падает на колени, всхлипывая. Его красивое лицо искажает гримаса боли и унижения, он все еще не может поверить в случившееся, но это так: как только они оказались вдвоем в кабинете, отец запер дверь, набросился на юношу и кулаком нанес ему сокрушительный удар в лицо.
Застигнутый врасплох, Элайша не оказал сопротивления, не сделал попытки защититься, он лишь попятился назад, от боли у него закружилась голова, и он рухнул коленями на твердый деревянный пол.
- Ты - и моя дочь! Моя Милли, - громоподобным голосом кричит Абрахам Лихт, его глаза мечут молнии. - Оно не должно родиться.
Он обвиняет молодого человека в трусости, предательстве, называет порочным; он запрещает ему впредь даже приближаться к Милли, даже говорить с ней - не потому, что они брат и сестра (хотя они и есть брат и сестра), и не потому, что у Элайши черная кожа (хотя, как видно любому дураку, его кожа действительно черная), а потому, что так велит ему он, Абрахам Лихт. Элайша протестует, говорит, что это выше его сил, он не хотел, чтобы это случилось, но он любит Милли, готов умереть за нее, и Милли любит его, они должны пожениться, потому что они уже стали любовниками, мужем и женой… При этих словах Абрахам Лихт впадает в бешенство, на губах у него появляется пена, и уже обоими кулаками он бьет раболепно склонившего перед ним голову Элайшу.
- Ты лжешь! Лжешь! Ты - черный дьявол!
Что это - страх или гордость? Почему Элайша не смеет даже поднять руку, чтобы защититься от него? Потому что Абрахам Лихт - его отец, он много лет назад вытащил Элайшу из реки, и в глубине души Элайша понимает: совершил он теперь грех или нет, но он - грешник.
Милли бьется в истерике на груди у Катрины, а Катрина лишь нетерпеливо вздыхает, потому что все это так абсурдно, эти слезы так нелепы, слава Богу, что она уже старая женщина, что сердце ее окаменело и нечувствительно к такой боли. Наконец, как она и ждала, Абрахам зовет ее и велит привести Милли в прихожую, где они, отец и любовник, уже ждут ее в тусклом свете керосиновой лампы. Милли хватает Катрину за руку, но Катрина отталкивает ее.
Милли медленно вытирает заплаканные глаза и замечает: что-то - чтобы не сказать все - переменилось. Папа очень зол, он не простил их, а Элайша больше не ее красивый молодой любовник, а всклокоченный, пристыженный, смущенный юноша; мужчина с очень темной кожей и взглядом, ищущим у нее утешения.
- Элайша решил немедленно покинуть Мюркирк, - ровным голосом сообщает папа. - И он верит, моя девочка, что ты поедешь с ним.
Милли шмыгает носом. Если для других такое шмыганье - не более чем обычный недостаток манер, для Милли, как для всякой инженю, это высокомерный знак раздражения, вызов. Высоким детским голоском она, глядя на отца, а не на Элайшу, отвечает: да, она поедет с Элайшей, если он этого хочет…
- Если это то, что он тебе сказал.
Элайша вяло подтверждает: да, это именно то, чего он хочет.
- И чего ты сама хочешь, Милли. - Голос отца звучит по-прежнему ровно, рассудительно и взвешенно. - Но если ты уедешь сейчас с Элайшей, девочка, ты уже никогда не вернешься домой ко мне. Надеюсь, ты это понимаешь.
Милли молчит, она улыбается, прижимая к носу вышитый носовой платочек. Теперь ее глаза тоже мечут молнии, в них пылает огонь. Элайша неуверенно делает несколько шагов ей навстречу и протягивает руку, словно они здесь только вдвоем. Он умоляет Милли ехать с ним, ведь они обещали друг другу, что никогда не расстанутся, они любят друг друга, сколько раз они клялись в этом. Милли почти уже берет протянутую руку Элайши, потому что это рука, которую она любит, любит эти тонкие длинные пальцы, сколько раз она замирала под их ласковым прикосновением, целовала и гладила их… Но ее собственная рука словно налилась свинцом, она не поднимается, сам дух Милли стал свинцовым, глаза ввалились, сделались некрасивыми и болят, она так исступленно терла их, что выпало несколько ресничек. Это неправильно, нечестно, жестоко со стороны двух мужчин поставить ее вот так перед собой, словно подсудимую в зале суда, подвергнуть такому испытанию, требовать играть такую роль… И без подготовки! Без единой репетиции!
- Ненавижу вас обоих! - шепчет Милли.
Элайша продолжает что-то нетерпеливо говорить, он сердится, но Милли никак не может сосредоточиться. Ненавижу вас обоих! Мерзавцы. Оставьте меня в покое, я хочу спать. Абрахам молчит, лишь улыбается своей тяжелой, понимающей улыбкой, его глаза мерцают, как осколки разбитого стекла. Глубоко в душе Милли понимает, что он и она - одно целое… Отец - это она сама… а Элайша, всего лишь любовник, никогда ею не станет.
Сцена продолжается, пока Милли не падает без сознания прямо на руки отцу. Одновременно раздается громкий треск захлопывающейся двери.
V
Итак, Элайша Лихт покидает Мюркирк навсегда в октябре 1913 года, а в следующее за его отъездом воскресенье Миллисент отправляется в Рейнебек к Фицморисам с долгим визитом.
И само собой выходит так, что Абрахам Лихт начинает забывать Элайшу, как человек в конце концов забывает любой неприятный эпизод из собственной жизни; по крайней мере - если "забывать" в данном случае слишком сильное слово - он перестает говорить об Элайше, да и о чем тут в самом деле говорить! Прошлое - лишь кладбище будущего, так же как будущее - лишь лоно прошлого. Его мысли сосредоточены теперь на Рейнебеке, на клане Фицморисов, о котором он вскоре будет знать все, что узнать возможно.
Милли оставила свои глупые девичьи слезы. Милли порвала все письма и выбросила клочки в болото. Катрина никогда не упоминает об утраченной любви Милли, лишь изредка вспоминает о ней как о нервном срыве, какие вообще свойственны чувствительным девицам в определенные лунные циклы; она никогда не говорит об Элайше - разве что когда заверяет Милли, что, стоит той уехать из Мюркирка с его нездоровыми испарениями, и она забудет его, "как забыла уже столь многое". В ответ Милли смеется высоким нервным смехом, который пронзает ее, словно боль, и говорит;
- О, Катрина, я почти хочу, чтобы это оказалось не так, но знаю, что так оно и будет, видно, так уж мне на роду написано.
"Чужой боли я не чувствую"
I
"Неужели это я, мое нелепое превращение?" Вот что приходит в голову управляющему добывающей компанией "Кэмп янки бейсин" мистеру Хармону Лиджесу на исходе дня 9 апреля 1914 года, когда в шумном вестибюле отеля "Эдинбург" в Денвере, Колорадо, он замечает приезжего - коренастого молодого джентльмена в коричневом твидовом "в елочку" пальто и такой же шляпе, который очень - действительно, неправдоподобно - похож на него самого. Сходство так нервирует Хармона Лиджеса, что он не может просто пройти мимо; он останавливается за одной из величественных мраморных колонн, чтобы незаметно понаблюдать за мужчиной, и ощущает странное чувство волнения, смешанного с отвращением, предвкушения, смешанного со страхом… потому что незнакомца, если отбросить привходящие различия, вполне можно принять за его подлинного близнеца. Во всяком случае, Хармону Лиджесу так кажется.
Словно завороженный, хотя и в некотором роде оскорбленный, Лиджес изучает мужчину в твидовом пальто, чтобы убедиться, что тот действительно ему не знаком, скорее всего приехал откуда-то с Востока, наверное, из Омахи, поездом, прибывающим в 16.45. Интересно, он на самом деле путешествует один, как кажется?.. Может быть, он здесь по делам? Вряд ли, ему не хватает самоуверенности и настороженности бизнесмена; кажется, он чувствует себя на новом месте не в своей тарелке, хотя и улыбается, правда, какой-то нервозной, заискивающей улыбкой, несмотря на то что наглый администратор заставляет его ждать. ("С обслугой "Эдинбурга" так вести себя нельзя, - нетерпеливо думает Лиджес. - Тебя же сочтут дураком".)
Как и ему самому, мужчине лет тридцать; роста среднего, не более пяти футов семи дюймов; плотный, кожа чуть покрасневшая, пористая; густые темные брови вразлет и маленький влажный рот с розовыми, чопорно поджатыми губами. Голова под твидовой шляпой - невинно-круглая, лицо - как луна, уши немного оттопырены… Безусловно, он не красив, хотя, на опытный и несентиментальный взгляд Лиджеса, более привлекателен, чем сам Лиджес, поскольку ведет себя по-мальчишески застенчиво и чисто выбрит, между тем как Лиджес весьма сдержан в манерах и щеголяет аккуратно подстриженной бородкой а-ля Ван Дейк. (Удивительно, насколько обманчивый вид придает Лиджесу эта бородка; и вообще, как легко можно значительно изменить свою внешность минимальными, но хорошо продуманными средствами, внеся незначительные коррективы в прическу, одежду, речь, осанку и тому подобное.) Кроме того, если Хармон Лиджес плечист, мускулист, плотно сбит и имеет подсознательную борцовскую привычку переносить тяжесть тела вперед, на подушечки ступней, то этот приезжий с Востока рыхл, безобиден, обременен тридцатью-сорока лишними фунтами детского жирка и как-то естественно неуклюж.
Но что гораздо существеннее, Лиджес воспитал в себе умение жителя Запада моментально схватывать самое важное, оставаясь при этом на вид совершенно безразличным, в то время как джентльмен в твидовом пальто, хоть и вертит головой из стороны в сторону, моргает и улыбается своей приятной извиняющейся улыбкой, словно ожидает, что к нему вот-вот подойдет добрый знакомый, на самом деле, похоже, ничего не замечает.
"Во всяком случае, меня он не заметил", - думает Хармон Лиджес.