***
В первый же четверг, что мы вернулись в Гончарную улицу, Вилен подвёл к нам того странного человека с жуками в кулачках. Он нимало не изменился. Всё тот же панцирь над лысиной, всё те же пышные малиновые губы, всё тот же зад a la belle femme.
Мы с Максом, развалясь, сидели на диване в библиотеке и слушали, как один из гостей, какой-то новичок, наигрывал на рояле что-то утомительное, отупляющее – джазовое. Макс, полулёжа, со скучающим видом тянул через соломинку разноцветный слоёный коктейль. А я обсасывал едкий, имитирующий вкус малины, леденец на пластмассовой палочке и всё думал, что синие обои и белая мебель, вот как здесь, в библиотеке, очень подходят друг другу и что это неплохо придумано...
Он подошёл к нам, улыбнулся как старым знакомым, но руки не протянул. Удержали и мы свои.
– Вот, – суетился Вилен, – вот... Вы уже знакомы... Вот место... Подвиньтесь, друзья мои! Вот так... Вот так... Вот и прекрасно! Вот и поговорите... Вам ведь есть о чём поговорить?..
Он погрозил Максу пальцем:
– Благодарить меня будешь! Не расплатишься!..
И выскользнул из комнаты.
Вилен солгал: мы не были знакомы; ни тогда, ни сейчас он не представил нас друг другу.
А знакомый незнакомец уселся на краешек дивана и лукавыми, вострыми глазками принялся изучать нас. Макс тоже уставился на него. "Кто ты такой? – говорил его взгляд. – И что ты можешь дать мне такого особенного?" Так прошла, наверное, целая минута. Наконец, точно высмотрев всё, что ему было нужно, визитёр отвёл глаза, соскользнул в диванную хлябь и сказал:
– Н-да...
Это "н-да" мне совершенно не понравилось, и я затаился. Макс тоже смолчал.
– Неплохая музыка, – заметил наш новый приятель, взмахнул своим кулачком и кивнул в сторону рояля.
Мы молчали.
Ему быстро надоело нянчиться с нами, искать подходы и, решив, очевидно, оставить все околичности и церемонии, он вдруг обратился к Максу:
– Вы не переменили своих намерений?
Мы переглянулись.
– Каких ещё намерений? – грубо переспросил Макс.
– Ну как же... Если я правильно понял... ещё весной... Вы хотели вступить в ложу?
Мы опять переглянулись.
– В ложу? – с тревогой переспросил Макс. – Какую ложу?
– Ну как же... В тайную ложу... Разве не вы хотели вступить в тайную ложу?
Мы снова переглянулись. Потом, не сводя глаз с загадочного визитёра, Макс изогнулся, поставил на пол свой недопитый коктейль, выпрямил спину, проглотил слюну, облизался и вкрадчиво сказал:
– Это мы...
Дядька чуть заметно усмехнулся.
– За вас ходатайствовали... – сказал он. – Вы можете быть приняты завтра же... Если, конечно, вы согласны...
– Завтра?! – прошипел Макс. – Конечно, согласны!
– Вот конверт, – и он протянул нам длинный глянцевый конверт из хорошей, плотной бумаги. – Здесь всё написано. Вы выполните всё, что здесь написано, и будете приняты завтра же...
Даже и теперь он не разомкнул кулачков, точно боялся выпустить наружу своих жуков.
– Стоп, стоп! – перебил я его, опомнившись. – А что за ложа?
Он улыбнулся.
– Если вы не готовы... – мягко проговорил он, – вступление можно и отложить...
– Ни-ни-ни-ни-ни! – вмешался Макс и стиснул мне плечо. – Мы готовы. Готовы!.. Это он шутит!
Дядька усмехнулся как давеча.
– Ну, в таком случае... до завтра?
– До завтра! – радостно подхватил Макс.
Дядька поднялся с дивана и направился к выходу. Но задержался и, обернувшись к нам, проговорил ещё раз, точно для убедительности:
– До завтра...
С этим и вышел.
– Ты что, идиот? – зашипел на меня Макс. – Ты ведь чуть всё не испортил! Нас опять не примут!
– Куда-а?
– В ложу тайную! "Куда"!..
– В какую ложу?! Ты ведь даже не знаешь...
– Да какая разница! – он поморщился. – Не понравится нам – уйдём... Что, держать нас, что ли, там будут?..
Он прервался и в нетерпении стал потрошить конверт. Внутри таинственного конверта оказался всего лишь один листок, на котором изящным готическим шрифтом были указаны время и место: 7 октября, 22.00, м. "Авиамоторная", у выхода к кинотеатру "Факел".
– Опять?! – вырвалось у меня.
– Странное совпадение, – согласился Макс.
Кроме этого сообщения на листке были ещё какие-то значки, в том числе советские звёздочки, какие-то треугольники, квадраты и даже нацистская свастика.
– Это, наверное, какая-нибудь фашиствующая организация, – я ткнул пальцем в свастику.
– Это всего лишь магический знак, – нетерпеливо проговорил Макс. – Нацисты сами заимствовали его у восточных культов.
Под значками шёл другой текст, записанный столбцом, но смысл его разобрать было невозможно – это был какой-то тарабарский язык. Под этим текстом уже по-русски значилось, что "молитву" – ту самую тарабарщину – следует прочитать трижды перед посвящением.
– Значит, это восточная секта, – робко заметил я. – Заклинания какие-то...
– Ну чего гадать-то? – разозлился Макс. – Завтра узнаем... Видишь? – он ткнул листок мне в нос. – Надо ещё подготовиться... "молитву" прочесть...
И он принялся читать вслух. Слов я, конечно, не помню. Но впечатление, которое произвела на меня эта "молитва", врезалось в память. Слова напоминали камни, огромные, острые камни, обломки безжизненных чёрных скал, срывающиеся и с грохотом скатывающиеся вниз. В сочетании с неусыпаемым джазом это вызвало во мне неприятное, тяжёлое волнение.
– Слушай, Макс... – не выдержал я наконец. – Может, ты потом помолишься?.. А?..
Он ничего не ответил. Потому что в эту минуту в библиотеку ворвалась развесёлая компания. Джаз утонул в хоре голосов. Макс поспешил сложить листок в конверт, а конверт припрятать во внутренний карман пиджака.
***
Весь следующий день я испытывал такое чувство, будто всё происходящее уже происходило однажды. Да так оно и было. Точно так же, как и тогда, весной, Макс опоздал на занятия. Точно так же он предложил заехать за мной в пять. А когда я усмехнулся в ответ – страшно разозлился и объявил, что зря связался со мной, что я домосед и ничего не смыслю в хороших компаниях. И что если мне хочется ночью спать, как какому-нибудь плесневелому старикану, то это моё право, а он, Макс, не намерен каждый раз вытаскивать меня за шиворот из тёплой постельки и втолковывать насильно, что такое настоящая жизнь.
В пять он был у меня. Мы обедали, и Макс вдохновенно рассказывал маме, кто такие тамплиеры и масоны, и загадочно намекал на свою к ним причастность.
– Орден тамплиеров возник не то в XIII, не то в XIV веке, – говорил он. – А ещё раньше были альбигойцы, а ещё раньше – манихеи и гностики... Потом появились розенкрейцеры, потом – вольные каменщики и даже вольные угольщики!.. Их всегда объединяло то, что все они на самом деле были, по сути, филантропическими обществами. Они распространяли просвещение, они осуждали мракобесие и суеверия... На самом деле они всегда боролись за свободу и против предрассудков. Боролись против тирании, религиозного деспотизма, невежества... Ну, об этом, конечно, не все знают... Поэтому обыватели недолюбливали их, приписывали им всякие страсти... Одним словом – невежество!
Мама очень внимательно его слушала и наконец осторожно спросила:
– Так вы, что же, ребятки... в фармазоны записались?
На это Макс рассмеялся и кокетливо отвечал, что все декабристы были масонами и что по его сведениям в Москве есть ложа "Северная звезда" и ложа "Свободная Россия". Впрочем, наверняка есть и другие ложи...
В восемь часов мы вышли из дома и так же, как и тогда, весной, молча добирались до метро. С тою лишь разницей, что я не испытывал решительно никакого волнения. Я не думал ни о том, куда мы едем, ни о том, что ждёт нас.
Когда поезд остановился на "Белорусской", я насмешливо посмотрел на Макса. Он сидел как ни в чём ни бывало. А когда я, чтобы позлить его, спросил: "Хочешь, поедем по-другому?", он только смерил меня взглядом и отвечал лапидарно:
– Фу!
На "Новокузнецкой" он важно поднялся с места и бросил мне, как если бы я был его денщиком:
– За мной...
Ровно в 21:35 мы поднялись из метро. Осенью ночи тёмные, холодные и мокрые. В такую погоду мне нравится представлять себя на пути, бредущим через бесконечное поле или по старому тракту. В этих фантазиях много мучительного. Чувство бесприютной тоски, одиночества щемит, бередит душу. Но хочется почему-то отдаться этому чувству, хочется терзать себя и насладиться терзанием. Может быть, потому, что прекрасно знаешь: никакая надобность не приведёт ночью ни в поле ни на заброшенный тракт...
– Это вы Максим? – услышал я рядом с собой чей-то как будто очень усталый голос.
Я поднял глаза. Возле меня стоял какой-то человек в тёмных брюках и чёрной кожаной куртке, одетой поверх другой, мягкой красной куртки, капюшон которой и украшал голову незнакомца. Был этот человек довольно высок, тщедушен и сутуловат. Лицо его казалось бледным и испитым, и даже измождённым, точно он не спал несколько ночей кряду. Глаз его, окутанных тенью капюшона, я не мог рассмотреть. Зато рассмотрел рот: довольно крупный, но красиво очерченный, с похожей на корону верхней губой.
– Это вы Максим? – снова спросил он, перехватив мой взгляд.
– Это я Максим, – Макс вышел вперёд, – это Иннокентий.
– Иннокентий? – удивился незнакомец.
– Да, – сказал я, – а что?
– Ничего... Идёмте.
И, более не оборачиваясь, мелкими, неровными шажками, покачиваясь и подпрыгивая, он зашагал в сторону Красноказарменной. Мы с Максом, как овцы за козлом, поплелись за ним.
Вся фигура нашего провожатого напоминала мне цветок на длинном тонком стебле, сгибающийся от всякого дуновения.
– Какой-то доходяга ледащий, – шепнул я Максу, рассматривая сухую, скрюченную спину незнакомца. – Чисто узник Освенцима!..
В ответ Макс только поморщился.
– Да куда он нас заведёт?
Макс молчал.
Как и тогда, весной, мы свернули с Авиамоторной в Красноказарменную, с Красноказарменной – в Энергетический проезд. Возле ДК МЭИ, как раз у того самого таксофона, наш спутник вдруг остановился.
– Курить будете? – обратился он к нам.
Мы отказались. Он вытащил из-за пазухи белую пачку и, ловко выбив из неё сигарету, закурил один. Щурясь от дыма, он кивнул нам, приглашая следовать за собой, и поплёлся дальше. Мы вышли в Энергетическую улицу, пересекли её и углубились во дворы, так что я перестал отслеживать маршрут. Остановились мы перед подъездом облезлого панельного дома. Мы с Максом молчали в ожидании, а спутник наш всё силился сказать что-то. Да то ли слов подобрать не мог, то ли не знал, с чего ему начинать, а потому тоже молчал и только переминался с ноги на ногу.
– Вы это... – промямлил он наконец. – Четвёртый этаж... двадцать вторая квартира... А я это... я пойду... Давайте...
Он кивнул нам, потоптался ещё и, покачиваясь и подпрыгивая, пошёл от нас прочь. Мы остались одни. Неизвестно где и неизвестно зачем.
Макс посмотрел на часы.
– Уже десять, – сказал он. – Пойдём?
Голос его показался мне просительным и беззащитным. Мы молча вошли в подъезд. Здесь было грязно. На ступенях зачем-то лежали огромные куски мокрого картона; стены были покрыты глупыми, циничными надписями; пахло мышами, спичками, испражнениями всех сортов, сигаретным дымом, окурками и чёрт его знает, чем ещё. Площадку перед лифтом украшал протёртый до дыр ковёр, вобравший в себя запахи и щедро делившийся ими.
Дверь двадцать второй квартиры ничем не отличалась от прочих дверей. Мы позвонили, и нам в ту же секунду открыли, как будто давно ждали нашего звонка. В прихожей было темно, но свет, ворвавшийся с площадки, выхватил из темноты две белые двери по правой стене, жёлтый старомодный шкаф напротив и странную фигуру, метнувшуюся в сторону и скрывшуюся за дальней дверью. Мы остановились на пороге, недоумевая, что теперь делать. Но тут дальняя дверь снова приоткрылась, и в прихожую протиснулся какой-то человечек. Он неслышно скользнул в нашу сторону, и мы узнали Вилена.
– Ой! – громко и радостно пискнул Макс.
– Ты как здесь? – спросил я.
Но Вилен замахал на нас руками.
– Тихо! Тихо! – зашептал он. – "Как я здесь"! А кто вас сюда привёл?.. Заходите! Заходите!.. Да ну закройте же дверь! Не стойте вы там!.. "Как я здесь"! А кто вас рекомендовал? Кто за вас ходатайствовал? "Как я здесь"!.. Что ж они свет-то не включили? Олухи... Да заходите вы!
Мы вошли. Вилен тем временем нашёл выключатель, и прихожую осветила тусклая лампочка. Пока мы снимали и пристраивали куртки, из жёлтого шкафа Вилен достал стопку какого-то белого тряпья, потом разделил её надвое и передал каждому из нас половину.
– Это вам, – строго сказал он, – наденьте это... Так надо...
Я хотел разделить поданные мне вещи, но обнаружил, что вещей всего одна. А именно: огромный белый балахон с капюшоном.
– Мы что тут в привидения будем играть? Или в Ку-Клукс-Кклан? – спросил я, разглядывая своё новое одеяние.
Никто не ответил мне, никто не засмеялся.
Макс, наблюдавший за мной, поспешил развернуть и натянуть на себя свой балахон.
Поражало меня то, что ко всему происходящему Макс относился совершенно серьёзно и даже как будто ревностно. Мне же с трудом удавалось сдерживать смех: Макс в дурацком белом балахоне казался мне шутом гороховым. А тут ещё он натянул на голову островерхий капюшон и, оправляя, разглаживая на себе складки, доверчиво, словно жених, спросил меня:
– Ну как?
– Очень сексуально, – ответил я.
Между тем, Вилен снова открыл жёлтый шкаф и извлёк оттуда точно такой же чёрный балахон. Облачившись в него, Вилен шепнул нам, чтобы мы ждали, и исчез за дверью. Но в ту же секунду показалась его голова в чёрном нелепом колпаке и зашептала:
– Делайте всё, что вам скажут. Ничего не бойтесь... Ждите, вас позовут.
Голова его скрылась за дверью, но тут же снова высунулась.
– Свет не забудьте выключить, – шепнула голова, спряталась и более уже не показывалась.
Мы остались одни. Я вспомнил, как тогда, весной, мы стояли босиком в прихожей у Алисы. И вот теперь снова стоим в чужой прихожей, на сей раз в дурацких белых балахонах, длинных и нелепых, путающихся в ногах. Ждём неизвестно чего и неизвестно зачем. А Макс тем временем избегает смотреть мне в лицо, потому что боится насмешек. А боится, потому что знает: всё это и в самом деле смешно и нелепо, и лучшее, что мы можем сделать – это сбросить с себя балахоны и убираться поскорей восвояси. Но вот он нацепил на голову колпак и ходит взад-вперёд по прихожей, делая вид, что не замечает меня. А я вынужден подпирать плечом стену и злиться на себя, что не могу уйти домой, а для чего-то потакаю Максу в его нелепых затеях. Ну нет, голубчик! Не хочешь смотреть на меня – не надо! Я ведь просто могу сказать тебе всё, что думаю. В конце концов, почему я должен всюду ходить за тобой и составлять тебе компанию!
– Послушай, Макс! – начал было я, но тут за белой дверью раздался странный звук, похожий на удар била или гонга.
Макс остановился и вытянулся в струну, точно охотничий пёс, заслышавший рог хозяина.
С небольшим интервалом звук повторился ещё и ещё. Я уже забыл, о чём собирался сказать Максу, и с нетерпением, с любопытством ждал, что сейчас будет. Распахнулась белая дверь, и к нам из темноты выступила удивительная фигура.
Это был довольно высокий и крепко сложенный человек, одетый в кумачовый балахон. Глаза его прятались под капюшоном. На шее висела тяжёлая цепь из белого металла, по всей видимости, из серебра, а на цепи болталась какая-то непонятная серебряная фитюлька. Вид этого человека немного напугал меня сходством со средневековым палачом: не хватало ему только горбатого топора в руках. Но тут он заговорил с нами, и я ободрился.
– Желаете ли вы вступить в братство свободных людей? – спросил красный человек прерывающимся голосом.
– Да, – с готовностью, но в то же самое время боязливо ответил Макс.
– Желаете ли вы стать братьями людям, не признающим над собой никакой власти, кроме власти верховного владыки, хозяина Земли?
– Да, – повторил Макс.
– Желаете ли вы разделить участь своих братьев, отвергающих все ложные вероучения и отрицающих лицемерие и ханжество?
– Да...
– Вы ответили на три вопроса, вы можете войти в храм...
И он отступил в темноту, чтобы дать нам дорогу. Заметив, что я без капюшона, он сказал:
– Брат, в храме мы покрываем головы. Надень свой капюшон.
Я послушался.
Конечно, ни я, ни Макс ничего не знали ни о каком братстве, не имели ни малейшего представления о "верховном владыке, хозяине Земли", представить себе не могли, какую участь придётся разделить нам со своими новопровозглашёнными братьями да и братьев-то никаких в глаза не видывали.
Мы прошли по короткому коридору и оказались в небольшой проходной комнатке. Окна здесь были занавешены плотными тёмными шторами, стены тоже были затянуты или замазаны тёмным. У противоположной от окна стены стоял длинный стол, покрытый тяжёлой тканью. На столе были книги, человеческий череп, какой-то огромный нож, молоток и высокий серебряный потир. Другой мебели кроме стола в комнате не было. Вместо электрического света горело множество свечей в высоких напольных подсвечниках и прямо на полу. Под окном я увидел целую поляну зажжённых свечей.
Вдоль стен на расстоянии шага друг от друга стояли люди в красных или чёрных балахонах и держали в руках свечи. Удивило меня то, что некоторые свечи были из чёрного стеарина. Я никогда прежде не видел чёрных свечей. На стене позади стола висела какая-то странная абстрактная картинка с изображениями геометрических фигур, кажется, треугольников. Справа от картинки висел колокол, слева – гонг.
Всё это было похоже на сказку. Я ни за что бы раньше не поверил, что в обычной московской квартире можно встретить что-то подобное. Балахон путался у меня в ногах, капюшон мешал видеть, но любопытство, разгоравшееся с каждой секундой, заставляло меня не замечать неудобства, а только ждать, что будет дальше. Посреди комнаты, прямо на полу были начертаны мелом какие-то линии. Красный человек жестом пригласил нас подойти к этому месту, и когда мы приблизились, жестом повелел нам встать в самый центр пересекающихся линий. Потом вдруг дверь в соседнюю комнату отворилась, и вошли трое.
Эти трое тоже были одеты в чёрные балахоны. Вошли они медленно и торжественно, как епископы от инквизиции, и остановились за столом. Один из них оказался в центре, двое других по сторонам и на шаг сзади. Выждав немного, тот, что в центре, обратился дружелюбно к собранию:
– Помолимся?
По комнате пронёсся одобрительный шумок, все зашевелились, точно в ожидании чего-то приятного. "Инквизитор" воздел руки и произнёс:
– О, верховный владыка, хозяин Земли! Помоги нам отличать добро от зла, помоги нам различать наших братьев! Помоги нам узнавать стремящихся к совершенству! Помоги нам отличать свободных от рабов, верных от неверных! Аминь!
И все вокруг зашептали:
– Аминь...
– Аминь...
Тогда Инквизитор ударил молотком по столу и обратился к нам:
– Кто вы и зачем пришли сюда?