– Мне раздеваться?
– Не Танька небось, одетый ложись, – заржал Коновалов и взял в руку скальпель.
– Ты хоть стерилизни его для порядку, у меня тогда шанс появится.
Коновалов положил скальпель и пинцеты с рваными краями в стерилизатор.
– Пока стерилизуется, ещё примем, – сказал он и разлил спирт…
В окно настойчиво колотили. Коновалов нехотя поставил стакан и вскоре вернулся с санитаром скорой.
– Бухаете? И я с вами приму, а то внутри холодно. – Санитар взял с полки стаканчик и налил из бутыли:
– Выпьем за бренность земного пути, за то, чтобы, пройдя этот путь, мы смогли достойно уйти в мир вечный.
– Это вы прекратите, я ещё в этом мире не всё исходил! И вообще, заканчиваем пить, а то и вправду уйду навсегда. – Я посмотрел в уже ничего не выражающие глаза Коновалова и опрокинул стакан.
– Коновалов чем больше пьёт, тем лучше оперирует, он же ученик Рукосуева, – успокоил санитар и тоже опрокинул.
– Начнём, – сказал Коновалов. – А ты, Серёг, ассистировать будешь. Привязывай его ремнями к поручням, чтобы не вырвался, когда рассудком поплывёт.
Я лёг на кровать, наспех застланную несвежей простынёй. Серёга с садистским остервенением привязал мои руки к поручням.
– Теперь не вскочит, – удовлетворённо сказал Коновалов, поднося к моей ноздре наспех простерилизованный скальпель.
Боль пробила электрическим разрядом, вжала в никелированное ложе, заскрежетала зубной эмалью. Поплыли лица Серёги и Коновалова, но сознание не отключалось.
– Всё, – сказал Коновалов.
"Умер, – пронеслось в моём измученном болью мозгу. – Умер, и чёрт с ним. Какая, в сущности, разница – сейчас или через несколько десятилетий?"
Ангел в халате, скрывающем крылья, голосом Коновалова курлыкал:
– Полноздри отхватил! Но ты не серчай, новая вырастет. Главное, что в кому не впал!
– Не искушай меня Коноваловым, ангел, я мёртв. А может, ты дьявол в халате? Сгинь! – и я прочертил указательным пальцем в воздухе знак "Z".
– Ты ему мозг, случаем, не повредил? – забеспокоился перевозчик.
Коновалов внимательно посмотрел на лезвие скальпеля:
– Да вроде нет, не допил просто, надо добавить, – и снова разлил на троих…
Это последнее, что я запомнил из той ночи. Сознание, и так задержавшееся дольше положенного, наконец оставило меня.
Пришёл я в себя только утром. Никелированную койку кто-то раскачивал. Я провёл ладонью по краю кровати, но не наткнулся ни на руку в перчатке, ни на когтистую шерстяную лапу.
– Перестаньте качаться и перевернитесь на спину, прооперированный! Да, вы – с фурункулом! – приказал незнакомый женский голос.
– Я не хочу, мне на животе привычней, – возразил я, не открывая глаз.
– Вас сам Рукосуев хочет осмотреть, – сообщил голос.
"Где-то я слышал эту фамилию – Рукосуев. Кажется, от Коновалова. Светило медицины, оперирует, даже когда на ногах не стоит".
В знак уважения к светилу хирургии я перевернулся на спину и открыл глаза. В мою руку была аккуратно вставлена иголка, через неё в вену втекала жидкость из прозрачного пластикового мешка.
"Коновалов бы в вену не попал", – подумал я и повернулся к медсестре:
– Это не вы, случаем, в меня иголку воткнули?
– Да, я прикреплена к вашей палате, делаю уколы, слежу, чтобы вдруг не… – Она осеклась и посмотрела на койку справа.
– И что, мрут? – спросил я.
– Я не хочу об этом сейчас, 777-й, – нахмурилась девушка.
– А когда? Может, когда все уснут? – я посмотрел на ровные ноги девушки в белых лакированных туфлях. – Кстати, почему 777-й?
– Вам Коновалов номер написал, видите? – и она показала пальчиком на тыльную сторону моей правой руки, где шариковой ручкой были выдавлены три семёрки.
– Алкоголик он, Коновалов этот, и учитель коноваловский тоже. Как его… Руковдуев, Вруковсуев? – проворчал я.
– Не Вруковсуев, а Рукосуев, он выдающийся хирург, оперирует, даже когда…
– Знаю – даже когда на ногах не стоит. Мне Коновалов рассказал, думал, не выживу. Но теперь этот факт станет достоянием широкой общественности. А почему он не стоит на ногах, у него что, церебральный паралич?
– Нет, просто он так устаёт, что… что не стоит на ногах, – сказала сестра, сдерживая улыбку.
– А вы тоже с ним?
– Что – тоже?
– Не стоите?
– Шутки у вас больные, – девушка застегнула верхнюю пуговицу халатика. – А вот и Рукосуев.
Я повернул голову в марле и увидел его, невысокого человека лет пятидесяти. Он подошел к койке:
– Вас Коновалов чуть не потерял.
– Как это? Я не иголка, чтобы меня терять!
– Это жаргон у нас такой. Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым, понимаете?
– Доходчиво объясняешь, зовут-то тебя как? – спросил я, пытаясь подсунуть Рукосуеву руку для пожатия.
– Люда, вы что ему с глюкозой вводите – люминал или фенобарбитал? – нахмурился тот.
– Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу!
Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….
– Выходит, Вовка ты, Вован. А я – Саня, давай знакомиться, – и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.
– Да, меня зовут Владимиром, Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.
Рукосуев проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:
– Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может.
– Это вы про Коновалова? – встрял я в беседу. – Мне тоже показалось, что он был неаккуратен – скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.
– Да замолчите же вы наконец, – раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к сестре: – Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина, семь раз в день. – Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.
– Даже не попрощался, – недовольно проворчал я.
– Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, – поддержал сосед по капельнице, полноватый мужчина с помятым временем лицом. – А ты где служил?
– Нигде, у меня в универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.
– Так ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было – золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?
– Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.
– Не грусти, давай знакомиться, – сосед приветливо качнул капельницей. – Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал, Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?
Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:
– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.
– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.
– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.
– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.
– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.
Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:
– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.
– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.
Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: "Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!". – "Нет… не убивай, жить хочу…" – закричал я… и проснулся.
Рядом с койкой стояла Люда.
– Пора вставать, будем к операции готовиться.
– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.
– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.
Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. "Зарежет, точно зарежет", – подумал я.
Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.
– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.
Рукосуев перестал играть со скальпелем:
– Меня?
– Да, вас.
– И чем я у вас там во сне занимался?
– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.
– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.
Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
– Вы пришли за письмом? – спросил я.
Рукосуев махнул рукой и не ответил.
Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.
По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.
– Вот, лист рву, – я подвинулся на край скамейки.
– Вижу. – Она села рядом.
– А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?
– Я не из травмотделения, я из почечного.
– А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов.
– Мне не проще, тот мир для меня отрезан навсегда, – она показала глазами на проспект.
За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.
Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь. И кажется – стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там – за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.
Я посмотрел на девушку:
– Давайте в карты сыграем, в дурака?
– Я не играю в карты, так и не научилась, – она грустно улыбнулась.
– Я научу, это совсем несложно. А хотите – в очко?
Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.
– Ты где пропадал? – спросил Мудрецов, когда я вернулся в палату.
– Гулял. – Я отвернулся к стене, разговаривать не хотелось.
Я думал о границе из железных пик, о том, что мы начинаем остро чувствовать чужую боль, только когда больно самим…
Список троюродной бабушки
Московская синагога. У входа бородатые в чёрных одеждах раздают мацу. От них пахнет чесноком и прелостью. Они знают, в чём истинное предназначение еврея. Если нет верующих, то и вера уходит, становится красивой сказкой. Греция, боги – олимпийцы, герои, атланты, в музеи превратились храмы, в памятники архитектуры – алтари. Если не противостоять ассимиляции, московских евреев растворит огромный город, перемешает с русскими, украинцами, узбеками, обрусевшими немцами. И тогда в Пасху никто не потянется за мацой, не отхлебнёт из кубка с инкрустацией ивритских букв сладкого кошерного вина…
Моя троюродная бабушка в начале восьмидесятых отвечала за поддержание генофонда московского еврейства. Она была типичным представителем диаспоры Речного вокзала, сохранившей все особенности провинциального быта. "Мишенька, ты съел весь бульончик?" – кричала она внуку с подчёркнуто немосковским акцентом. Она не закрывала дверь в туалет, и мне приходилось неестественно выкручивать шею, чтобы случайно не заглянуть в проём. Мишенька, мой пятиюродный брат, был символом идеального еврейского ребёнка. Родить такое мечтала каждая беременная евреем женщина. Он не сливал куриный бульон в раковину, всегда говорил спасибо и сам просил надеть на него шарфик, когда нехотя шёл во двор.
Я ненавидел куриный бульон, терял шарфы и приходил домой с синяками. Моих родителей жалели. "Может, он ещё выправится, – говорила моей матери толстая женщина с прыщавым лицом. – Вы помните Сёму? Как не помните, он же двоюродный племянник Цили из Проскурова! Он до двадцати лет сливал бульон в туалет, Софа чуть руки на себя не наложила, когда он стал терять в весе. А вырос – как будто подменили, вы бы видели, как расцвела Софа". Но я уже тогда понимал, что взросление меня минует, и перочинным ножом срезал плюшевую ткань с красного дивана в гостиной. И не потому, что не желал хозяевам добра, просто нечем было занять руки.
Взрослого от рождения Мишеньку время тоже мало изменило. Он увеличился в размерах, но по-прежнему надевал шарфик, не сливал в раковину бульон и поддевал под брюки шерстяные рейтузы, чтобы не отморозить себя ниже пояса. Троюродная бабушка дважды пыталась свести Мишеньку с девушкой из хорошей еврейской семьи, но дальше изнуряющих бесед о Любимове, Гамлете, Таганке и Спивакове у них дело не шло. Миша помогал девушке надеть дублёнку и провожал до метро. О, если бы мы не как примитивные приматы вторгались в самку органом выделения, если бы процесс передачи генетической информации был изящен по форме и оргазм достигался бы единением духовных порывов, то каждая еврейская девушка, надевая дублёнку, уносила бы в себе Мишины гены. Но эволюция распорядилась иначе.
И, ведомый благородным эволюционным порывом, я подошел к троюродной бабушке: "Я хочу как Мишенька, хочу девушку из приличной еврейской семьи". "Я так рада, что ты наконец созрел для серьёзных отношений!" – бабушка вынула из верхнего ящика комода список невест. Серьёзность отношений мы понимали по-разному, но бабушка об этом не подозревала, и… уже через три дня я сидел в третьем ряду Театра на Таганке и ждал, когда пустующее рядом кресло заполнится потенциальной матерью моих будущих детей.
Она поправила волосы, одёрнула короткую юбчонку:
– Вы Саша?
– Да, вроде бы, – глупо сострил я, – а вас как зовут?
– Я Лена. – Она положила ладони на коленки.
"Наверное, отморозила, как они ходят зимой в тонких чулочках…" – подумал я и спросил:
– Вы Мастера уже смотрели или в первый раз?
Еврейская община резервировала места на Таганке, по непонятным причинам предпочитая "Мастера и Маргариту" "Гамлету".
– Я уже шестой раз. – Девушка грустно улыбнулась.
"Не берут значит, а с виду симпатичная", – посочувствовал я.
Занавес поднялся, на сцене показались Бегемот с Воландом, Пилат тащил по проходу между тесными креслами партера огромного дога без намордника.
"А вдруг она не дёрнется, если невзначай положить ей руку на коленку? – я опять посмотрел на её отмороженные ноги: – На что только не идут во имя эволюции…"
Маргарита отлетала своё, примус потух, и актёры уступили место спущенному занавесу. Мы вышли из театра. Я оценивающе посмотрел на Лену. Было очевидно, что женщина в песцовой шубке в пивбар на Юго-Западной не пойдёт.
Молчание затягивалось, и я галантно поинтересовался:
– Лена, вы любите водку натощак?
– Нет, я пью только французское вино.
– Тогда я провожу вас до дома, – с готовностью предложил я.
– А вы разве не хотите пригласить меня к себе?
Я обомлел и мечтами проник под мех шубки.
– Конечно, хочу, очень хочу, я просто не знал, как вам это предложить.
…До нашего знакомства я наивно полагал, что еврейские девушки из приличных семей не делают и десятой доли того, что делала Лена.
Мы лежали обессиленные, она рассказывала о том, где можно купить импортные шторки на окна и какие обои в фаворе на Речном вокзале.
Через неделю мне наскучило слушать про цены, а ставшее привычным тело уже не влекло в себя как раньше.
– Саша, я слышала, что у вас с Леночкой любовь, – сказала бабушка.
– Конечно, Ба. Лена – потрясающая девушка. Но она непростительно скромна.
– Так это же замечательно! Скромность красит еврейскую девушку, со временем она разовьётся в опытную женщину и мать.
– А может, Мишку в неё… за неё, я хотел сказать. Я ради Мишиного счастья готов отказаться от своей первой любви!
– Нет, Мишенька после встречи с ней неделю кричал во сне.
– Ба, а у тебя там ещё приличные есть? Ну, чтобы не совершить роковую ошибку, ошибку первой любви.
– Есть!
И через три дня я опять сидел на Таганке. Опять Бегемот, Боланд, сломанное пенсне, опять снег, коленки…. Их как будто отливали с одной матрицы.
– А есть такие, которые после Таганки создают-таки ячейки еврейского общества? – спросил я бабушку после четвёртого посещения "Мастера".
– Конечно, – сказала она и достала из ящика список. Почти все фамилии в нем были вычеркнуты.
– Эти нашли своё счастье, – грустно вздохнул я и пошёл в пивбар.
Подарок небес
Дорога, ручейком вьющаяся среди песчаных гор. Когда-то здесь было море, а сейчас лунный пейзаж, расцарапанные ветром края огромного кратера. Кариес планеты.
– Жарко, пить хочется, – сказала она, оторвав взгляд от парящего над равниной орла. Орёл завораживал движением.
Он провёл ладонью по мокрому от пота лбу:
– У нас яблоко есть, ароматное, сочное, пахнущее свежестью.
– Я яблоки не ем, у меня от них экзема.
Орёл описывал над кратером большие круги.
– Охотится, – сказал он и по десны погрузился в сочную мякоть.
– Полдень, за сорок уже, поехали, – лениво сказала она.
Он быстро запихнул в себя остатки яблока и бросил огрызок на груду раскалённых камней.
– Не мог выбросить в оазисе в урну? Дикарь ты всё-таки.
– Органические остатки можно, их съедят. Здесь живут замечательные мышки. Они покрыты колючками и похожи на дикобразов-карликов. Их жизнь лишена радостей. Если очень повезёт, найдут зёрнышко от перекати-поля. А огрызок яблока, он для мышки как чудо. Это все равно что ребёнку под ёлку подарок положить.
Она отвела взгляд от орла и посмотрела на него со смешанным выражением жалости и удивления.