В начале осени 1915 года, когда в далекой Европе французы и англичане высаживались в Греции, а Болгария наконец объявила войну Сербии, все филадельфийское общество было охвачено возбуждением, так как стало почти очевидно, что Эва Клемент-Стоддард и космополит Алберт Сент-Гоур (прежде живший в Лондоне и Ницце, а теперь обосновавшийся на Риттенхаус-сквер вместе с очаровательной дочерью Матильдой) могут вскоре объявить о своей помолвке. И это несмотря на то, что Эва несколько лет назад, когда умер ее муж, поклялась больше никогда не выходить замуж, а также на то, что красивый мистер Сент-Гоур был в филадельфийском обществе более или менее чужаком.
А иначе с чего бы это Сент-Гоур с таким вниманием относится к каждому слову, каждому взгляду, вздоху и оттенку настроения миссис Клемент-Стоддард? И почему взгляд его неотступно следует за ней, хотя его окружают женщины (замужние, незамужние, вдовствующие), столь же, а то и более привлекательные и обладающие вполне сопоставимым богатством? В конце концов, есть ведь женщины, которые прилагают некоторые усилия, чтобы понравиться мужчинам, а не остаются такими капризными и холодными, как непредсказуемая Эва, и к которым, если верить слухам, поклоннику приблизиться не так невозможно, как к ней. (Судачили даже, что Эва, вероятно, вообще не любит мужчин.) Со своим широко признанным "любительски-профессиональным" знанием классической музыки, вкусом к изысканной кухне, пониманием искусства, архитектуры, домашнего дизайна и тому подобного она явно гордилась ролью гостеприимной хозяйки, а будучи приглашенной в другие дома, не стеснялась высказываться неодобрительно, если что-то не соответствовало ее высоким требованиям. "Вкуса за деньги не купишь, - обычно говорила она, - а тем паче - таланта".
Благодаря вдовьей царственности осанки и вечной поглощенности своими мыслями Эва Клемент-Стоддард казалась выше и крупнее, чем была на самом деле; ее естественную сдержанность и робость ошибочно принимали за высокомерие. В течение многих лет она носила простые (но дорогие) вещи английского производства и зачесывала свои тусклые каштановые волосы так строго, что стиль ее мог быть назван "классическим". Кое-кто находил ее необычной, но привлекательной женщиной - живые темные глаза, маленький нос и прекрасно очерченный рот; другим откровенно не нравились ее странное угловатое узкое лицо, "иронический" взгляд, начинающая увядать кожа, а пуще всего - ее манера улыбаться так, будто она и не улыбается вовсе.
Ее муж умер, когда ей было всего двадцать девять лет, оставив ей на условиях доверительной собственности два фонда (как выяснил Алберт Сент-Гоур, оценивавшиеся приблизительно в три миллиона долларов) и всевозможную недвижимость в Филадельфии и ее окрестностях, в том числе состоявший из тридцати двух комнат дом в стиле греческого Возрождения на Мейн-стрит и особняк в Ньюпорте. Обнаружив в себе любовь к искусству фламандского Возрождения, она начала коллекционировать живопись под руководством известного знатока и высокоуважаемого торговца предметами искусства Дювина (джентльмена, которому Сент-Гоур завидовал); у нее было несметное количество редких драгоценностей, в частности знаменитое ожерелье Картье с дюжиной изумрудов, рассредоточенных на нити из тысячи бриллиантов, которое стоило, по слухам, более миллиона долларов… хотя Эва, разумеется, никогда его не носила, поскольку считала вульгарным такое афиширование богатства и такие, как она это презрительно называла, "кричащие символы".
Родня ее мужа считала, что тайной трагедией Эвы, о которой та никогда не говорила из гордости, является ее бездетность, из-за нее, несмотря на всю свою внешнюю самоуверенность и надменность, она не чувствует себя полноценной женщиной. Иначе чем еще объяснить ее внезапные смены настроения по отношению к племянникам и племянницам: то маниакальный интерес, то высокомерное и полное отсутствие такового? Хотя ей было всего лет тридцать пять, она уже начинала приобретать репутацию эксцентричной дамы: каждый год в начале декабря, в очередную годовщину смерти мужа, она в течение недели носила по нему траур; по воскресеньям неизменно посещала службы в разных церквях, утверждая, что "все боги равны - равно истинны и равно ложны"; полгода напряженно изучала то, что называла "юриспруденцией", еще полгода - то, что называла "медициной"; с каким-то отчаянным рвением предалась как-то даже спиритизму, но в конце концов объявила, что он "слишком оптимистичен, чтобы внушать доверие". Она заказывала портреты покойного мистера Клемента-Стоддарда, но отвергала их все; она заказывала оригинальную музыку, испытывая особое пристрастие к "симфоническим поэмам", но ни одно из сочинений ей тоже не понравилось. Как было принято в их кругу, они с мужем каждое лето путешествовали по Европе, но после его смерти и своего собственного "свидания с судьбой", как она это называла (Эва Клемент-Стоддард в апреле 1912 года собиралась совершить плавание на "Титанике", даже заказала каюту, но в последний момент отказалась от нее из-за болезни), так вот после всего этого она стала чрезвычайно суеверной и поклялась больше никогда не покидать цивилизованных пределов Соединенных Штатов, а точнее, окрестностей Филадельфии.
- Пусть я лучше потону в тоске, - смеялась она, - чем в Атлантике.
Еще более странным был обычай Эвы - нечто вроде религиозного отшельничества - на несколько недель уединяться в своем филадельфийском доме. В такие периоды она отклоняла все приглашения, никого не принимала, забрасывала свою благотворительную деятельность и переписку и предавалась духоподъемным, или "искупительным", материям. Читала "Историю Римской империи" Гиббона, непричесанную рапсодическую лирику Уолта Уитмена, один месяц могла жить, целиком погрузившись в стихию Упанишад, другой - в стихию "Бхавагадгиты"… Как все же американки из высших классов жадны до просвещения! Однажды Эва даже попыталась под руководством индийского мудреца изучать древний мертвый язык - санскрит, с каким успехом - никому не ведомо. А также она всегда была "в курсе" политических и военных новостей и любила обсуждать их с мужчинами: англофилов она убеждала, что Англия сама навлекла на себя беду и Соединенным Штатам не следует, руководствуясь сентиментальной памятью об узах лояльности, позволять втягивать себя в войну; изоляционистам еще более горячо доказывала, что президент Вильсон, с которым она была связана родством, но которого никогда не любила, ставит под удар честь Соединенных Штатов, оттягивая объявление войны Германии.
- Как сказал Тедди Рузвельт, президент - трус. Он не мужчина.
II
Когда господин, известный как Алберт Сент-Гоур, в прошлом лондонец, впервые увидел Эву Клемент-Стоддард в сентябре 1915 года, даже еще не будучи представленным ей миссис Шриксдейл на благотворительном спектакле "Так поступают все женщины" в филадельфийском оперном театре, он вслух произнес: "Это она!"
Потому что ему показалось, будто он давно знает эту женщину и уверен, что она тоже знает его.
Потому что со времен молодости, когда он был роковым образом уязвлен женщиной, никогда еще женское лицо, само присутствие представительницы противоположного пола не поражало его так сильно; и никогда так мгновенно не пронизывала его мысль, что именно в этой женщине он наконец осуществится в полную силу.
Вот она, моя мечта о ребенке, о сыне - взамен тех, что предали меня. Чьи имена я вычеркнул из своего сердца.
Однако в первую очередь это была мечта о Женщине… о конкретной женщине. Женщине таких исключительных достоинств, обладающей такой энергией, что ей под силу будет вернуть его к жизни; в ней он растворится без остатка и воскреснет вновь. А главное - эта женщина позволит забыть все обиды, нанесенные ему женщинами в прошлом. (Бессердечными женщинами. Не достойными любви и преданности Абрахама Лихта: Арабеллой, Морной, Софи, которые предпочли смерть жизни с ним. Они были "женами", с которыми он никогда не вступал в брак официально и, следовательно, не мог развестись.)
Он станет ухаживать за этой женщиной и преодолеет ее сопротивление. Он женится на ней - на сей раз действительно женится. И у них будет ребенок, наследник.
"Ведь я еще в самом расцвете сил, - горячо убеждает он себя. - Я едва начал жить. Мои самые великие победы - впереди".
С самого начала в определенных кругах было не без зависти отмечено, что Эву Клемент-Стоддард и стремительного Алберта Сент-Гоура таинственно влечет друг к другу. Их разговоры, беглые, полные недомолвок, похожи на виртуозную дуэль фехтовальщиков, которые нападают друг на друга не для того, чтобы ранить, а для того, чтобы продемонстрировать свое мастерство. На исходе осеннего дня Сент-Гоур, например, к слову упоминает о своей романтической привязанности к Кенсингтон-гарденс - миссис Клемент-Стоддард тут же делает ответный ход, спрашивая, к каким именно цветам, к каким именно кустам, растущим на каких именно аллеях, - потому что, судя по всему, разделяет его любовь к этому парку, с которым у нее связаны ранние детские воспоминания, когда ее семья каждый год осенью проводила в Лондоне не менее полутора месяцев. В другой раз дама цитирует слова Токвиля о пагубных последствиях равенства ("в демократические времена самой переменчивой из всех окружающих нас переменчивых вещей является человеческое сердце"), и Алберт Сент-Гоур горячо подхватывает тему, обрушиваясь на "фанатичного французского циника", как он его называет, за то, что тот никогда не понимал американской души и оклеветал всех американцев своими огульными суждениями, основанными, по необходимости, на ложном применении своих принципов к нашим условиям.
- Как можно всерьез воспринимать человека, - говорит Сент-Гоур, обращаясь ко всем, но не сводя внимательного взгляда со смущенной миссис Клемент-Стоддард, - который настолько мало понял в нашей демократии, что сделал вывод, будто, я цитирую: "Любовь к богатству, либо как принцип, либо по наследственным соображениям, лежит в основе всего, что делают американцы…"?Это навет! И это недоказуемо.
Все в безропотном восхищении слушают, как Сент-Гоур и Эва бурно обсуждают текущую политику, ошибки недавней истории, неопределенное состояние современного искусства; погружается ли культура в глубокий декаданс с начала этого века, была ли необходима война с Германией или это просто, как зловеще замечает Сент-Гоур, "неизбежность". Уже несколько недель в тех кругах, где вращается миссис Клемент-Стоддард, все разговоры крутятся вокруг широко разрекламированной инициативы Генри Форда снарядить корабль мира "Оскар Второй", который должен доставить в Европу миллион долларов золотом, предназначенный любому, кто сможет остановить войну. ("Любому, - остроумно замечает Сент-Гоур, - кто говорит с немецким акцентом".) Богатый производитель автомобилей хвастается, что именно он вернет наших парней домой к Рождеству (к тому времени значительное число американских мужчин добровольно отправилось сражаться на стороне союзников), чего до сих пор не смогли сделать такие правители, как Вудро Вильсон. Весь христианский мир, провозгласил Форд, должен объединиться, чтобы остановить эту бессмысленную бойню. И знаменательно, что именно он, гениальный изобретатель "Форда А" и "Форда Т", а также инициатор спорной идеи пятидолларовой оплаты труда, будет вести переговоры о мире. Ибо если у американского бизнесмена деньги и стоят на первом месте, то уж по крайней мере на втором у него - спасение людей. Эва Клемент-Стоддард заявляет, что сочувствует целям Генри Форда, хотя, как и многие другие люди ее круга, считает детройтского миллиардера жестоким и крайне неприятным в общении человеком; она внесла несколько тысяч долларов в его затею и даже подумывала присоединиться к ста шестидесяти избранным пассажирам "Оскара Второго". Алберт Сент-Гоур, однако, беспощаден в своей едкой критике проекта.
- Да был ли на свете человек, настолько же тщеславный и ослепленный самомнением, как ваш Форд?! - изумляется он. - Если не знать, насколько он богат, можно было бы заподозрить, что "Оскар Второй" не что иное, как мошенническая спекуляция на любви к благотворительности "добрых христианок" обоего пола.
Сент-Гоур так красноречив и так остроумен, что Генри Форд с его поисками путей к миру мгновенно превращается в предмет насмешек для всех присутствующих, и Эва Клемент-Стоддард смеется громче всех.
В тот вечер, попрощавшись со своими почтенными гостями, приятно разогретая выпитым вином и осмелевшая, Эва в приливе девчачьего кокетства замечает:
- Даже древняя богиня не могла бы "добиться успеха" у такого скептика, как вы, Алберт Сент-Гоур!
И это так потрясает Сент-Гоура, что взгляд его сразу становится нежным и беззащитным и он не находит остроумного ответа.
III
Прогуливаясь однажды воскресным днем по элегантной Риттенхаус-сквер, где повсюду - знакомые лица и где приходится следить за тем, чтобы соответствовать манерам этих влиятельных особ, Алберт Сент-Гоур небрежно замечает своей эффектной дочери Матильде, которую ведет под руку:
- Дорогая, ты не огорчишься, если я попрошу Эву выйти за меня замуж? Пора, знаешь ли, твоему отцу жениться снова. В сущности, - вздыхает он, - давно пора.
Матильда, в черной соломенной шляпе с опущенными полями, завязанной под подбородком узорчатой голубой шелковой лентой, с опущенной на глаза вуалью из кисеи с горошинами, продолжая идти все той же небрежно-ленивой походкой, отвечает тихим довольным голосом:
- Если Эва действительно так богата, как говорят, дорогой папочка, с чего бы я стала возражать? Кто я такая, чтобы возражать? Тебе это прекрасно известно.
Алберт Сент-Гоур отвечает обиженно:
- Послушай, Матильда, я хочу жениться на Эве вовсе не ради денег, а ради нее самой; по любви.
- Ах, на сей раз это "любовь", - весело подхватывает Матильда. - И на сей раз ты хочешь "жениться"! Кажется, впервые в твоей карьере, папочка?
Напрягшись, Сент-Гоур так же тихо отвечает:
- Но ты ведь знаешь, что я вдовец, дорогая. И знаешь, что я не хотел жениться после смерти твоей матери… случившейся в июле 1905 года на юге Франции.
- Ах да, я почти забыла бедную маму… - говорит Матильда, с притворной скорбью опустив уголки губ, - убитую в собственной постели, не так ли, "неизвестным преступником". Бедная мама! Она так много значит в нашей жизни!
- Твоя мать умерла от чахотки, Матильда, - багровея лицом, возражает Сент-Гоур. - Ты отлично это знаешь.
- Да-да. От чахотки, ну разумеется, от чахотки, - поспешно исправляется Матильда. - Я забыла. Знаешь ли, столько смертей, что их трудно запомнить.
- Твой тон, Матильда, если я правильно его понял, меня совершенно не трогает, - замечает Сент-Гоур. - Хотя ты ведешь себя так специально, чтобы спровоцировать меня.
- Я вообще никак себя не "веду", - отвечает девушка, - я ведь всего лишь "Матильда", твоя истинная дочь, только твоя и больше ничья.
- Ты уже несколько недель, даже месяцев, ведешь себя по-детски, - настаивает Сент-Гоур, - с самого нашего приезда в Филадельфию. А точнее, с твоего возвращения от Фицморисов. Мне неприятно выступать в роли поучающего отца, потому что это совсем не в духе Сент-Гоура, тем не менее вынужден сказать тебе, моя дорогая, что это вовсе не твое амплуа - сердить меня подобным образом. Ты должна свыкнуться с нашей новой жизнью и забыть старую; удивлен, что ты не забыла…
- О, я забыла! - перебивает Матильда, слегка касаясь его подбородка затянутыми в перчатку пальцами. - Я, знаешь ли, папочка, забыла гораздо больше, чем когда-либо помнила.
- В любом случае, - натянуто говорит Сент-Гоур, отодвигаясь от дочери, - мне не нравится твой тон. Мне не нравится манера поведения игривой и насмешливой Матильды. Потому что такая Матильда - не моя дочь, а пародия на нее. Моя Матильда милая, благовоспитанная, всегда улыбчивая и сострадательная… хотя внутри - очень сильная девушка, которую никому не удастся обвести вокруг пальца. Вот такой должна быть Матильда, а ты - и есть она, так что вся эта клоунада ни к чему, и ты ведешь себя так, только чтобы позлить меня. Не сомневаюсь, что Фицморисам это тоже пришлось не по вкусу и шокировало их так же, как шокирует меня. И я этого не допущу; не желаю больше этого видеть.
- Да, папа, - смиренно отвечает Матильда.
- В присутствии миссис Клемент-Стоддард ты бываешь молчалива настолько, что это граничит с грубостью, зато потом, когда мы остаемся наедине, трещишь как сорока, - продолжает выговаривать дочери Сент-Гоур. - Мне это не нравится.
- Да, папа, - так же покорно говорит Матильда, хотя странная полуулыбка кривит ее губы.
- У тебя нет причины ревновать к Эве, поверь мне, - убеждает Сент-Гоур. - Ты исключительно красивая молодая женщина, у которой скоро, как только все уладится, будет, не сомневаюсь, своя жизнь. Надеюсь, ты не сосредоточилась полностью на прошлом? Потому что это неплодотворно.
- Разумеется, нет, папа, - отвечает Матильда. - Разве я не сказала тебе, что забыла гораздо больше, чем когда-либо помнила.
- Ты ведь не думаешь, например, о… нем? - спрашивает Сент-Гоур.
- О "нем"? Что ты имеешь в виду? - Матильда вопросительно склоняет голову набок. - Уверяю тебя, что нет. Я вообще ни о чем не думаю.
- Дорогая, у тебя в Филадельфии уже полно поклонников, во всяком случае, будет полно, если ты их поощришь. Тебе незачем привязывать себя к старшему поколению.
- Да, папа, - соглашается Матильда.
- А я нахожусь в расцвете сил, я одинок после стольких лет вдовства и нуждаюсь в женском обществе, в семейном очаге. Завоевать Эву будет нелегко, вероятно, даже невозможно, потому что она не такая, как другие женщины. Она стоит особняком даже среди дам своего класса и положения.
На это Матильда не отвечает ничего.
- Естественно, мне приятно, что она богата, не стану этого скрывать, - продолжает Сент-Гоур, - но больше всего мне нравится, что она именно в том возрасте, в каком она есть, что лицо, глаза, рот, волосы у нее такие, какие они есть, и что она так потрясающе остроумна. Когда человек влюблен, ему нравится в возлюбленной все, это и есть любовь.
- Неужели, папа? - бормочет себе под нос Матильда.
- Твоя мать обманула меня, лишив счастья и семейного уюта, - продолжает Сент-Гоур. - Она и остальные. Но я не желаю оставаться обманутым. Я заявлю свои права на любовь прежде, чем станет поздно.
- Да, папа.
- И надеюсь, что ты порадуешься за меня, когда увидишь, что я счастлив, а не будешь и дальше огорчать меня, как теперь.
- Но это же "Матильда", - говорит девушка, туже затягивая под подбородком красивую голубую ленту. - Кто она тебе, в конце концов? Ее можно забыть так же легко, как других.
- Что ты такое говоришь? - отмахивается Сент-Гоур. - Ты ведь знаешь, как я предан тебе, дорогая. К тому же я уверен, что из моего счастья проистечет и твое.
- Неужели?
- В любом случае, знаешь ли, мне едва ли требуется твое разрешение, чтобы жениться, - заключает Сент-Гоур, - не более чем твое разрешение любить.
- И впрямь не требуется, - смеется Матильда. - А посему я желаю, чтобы у вас с миссис Клемент-Стоддард все уладилось и чтобы свадьба состоялась уже на следующей неделе. Потому что, чем богаче будешь ты, папа, как наш "Роланд", тем меньше необходимости будет для "Матильды" вообще выходить замуж.