IV
Как же, в сущности, напичкан загадками наш мир.
Фантомами поэтического воображения и фантастическими представлениями, которые большинству человечества кажутся абсолютно реальными.
Если общество приходит к согласию, они становятся коллективными верованиями.
Взять, например, ценность золота.
Золота, серебра, бриллиантов.
Ведь все это, если вдуматься, чистая фантазия. Сами по себе "драгоценные камни" - бесполезные минералы, если они не являются предметами потребления, формами соучастия; стоимость иллюзии достигает бессчетного количества миллионов долларов… всего лишь, если люди соглашаются верить в их ценность.
А здесь, на необозримом Западе, человеческое воображение и вовсе кажется безграничным. В то время как на излишне упорядоченном, расписанном и классифицированном Востоке слишком многие так называемые радетели за общественное благо считают своим долгом совать нос в чужие личные дела.
В штате Нью-Йорк, например, и даже в захолустном Мюркирке, где ему довелось быть Харвудом Лихтом. Пока отец-тиран руководил его жизнью, ему суждено было оставаться Харвудом Лихтом. Впрочем, глубоко в душе он понимает, что он и есть Харвуд Лихт и всегда им будет, от кровного родства не уйдешь, могучая кровь Лихта течет в его жилах. Из мюркиркской грязи путь пролегает прямо к покорению небес. Поэтому временные превращения, скажем, в Илиаса Хардена, Джеба Джонса, Хармона Лиджеса или в их предшественников Харрикейна Брауна и Хэрри Уошберна мало что значат; все они - не более чем маски, которые можно надевать и снимать по желанию. Или исходя из каприза. Или по необходимости.
Это отец Харвуда прекрасно понял бы. Отец прекрасно бы понял все, что делает Харвуд, и одобрил, поскольку в жилах сына течет кровь старика.
"Когда-нибудь он обо мне еще услышит, - мысленно клянется Харвуд. - Я заставлю его гордиться мной… когда-нибудь. А Терстон сгинул навсегда".
(Потому что Харвуд смутно уверен, что на самом деле Терстона действительно повесили и он больше ни для кого ничего не значит. Конец истории.)
Удивительно, но за последние несколько лет Харвуд стал много думать, по крайней мере когда ему нечего делать и он не захвачен энергией Игры. Как и Абрахам Лихт, он не видит особого смысла в раздумьях о прошлом, если такое умственное упражнение не сулит вознаграждения в будущем; но, разумеется, в жизни мужчины случаются периоды затишья (например, если он прячется в необитаемых горах неподалеку от Уорея или на шесть дней оказывается запертым в вонючей тюрьме графства Лаример, где его чуть не съели вши), периоды, когда ему только и остается что размышлять.
И замышлять.
Выстраивать идеальную стратегию мести.
Потому что весь окружающий мир - это враг, как говорил отец.
"И уж я-то никогда не повторю ошибки Терстона, - с содроганием думает Харвуд. - Убить такую суку, как та верещавшая тетка, и не суметь сбежать! - Он смеется, представляя, как Терстон дергается в петле. Его высокий, похожий на викинга старший брат, на которого женщины на улице смотрели коровьим влюбленным взглядом, в то время как его, гораздо более зрелого и сильного, они вообще не замечали. - Единственный непростительный грех - не суметь сбежать".
Как и Абрахам Лихт, Харвуд - человек сердитый.
Не важно, почему или на кого, это чувство само себя питает и само себя оправдывает.
Он всегда подозревает, что его обманывают. Таково кредо американца - меня обманывают! Кто-то другой, любой другой, живет лучше, чем я, не потому, что заслуживает, а потому, что ухитряется урвать больше моего; жизнь меня надувает, или меня надувают другие люди, мужчины и женщины; я должен получить то, что мне причитается, но никогда не получу. Если я кому-то нравлюсь, то нравлюсь недостаточно. Если меня любят, то любят недостаточно. Если мной восхищаются, то восхищаются недостаточно. Если боятся, то боятся недостаточно. Под разными личинами Харвуд сорвал не один куш, это правда, и бывали времена, когда его карманы лопались от долларов, но денег никогда не бывало столько, сколько он ожидал и заслуживал. Их никогда не было столько, сколько мог на его месте заграбастать другой.
Я мог бы всех вас поубивать, не без удовольствия думает он, бредя в толпе по шумным улицам Денвера.
Если бы у всех у вас была одна-единая шея, я мог бы всех вас убить собственными руками. Он вспоминает, как шея той женщины (ее имя он уже забыл, потому что Харвуда не интересуют мелочи) хрустнула под его пальцами.
Ему сейчас двадцать восемь лет, и он похож на человека, который никогда не был ребенком. Набрякшие веки, сердито поджатые губы, волосы, словно перья калечного цыпленка, неопрятные усы и бачки, мощные мускулистые плечи, походка вразвалку, как у борца… У стороннего наблюдателя, даже мужчины, при виде Харвуда возникает неприятное ощущение, которое он, наверное, испытал бы при виде разъяренного бизона или извивающейся гремучей змеи. Бедный Харвуд: даже когда он улыбается, его зубы сверкают злобно, даже когда на нем чистое белье, оно почему-то не кажется свежим, каким бы лосьоном он ни пользовался, от него пахнет свиным жиром, краденый золотой перстень-печатка, окантованный бриллиантами, на его мизинце выглядит дешевой подделкой. Однако свое достоинство у него есть. Есть своя гордость. И свои планы.
"Когда-нибудь всякий человек в Соединенных Штатах будет знать меня, - думает он, - каким бы ни было мое проклятое имя".
Роланд Шриксдейл Третий, известный также как Роберт Смит, занимает видное место в его планах.
Все же удача существует, думает Харвуд, хотя отец учил их презирать веру в удачу как свойство слабых и инфантильных. Удача существует, никаких сомнений, просто до сих пор у Харвуда ее не было.
Если он выигрывает (его специальность - покер и кости), то через несколько дней проигрывает больше, чем выиграл. Когда он торговал вразнос универсальным эликсиром доктора Мертона, ему удалось продать множество склянок этого зелья больным женщинам, но поставщик из Канзаса обманул его, не сообщив о побочных эффектах, включая - в отдельных случаях - летальный исход: череда смертей следовала за ним по пятам.
Или взять его деятельность в "Кэмп янки бейсин".
Хармон Лиджес не был в этой компании управляющим в строгом смысле слова. В сущности, он не имел почти никакого отношения к шахтам, а являлся помощником мастера на дробилке - не слишком хорошо оплачиваемая должность, но это по крайней мере менее унизительно, чем быть рабочим. (Хотя ему явно недостает внешнего лоска и воспитанности джентльмена, Лиджес, родной сын Абрахама Лихта, наделен предубеждениями аристократа, для которого физический труд оскорбителен.) Вскоре по прибытии на разрез компании "Янки бейсин", располагавшийся в горах Медисин-Боу, Лиджес понял, что здесь занимаются не столько добычей, сколько обработкой руды, и возможности для воровства в высшей степени благоприятны: мелкие обломки минералов, которые проваливаются в щели транспортеров и собираются в поддонах, богаты золотой пылью, нужно лишь научиться извлекать ее и быть достаточно сообразительным, чтобы не попасться. В качестве помощника мастера Лиджес нанял команду подручных, которые после работы должны были помогать ему загружать лохани отходами руды, скопившимися в поддонах барабанной дробилки, соскребать тонкую амальгаму с медных поддонов и отчищать сами поддоны - то есть выполнять самую трудоемкую, но и самую выгодную из всех работ. Неосведомленному человеку эта операция может показаться безобидной: остатки породы, грязь, мелкая черная пыль. И в самом деле, кто, кроме человека с богатым воображением, догадается, что из всего этого можно добывать несметные сокровища и играючи наполнять карманы тысячами долларов? Разумеется, затея была опасной, потому что можно было попасться; сомнительное занятие может довести до беды. Но разве результат не стоит риска? "Бунт рабов против хозяев - чертовски правильная вещь", - решил Лиджес. Со времени своего прибытия на Запад он слышал бессчетное число рассказов о том, как рабочие-золотодобытчики сколачивали огромные богатства, день за днем тайком вынося маленькие "красивые камешки" из разрезов, в которых работали, и продавая их скупщикам краденого; "красивыми камешками" называли редкие экземпляры рудных обломков с вкраплениями твердого золота, слишком драгоценные, чтобы смиренно отдавать их хозяевам. Но предприятие Лиджеса закончилось внезапно и унизительно всего через месяц после того, как началось, когда один из его самых надежных, как казалось, помощников сбежал, прихватив большую часть добычи, а другой, надышавшись ядовитых ртутных паров в процессе конденсации амальгамы по заданию Лиджеса, обезумел, решил, что это Божье наказание, и во всем сознался мастеру. После этого Лиджесу пришлось сматываться из "Янки бейсин" верхом на лошади с прогнутой спиной, бросив все, что могло бы свидетельствовать о его гениальности, и имея при себе лишь прохудившийся мешочек с черным песком, из которого, когда в Манассе его просеяли, вышло золота всего на 97 долларов, каковые Лиджес и проиграл в покер тем же вечером.
Была ли та катастрофа судьбой или просто временной неудачей, но "кто-то должен был за нее заплатить".
V
Хармон Лиджес и Роберт Смит, готовые к приключениям, выехали из Денвера утром 15 апреля 1914 года. Смит робко признался, что у него есть приличная сумма денег в дорожных чеках и что он может получить еще, "когда бы и где бы они ему ни понадобились".
По плану Хармона Лиджеса они должны были доехать по железной дороге до Эль-Пасо; если обстоятельства сложатся благоприятно, возможно, они рискнут пересечь границу с Мексикой.
По плану Хармона Лиджеса они совершат бросок на север до окрестностей Биг-Хорна в южной части Монтаны.
Они будут пешком бродить по горам, пересекут ледник Лонга, исследуют неизвестный каньон, тянущийся вдоль реки Колорадо; посетят золотые прииски; наведаются на одно из крупных ранчо (например, на "Флаинг-Эс" к востоку от Ларами, где Лиджеса, по его словам, всегда радушно принимают); будут охотиться - на медведей, лосей, антилоп, горных львов!.. будут ловить рыбу - горную форель, черных окуней, щук! (Не слишком опытный охотник, Лиджес имеет смутное представление о том, как нужно экипировать экспедицию, но, к счастью, его взволнованный партнер этого не замечает.)
- И будем часто ночевать на природе, правда? Если погода позволит, - говорит Смит.
- Конечно, - отвечает Лиджес. - Мы все время будем ночевать в палатке.
Смит так увлечен планами на предстоящие несколько месяцев и прокладыванием на крупномасштабной карте маршрута по западным штатам, что напрочь забыл бы послать телеграмму матери, если бы Лиджес предусмотрительно не напомнил ему об этом.
- Да, спасибо! Я напишу, чтобы мама не волновалась, если от меня некоторое время не будет известий, - говорит Смит, оттягивая пальцами губу. - Минимум две недели, да, Хармон? Или три? Или четыре?
- Почему бы тебе не написать на всякий случай - пять, чтобы она не тревожилась? - отвечает Лиджес.
Итак, двое друзей покидают Денвер весенним днем, таким сияющим и солнечным, что Хармону Лиджесу приходится надеть солнцезащитные очки; Роберт Смит возбужден, как ребенок. Он заявляет, что уже "полностью оправился от болезни". Хватая спутника за руку, он объявляет, что уже чувствует себя "стопроцентным мужчиной".
На что Лиджес с широкой ухмылкой отвечает:
- Надеюсь, что так, Роберт.
Хотя Смит сообщил матери, что они с другом направляются на юг, в Нью-Мексико, Лиджес внезапно меняет план: от проводника-индейца он услышал, что к северу от Боулдера, в горах Медисин-Боу, сейчас отлично клюет форель, поэтому им посоветовали сначала отправиться в горы. Естественно, Смит соглашается:
- Я целиком в твоих руках, Хармон. Едем куда скажешь.
Тогда Лиджес на деньги Смита покупает два железнодорожных билета до Боулдера, и мужчины, уютно устроившись в отдельном купе, разглядывают пробегающие мимо окна пейзажи или смотрят друг на друга и разговаривают по-мужски. Их беседа течет естественно - они спокойны и свободны. Смит признается, что у него никогда не было друга, с которым он мог бы говорить открыто.
- Для меня это - как откровение, - застенчиво произносит он. - Не только Запад, Хармон, но и ты. Особенно ты!
Это признание заставляет Лиджеса покраснеть от полусердитого удовольствия.
Путешествуя в поездах, наемных экипажах, взятых напрокат автомобилях, ужиная вдвоем, Лиджес и Смит становятся такими близкими друзьями, что в душе Смита для Лиджеса не остается ни одного потаенного уголка, хотя сын богача ни разу даже не намекнул на свое истинное происхождение. Иногда Лиджесу бывает трудно ненавидеть его, хотя он понимает, что должен; иногда это не составляет для него никакого труда. Потому что Смит болтает без умолку. Потому что Смит ест нервно и рассеянно, словно не чувствует вкуса пищи. Потому что Смит потеет даже больше, чем сам Лиджес, и часто, преодолев всего лишь один лестничный пролет или быстро пройдясь по улице, задыхается. Глаза у Смита карие, подернутые туманной пленкой (у Лиджеса они серо-стальные), кожа у Смита пастельно-бледная, а теперь покрытая солнечными ожогами (у Лиджеса она имеет оттенок мореного дуба). Его голос нередко звучит слишком пронзительно и заставляет людей оборачиваться. Он скорее хихикает, чем смеется, причем хихикает слишком часто. (Лиджесу, чтобы рассмеяться, приходится делать над собой усилие. Зачем люди вообще смеются - для него остается тайной.) Особенно раздражает Лиджеса толстая родинка Смита возле левого глаза, он замечает, что на руках у него - множество бородавок. У Смита, как и у него самого, четко очерченные брови, кустистые и темные (темнее, чем волосы на голове), и он имеет привычку смотреть искоса. (Лиджес не может припомнить, была ли у него самого такая привычка прежде или он перенял ее у Смита.)
Странно, думает Лиджес, что Смит никогда не заговаривал об их внешнем сходстве. Неужели он настолько туп? Неужели никогда не посмеет открыто взглянуть Лиджесу в лицо? Неужели он не видит?
Впрочем, никто вокруг тоже не замечает их сходства, в общественных местах, во всяком случае, их пара пока не привлекала нежелательного внимания.
"Какой он уродливый! - думает иногда Лиджес, вопреки собственной воле продолжая изучать лицо Смита. И тут же, смутившись, жалеет его: - Но ведь он же ничего не может с собой поделать, как и я".
- Знаешь, Хармон, - вдруг говорит Смит как-то утром в конце апреля, когда они выезжают во взятом напрокат автомобиле туристского класса "пирс-эрроу" из Форт-Коллинза, Колорадо, - я не всегда просыпаюсь по утрам с Богом. С верой в Бога. То есть я знаю, что Бог существует, но не всегда в это верю.
На что Лиджес невнятно отвечает, что, мол, его тоже посещают подобные сомнения.
- Боюсь, я иногда совершаю грех перед лицом Святого Духа, - говорит Смит дрожащим голосом, невидящими глазами глядя на замечательный пейзаж. - Я имею в виду, что порой отчаиваюсь и не верю, что буду спасен. И только совершенная любовь Иисуса Христа позволяет мне вернуться к себе.
На что Лиджес отвечает, что с ним, мол, это тоже часто случается.
- …А кроме того, здесь, на Западе, на этих бескрайних просторах, кажется, что Христу слишком далеко идти до меня, - продолжает Смит. Он ерзает на своем пассажирском сиденье, смотрит на спутника и, волнуясь все больше, добавляет: - Видишь ли, Хармон, Бог есть, это безусловно. И Христос есть - я в этом не сомневаюсь. Но порой здесь, так далеко от всего, я не совсем понимаю, какое они ко мне имеют отношение.
- В самом деле, - бормочет Лиджес.
- …И тем не менее, - теперь Смит говорит почти агрессивно, словно намеренно взвинчивая себя, - я должен всегда помнить, что даже если мы теряем веру, Бога это не касается. Он продолжает существовать, понимаешь, Хармон, даже если мы не существуем.
- Он - продолжает! - тихо восклицает Лиджес.
Два с половиной дня в Боулдере… день в Эстес-Парке… потом на арендованном автомобиле - через Пассавей, Блэк-Хок, Флинт, Эзьюр… в Форт-Коллинз… в Брофи-Миллз… к озерам Ред-Фезер и горам Медисин-Боу, к той самой горной речке, в которой Лиджес ловил форель раньше, как он говорит, много раз, и которая ни разу его не разочаровала.
- Хармон, как называется эта речка? - спрашивает Смит.
- Да у нее нет названия, - отвечает Лиджес.
- Ну тогда назови что-нибудь, что находится поблизости от нее. Может, я найду ее на карте.
- Ты не сможешь найти ее на карте, - довольно резко отвечает Лиджес. - Такие места на карту не наносят… Когда увижу, я ее узнаю. Не бойся.
Так они едут сначала по предгорью, потом поднимаются в горы, Лиджес - за рулем аккуратного черного автомобиля, Смит - глядя в окно. Проведя много дней на солнце, Смит уже не выглядит таким мертвенно-бледным, и в ознаменование их славной экспедиции он даже начал отращивать бороду - пока она еще очень жидкая и клочковатая. ("Может быть, я больше никогда не буду бриться, - говорит он, и у него невольно вырывается смешок. - Как бы ни умоляла меня мама".)
В последнее время на Смита иногда нападает не свойственная ему молчаливость: он то ли размышляет о чем-то, то ли раскаивается, то ли что-то предчувствует. Здесь, вдали от шумного города, очень одиноко. До странности одиноко. Ведь горы такие высокие, а небо такое пронзительно-синее, что душа человеческая чувствует себя потерянной. И холодно. Хотя уже почти май, холод пробирает до костей. Дома, в Филадельфии, мечтательно говорит Смит, должно быть, уже цветы зацвели.
- А нам-то до этого какое дело? - спрашивает Лиджес.
28 апреля, ясным ветреным днем, вскоре после полудня они подъезжают к речушке, которую искал Лиджес. Она находится более чем в двадцати милях за озерами Ред-Фезер в необитаемом месте среди невысоких гор, крутых известняковых каньонов, узких бурных ручьев, берега которых все еще по краям скованы льдом. Дорога, по которой ехал Лиджес, в этом месте сужается до размеров тропы; на отвесных стенах каньона видны шрамы от камнепадов и снежных лавин.
Ошеломленный Смит выбирается из машины и останавливается, упершись руками в бока, с видом, выражающим безграничное удовлетворение. Изо рта при выдохе вылетают струйки пара, глаза начинают наполняться слезами, губы беззвучно шевелятся. Вот оно.
Через плечо он кричит Лиджесу, как ему здесь нравится, но тот, невозмутимо занятый подготовкой рыболовных снастей, похоже, его даже не слышит.
(В Форт-Коллинзе путешественники приобрели снасти высшего качества в самом дорогом спортивном магазине: одинаковые удочки и катушки, прочную эластичную леску, нож из нержавеющей стали для потрошения рыбы, набор изящных перьевых поплавков, резиновые сапоги до бедра, прорезиненные перчатки, сети и прочее.