А тогда, на второй день своего отчаяния, я пошёл к ней, возможно, как раз, за разъяснениями по поводу странного поведения пластинок и книги, а может быть просто от скуки. Местные жители её уважали и немного побаивались, она гадала на картах Таро, раскидывала самодельные руны и составляла подробные гороскопы прошлых и будущих жизней.
"А, испугался". – Безошибочно и равнодушно определила Ульрика, когда я как вымокшая ондатра появился на пороге её дома. Она что-то мастерила из дерева. – Садись, выпей чего-нибудь.
– Может, гороскоп мне составишь? – Спросил я, присев на стул, не снимая плаща и вертя в руках мокрым зонтом.
– А чего составлять, – она даже не взглянула на меня, продолжая срезать тонкую стружку со своей деревяшки, – говно твой гороскоп, сам что ли не знаешь?
– Знаю. – Спокойно сознался я. – Интересно же знать, почему?
– Да, брось ты свой зонт, и сними плащ, тут тебе не похоронное бюро.
Я разделся, поставил зонт сушиться возле камина, и налил ей и себе чего-то жёлтого из большой на вращающейся подставке бутыли, на которую она мне указала ножом. Что там у неё было – эликсир молодости или яд? Мне было всё равно. Она только усмехнулась.
Жёлтая жидкость оказалась будоражащей. Меня передёрнуло, а Ульрика громко, с удовольствием чихнула, и как ни в чём не бывало, снова сосредоточилась на резьбе по дереву.
– На Таро тебе тоже бесполезно гадать, карты тебя не любят. – Она сама возобновила разговор, а может просто рассматривала роящиеся в моей голове смутные мысли.
– А кто меня любят? – Я понимал, что мой вопрос звучит глупо, но эту мою развязанную, и даже немного вызывающую глупость я стал связывать с действием жёлтой жидкости.
– Руны к тебе хорошо относятся, даже как будто жалеют тебя, что ли. – Ульрика насмешливо посмотрела на меня, из под батистового платка, которым она повязывала свою голову.
– Те не любят, эти жалеют, а кто-нибудь говорит правду? – Мне просто было скучно.
Она громко засмеялась, показывая свои ровные лошадиные зубы. Я уже думал, что она ничего больше мне не скажет. Но она сказала, когда закончила смеяться:
– Глупый ты. Руны тебя любят, значит, и ты их люби. А если ты сможешь полюбить карты, то они, возможно, тоже изменят к тебе своё отношение.
– Но, гороскоп-то останется прежним! – С вызовом напомнил я.
– Гороскоп – говно. – Опять, с нескрываемым удовлетворением, подтвердила Ульрика.
Мы выпили ещё немного жёлтой жидкости, и я уставился в окно, в раме которого нескончаемый дождь рисовал свои расплывчатые медленно меняющиеся офорты.
– Ульрика, а можно взять на себя чужую карму?
Она в ответ презрительно хмыкнула.
– Вообще-то нельзя. Но, таким дурачкам как ты иногда это удаётся.
– Как так? – Удивился я. У меня появлялась перспектива немного её разговорить.
– Откуда я знаю? Ты всегда спрашиваешь меня одно и то же: "Ульрика, как возможно невозможное?". И каждый раз на свой единственный вопрос ты ждёшь от меня разных ответов.
– Это точно, правда. – Засмеялся я, потому, что отчётливо увидел, что это было именно так.
Теперь, ты понимаешь, откуда во мне возникло желание послать своей матери пять одинаковых писем, а потом не посылать ей и вовсе ни одного? Наверное, разговаривая со своей матерью, я чувствовал, примерно, то же, что чувствовала Ульрика, отвечая мне на мои дурацкие вопросы. Но только Ульрика никогда не была со мной жестока…
– А зачем вообще брать на себя чужую карму? – Я воспользовался приёмом рассуждения вслух, чтобы тревожащие меня вопросы не выглядели в глазах Ульрики столь же глупо, как предыдущие. – Это, наверняка, бессмысленно и бесполезно.
Она перестала терзать свою деревяшку и высказалась совершенно серьёзно, глядя мне в глаза:
– Никогда нельзя путать бессмысленное с бесполезным!
Подумав немного, я согласился с ней. Зонт, подсыхающий возле камина, источал запашистый парок.
– Ну, так, а с чужой кармой, это как будет? – Продолжал я донимать Ульрику.
– Это бессмысленно. – Чётко определила она, разглядывая на вытянутой руке свою рукотворную поделку.
– Значит, всё-таки не бесполезно?
– Ничего, что делается по доброй воле, не бесполезно. – Вздохнула она. – Но ты опять много болтаешь, вместо того, чтобы подумать, почему прошлое неотступно идёт по твоему следу.
– Хм. – Сказал я, раскуривая трубку. – Я-то думал, что хорошо запутал следы.
– Ты, всё шутишь. Скоро ты получишь письмо. – Она попросила у меня огоньку.
(Представляешь, почтальона на берегу моря я увидел только на четвёртый день после нашего с ней разговора, то есть письмо ещё было сравнительно далеко отсюда).
– Письмо от своего прошлого? – Жёлтая жидкость из бутыли невидимой плетью взнуздывала моё воображение.
– Сам всё увидишь. – Она с удовольствием присосалась к своей "глиняной свистульке", так я про себя называл её небольшую курительную трубочку. – Возможно, оттуда ты узнаешь, почему это происходит.
– А, если не узнаю.
– Значит, останешься таким же дураком, как и раньше.
Мне нравилось разговаривать с Ульрикой, она никогда, ни на чём не настаивала категорически, выражалась предельно ясно и конкретно, и ко всему относилась философски. Если бы она не была ведьмой, я бы, честное слово, на ней женился! Ты не стала бы возражать?
Я ушёл от неё в задумчивости, и пока дошёл до дома заново промок. К вечеру следующего дня, видимо, сделав своё дело, нескончаемый дождь закончился, заодно, слегка успев подтопить городские низины возле мельничных складов и железнодорожного вокзала. На освободившемся рассеянном небе снова появилось заспанное близорукое Солнце, всё начало подсыхать и постепенно приходить в порядок. Распрямились и разгладились, мои любимые пластинки в бумажных конвертах, оживилось движение по улицам, и чтение моей книги продолжилось естественным образом, как будто кто-то на злополучной странице, наконец-то, выбрал по команде якорь (страница была за номером 107).
И вот, я опять на своём любимом камне, арендованном мною за пару двусмысленных исторических анекдотов у Каролингов. На самом деле, я никуда с него не уходил, как только начал писать тебе письмо, просто я следую не реальной, а сюжетной хронологии повествования. В общем, ты понимаешь.
Теперь я думал о словах Ульрики, о том, что прошлое зачем-то преследует меня. Лично я бы не стал никого преследовать беспричинно. Разве что, играя в детектива, да и то, поверь мне, самое непродолжительное время. И, возможно, ответ на вопрос о причинах такого преследования находится в твоём письме. По крайней мере, всё это чрезвычайно любопытно, особенно, на фоне моей обыденной скуки. Ты знаешь, что такое скука? Это – время, которое даётся нам, чтобы примириться со временем. Глубокомысленно и в самую точку, не правда ли! Вольтер изрёк эту мысль со своего любимого унитаза, из чего я делаю вывод, что на нём он скучал весьма продуктивно, о чём, между прочим, свидетельствую и его многочисленные биографы. Почитай – убедишься сама.
Я продолжаю тебе объяснять, почему я всё ещё не вскрыл конверт с твоим письмом. Мне, наверное, пора уже с такой выдержкой устраиваться на работу почтальоном. Если я найду в твоём письме то, что мне хочет сказать прошлое… Постой, постой, похоже, мой каролингский камень решил посоревноваться в многомудрости со знаменитым вольтеровским унитазом! Мне пришла в голову мысль (разумеется, от камня), что прошлое преследует меня, чтобы что-то мне сказать. Оцени, это что-то новенькое! Моё прошлое я представил себе не в качестве обыкновенного модуса времени, а в виде разумного собеседника, претендующего на то, чтобы быть, по крайней мере, услышанным, если не понятым. Но письмо, которое покоится теперь между страницами 263 и 264 моей книги писала ты, значит в каких-то местах прошлое, очевидно, водило твоей рукой. Так получается?
Наверняка, читая эти строки, ты снова подумала о моём мужском эгоизме. Дескать, ему совсем не интересно, что написала лично я, его интересует лишь то, что написало моей рукой прошлое. Я и сам подумал об этом, и даже искренне устыдился, как это принято делать приличным людям в подобных случаях. Но, послушай, во-первых, Ульрика ничего мне не говорила о тебе, а лишь о письме, в котором, возможно… Во-вторых, я могу вообще не открывать письма, чтобы оставить всё как есть, и не давать тебе повода для ревности к моему прошлому, и остаться "таким же дураком, как и раньше". Ульрика ведь точно так и выразилась насчёт меня. Я вот и подумал, может быть, мне вообще подсознательно нравится эта игра с преследованием? А, в-третьих, вскрыв конверт, я, не исключено, вообще не смогу получить ответ ни на один свой дурацкий вопрос. Ульрика ведь сказала только: "возможно". А, главное, ты, конечно, уже и сама поняла, меня больше всего пугает то, что прошлое вообще ничего не хочет мне сказать, и моё фантастическое предположение, на самом деле, это всего лишь нелепая выдумка каролингского камня усиленная действием жёлтой жидкости из той самой бутылки, из которой мы пили с Ульрикой.
Я понял, я не "настоящий мужчина"! Настоящий мужчина просто бы вскрыл конверт, он всегда бы предпочёл простое действие моим многочисленным сомнениям, размышлениям, всевозможным играм с прошлым, написанию почти четырёх тысяч слов (я даже не поленился посчитать!). Это ясно как божий день. Но, тогда скажи мне, как мне быть с тем маленьким мальчиком на старой фотографии с мёртвым зайцем на руках? Просто, бросить его там, оставив заложником минувшего? В условиях, когда я ничего не могу для него сделать, я должен просто заплатить им за перемирие и за своё нынешнее спокойствие?
Знаешь, меня всегда удивляла чудовищность вопроса, а что бы вы изменили, если бы у вас была возможность начать всё сначала? Это просто какое-то наваждение, жестокая насмешка! Снова вручить мне мёртвого зайца и спросить, что я буду с ним делать на этот раз?! Но разве вы не знаете, что я как и тогда ничего не смогу сделать, ничего не смогу изменить? Прошлое – это всегда неизбежность! Разве вы не понимаете, что я только, в очередной раз, переживу моё страдание? Разве вы не видите, что того одного раза мне не мало, а, наоборот, много, даже слишком много?!
Я обязательно прочту твоё письмо, прочту, сидя на своём излюбленном камне эпохи Каролингов, на берегу залива, прямо в эпицентре моего одиночества, среди бледно-жёлтого песка и скрипящих чуть поодаль, будто стонущих от каких-то старых незаживающих ран сосен. Обязательно прочту, но только после того, как отправлю тебе своё. К сожалению, почтальон уже давно скрылся из виду, а на берегу, как назло, нет ни одной бутылки, чтобы прямо сейчас запечатать письмо и отправить его тебе морем – это был бы самый простой и весьма надёжный способ, согласись. А может попробовать, изловить чайку, и привязать к её скрюченной лапке небольшой белый рулончик, состоящий из свёрнутых бумажных листочков, с нанесёнными на них, примерно, четырьмя тысячами глупых слов, которые никогда не вырвались бы из меня наружу, если бы я не получил твоего письма, и если бы у меня не было моего безжалостного прошлого, в котором, увы, ничего уже изменить нельзя…
Contrapunkt № 8
Это было удивительно своевременно – повстречать его в мире ветряных мельниц и проезжающих мимо коротеньких поездов, обрывающихся внезапно, как машинописная строка. И колёса их стрекотали вразнобой, неровными очередями, совсем как рычажки с литерами, словно торопились нанести какие-то непонятные буквы на белые листы её памяти, а потом навсегда скрывались из виду. И мельницы. Мельницы существовали повсюду, уныло тянущиеся до горизонта, бессмысленно размахивающие своими гигантскими лопастями, разгоняющими ветер. Ей казалось, что они указывают направление движения поездам и облакам в те края, из которых нет возврата…
– Дом моей тётушки Эжени, напоминает мне расфуфыренный цветами скотомогильник! – С вызовом крикнула она юноше, оказавшемуся на узком пустынном перроне, когда очередной коротышка-поезд, перестав мелькать между ними, отправился в неизвестность.
– Он, в самом деле, так плох? – Он ничуть не смутился столь решительному и откровенному началу разговора.
– Если бы не чердак, я бы просто сошла с ума! – Девушка, похоже, хорошо знала, о чём говорила. – Ты что, сам ничего не видишь?
Молодой человек, на всякий случай огляделся, но не заметил вокруг ничего странного. Разве что, станционного служащего, вяло бредущего в изрядно помятых брюках вдоль железнодорожных путей с допотопным керосиновым фонарём в руке.
– Эти мельницы, они повсюду! Мне кажется, что меня пристегнули ремнями к креслу в самолёте, который, отчаянно крутит пропеллерами, но никогда не взлетит! – Она сказала это отчаянно громко, как бы жалуясь ему на свою жизнь, и заодно успев упрекнуть его за удивительную непонятливость.
Станционный служащий даже остановился на несколько секунд и пристально посмотрел в их сторону, а потом всё так же безучастно побрёл дальше в своих понурых штанах.
– Ах, вот оно что. – Догадался молодой человек, оглядывая мельницы. – Но, их слишком много, мне одному не справиться.
Он явно пытался обратить весь разговор в шутку, но девушка была настроена весьма серьёзно и пропустила его ответ мимо ушей.
– Так вот, дом тётушки Эжени! – Она перешла через рельсы и оказалась рядом с ним. – Там множество книг и старинных фотографий. Ты даже не представляешь себе, сколько их! И всё это хранится в её зловещей, сумрачной библиотеке. В ней всегда темно и душно, но выносить книги на террасу она не разрешает, так как им, якобы, может повредить свежий воздух и солнечный свет. Каково?
– Да, это весьма странно. – Согласился молодой человек, когда они вместе медленно зашагали по перрону.
– Странно?! – Изумилась девушка. – Да, это просто чудовищно! Книги, которые не читают на террасах, утрачивают всякую связь с жизнью. Это – мёртвые книги, книги-мумии! Я уже молчу, про фотографии…
Ему понравилось то, что она обрушивалась на свою тётушку Эжени из самых светлых и благородных побуждений.
– Зато, она повсюду расставила фикусы и лимонные деревья, у каждой двери! И теперь, они, – как говорит тётушка, – охраняют её выстраданный годами и, наконец, утвердившийся в доме покой. – Девчонка изобразила свою тётушку в уничтожающей карикатурной манере. – Это она имеет в виду, своего бывшего мужа, законченного алкоголика и самозабвенного авиаконструктора-любителя.
– Но в этом, собственно, я не вижу ничего плохого…
Было не совсем ясно, говорил ли молодой человек о тётушке, о фикусах, или о самозабвенном авиаконструкторском алкоголизме бывшего тётушкиного мужа.
– А фаршированная рыба?!
– Простите? – Юноша не понял, ослышался он или всё же, действительно, не понял.
– В её холодильнике живёт фаршированная рыба! Но я иногда забываю об этом. Не могу же я помнить обо всём, в самом деле! И когда я открываю холодильник, она умудряется состроить такую нелицеприятную мину, что мне становится неловко, хочется тут же извиниться за доставленное беспокойство и поскорей захлопнуть дверцу. Рыба за долгие годы, проведённые в тётушкином холодильнике, по всей видимости, тоже пришла к выводу, что превыше всего прочего – тишина и спокойствие.
– Ах, Вас именно это и не устраивает. – Предположил молодой человек.
Он соображал, сколько же ей лет? На вид, было что-то около четырнадцати.
– Я же говорю – чердак! Чердак моя единственная отдушина. Но я могу там бывать, только в то время, когда исчезает господин Цвейг!
– Так, значит, в доме всё-таки есть мужчина? – Спросил он, удивляясь, откуда и к чему в его словах взялось это "всё-таки".
– Мммм… господин Цвейг не совсем мужчина. – Она на секунду задумалась. – Как бы сказать, он – призрак. Господин Цвейг, по-моему, не совсем даже человек.
– Вы в этом уверены? – Юноша усмехнулся.
Ему нравилось обращаться к этой странной, резкой девчонке, подчёркнуто уважительно, это ненавязчиво подчёркивало его старшинство.
По каменным ступенькам они спустились на просёлочную дорогу, ведущую в сторону небольшого поселения, состоящего из горстки непритязательных сельских домиков расположенных в долине между холмами, и девушка стала рассказывать ему о странном тётушкином постояльце.
Выяснилось, что на чердаке дома тётушки Эжени располагалась самая настоящая голубятня, которую некогда организовал для своих лётных испытаний её бывший муж. "Я не могу поверить, неужели он засовывал несчастных птиц в эту ужасную аэродинамическую трубу?!". Но, с некоторых пор, должно быть, с тех самых, когда он покинул тётушку Эжени, а заодно и наш бренный мир, на чердаке поселился странный господин Цвейг!
– Как все мрачные и властные натуры, она сентиментальна и склонна к покровительству. – Объявила девчонка, сорвав на ходу несколько белых полевых цветов. – Но я думаю, что её, на самом деле, просто одолевала скука и тоска по призракам. Ей хотелось, чтобы в доме жил мужчина, который не доставлял бы ей никаких хлопот – бесплотная тень, силуэт, присматривающий за голубями, которых она не могла просто так выгнать из дома. Здесь, у нас никто не может себе позволить жеста откровенной бессердечности. – Она кивнула в сторону едва заметно увеличивающихся в размерах домиков.
– А вы тоскуете по подобным жестам? – Он опять расспрашивал её с высоты своих семнадцати лет.
– Бессердечность здесь не причём. Скоро ты убедишься в этом сам. – Она посмотрела на него, взглядом жертвы странных обстоятельств из фильмов Хичкока.
– И, что же там делает на чердаке, господин Цвейг? – Ему нравилась эта игра, в которую она его зачем-то втягивала.
– Тётушка Эжени просчиталась! Только никогда в этом себе не признается. Она делает вид, что все её надежды, связанные с господином Цвейгом полностью оправдались. – ("На что могла надеяться тётушка Эжени?") – Потому, что избавиться от призрака, которого ты сама же и приютила – это уже слишком! Этого не мог бы себе позволить даже отец Андре, не смотря на его священнический сан.
– Но ведь от своего мужа она как-то избавилась. – Напомнил юноша, стараясь удержать под наблюдением нить этого странного разговора.
– Ты и вправду не чувствуешь разницы? – Девушка была явно разочарована его скупым и формальным пониманием жизни.
Молодой человек, только молча, пожал плечами.
– Господин Цвейг держится весьма независимо, можно сказать, гордо, предпочитая тётушкиному обществу с её хлопотливым кудахтаньем о домашнем хозяйстве и крыжовниковым вареньем своё пыльное одиночество. – Невозмутимо продолжала она. – Он постоянно пишет или что-нибудь мастерит. У него на чердаке есть токарный станок и куча разных инструментов. А иногда, господин Цвейг куда-то внезапно исчезает!
– И тогда Вы, во время его отсутствия, конечно же, пробираетесь на чердак!
– Именно! – Она была нескрываемо рада тому, что её наконец-то правильно поняли. – Обычно я слышу, как он ходит, его шаги наверху. Так ходят люди, которые тяготятся какими-то нечистыми помыслами, или пытаются раскаяться в чём-то содеянном ранее. Но только у него это не получается.
– Вот как. – Удивился юноша. – И всё это слышно по одним лишь его шагам?
А сам подумал, откуда ей, такой-то пигалице об этом знать…
– Да, по шагам. Но, я бы поняла, даже если он совсем бы не ходил, а только неподвижно сидел на своём скрипучем стуле.