– Потрясающе! – сказал он, разглядывая белое пятно. – Так стало ещё хуже.
"Ещё хуже"! Я усмехнулся.
И странно, это простодушное и даже, может быть, случайное замечание, почти обрадовало меня. Радость эта была сродни злорадству. А я, признаться, никогда не думал, что можно злорадствовать по поводу себя самого.
Ещё как можно! Я не вспылил и не обиделся на Дика. Я принял эти два слова как заслуженное унижение. Думаю, всё дело в том, что я чертовски неуверен в себе. Хотя нет. Я уверен, что не имею права быть в себе уверенным. Я отлично понимаю, что художник я никудышный, но уж коли взялся, пусть и по необходимости, так подавай мне и славу, и первенство, и Бог знает, чего ещё.
Представим себе человека с желаниями непомерными, а возможностями скудными. Ну как тут не позлорадствовать! А если такой человек я самый и есть?
Дик попросил меня убрать белизну и сказал, что хочет сделать ещё один заказ. Завтра он привезёт фотографию и тот самый маленький портрет своей прабабушки. Моя задача – с их помощью написать большой портрет прабабушки Дика.
А, кроме того, Таня тоже хочет писать у меня свой портрет. И если я не против, завтра Таня приедет с Диком обсудить свой заказ.
Итак, договорились: завтра в 11.00. Дик оставил мне причитавшиеся деньги, забрал свой "Белый домик" и уехал.
– Завтра в одиннадцать у меня в ателье, – сказал я ему на прощанье.
Похоже, я всё-таки становлюсь модным портретистом. И гостиная Рэйчел действительно грозит превратиться в ателье художника.
10.02.95. пятница
Ну и дела-а!
К одиннадцати приехали Таня с Диком. Уже по их лицам я понял: что-то не так. А когда увидел в руках у Дика "Белый домик", я чуть не заплакал.
Оказалось, что Тане не понравилась телега.
– Выглядит слишком бедно, – объяснил за Таню Дик. – Думаю, нужно заменить телегу каким-нибудь экипажем. Может быть, кэбом? – обратился он к Тане.
– Хм... Кэб здесь не при чём. И откуда в деревне кэбы?.. Тем более в Шотландии...
– Да, действительно, – согласился Дик. – Тогда, может, карета?
– Послушай, Дик, – сказал я. – Будет лучше, если ты найдёшь мне картинку. Покажи, что именно ты хочешь видеть вместо телеги, и я впишу это.
– O`key, – обрадовался Дик. – Но ещё лошадь...
– Что с лошадью? – не понял я.
– Видишь ли, – промямлил Дик, – эта лошадь... она похожа на корову...
– Прости?
– Я говорю, лошадь. Лошадь похожа на корову.
Так. Вчера он сказал мне: "Ещё хуже", а сегодня утверждает, что я не могу написать лошадь. Тогда какого чёрта им от меня надо?
Конечно, эта чёрная с белыми пятнами лошадь, запряжённая в телегу, вовсе не орловский жеребец, а всего лишь вислозадая кляча. Но утверждать на этом её сходство с коровой... Нет, право, это выше моих сил.
Я припал к картине, стараясь понять, чем же это моя лошадь напомнила им корову. Положение моё было ужасно: во-первых, я вспылил и готов был нагрубить Дику, во-вторых, я совершенно не понимал, как теперь вести себя. Спорить – глупо. Спрашивать – как-то неловко. Тьфу!..
– Я имею в виду её цвет, – пояснил Дик.
Ах, вот оно что!
– Было бы лучше, если бы ты сделал её просто чёрной. И, может быть, надо вписать ещё одну?
– Ещё одну – что?
– Ещё одну лошадь. Вторая лошадь подчеркнёт благосостояние хозяев дома.
– Лошадь подчеркнёт благосостояние?
– Да.
– А, может, пустить сюда отару овец? Сразу будет видно, что богатая семья.
– Овец? – Дик повернулся к Тане.
Таня в ответ улыбнулась самыми кончиками губ и повела плечом.
– Нет, не надо овец, – твёрдо заключил Дик. – А лучше убери вот эти пятна, – и он ткнул пальцем в лепку, которой я попытался украсить фасад дома.
– Это лепка, – сказал я.
– Я понимаю. Но она выглядит как... как ободранная штукатурка. И ещё вот это окно. За деревом его почти не видно. Мне бы хотелось, чтобы оно было обозначено более чётко...
– O`key, – вздохнул я. – Это всё?
– Знаешь, я всё думаю про телегу... Может, просто передвинуть её поглубже? Вот сюда, – он снова ткнул пальцем куда-то в подножье холма. – А на переднем плане пусть будут две чёрные лошади и карета... Да! А на телегу, пожалуй, нужно нагрузить сена.
У меня такое чувство, как будто мне и в самом деле предстоит передвигать лошадей и грузить сено. Слава Богу, разобрались с лошадьми и коровами и перешли к прабабке.
Дик, как и обещал, принёс маленький портрет и фотографию. Портрет оказался настолько ужасным, что я даже приободрился и осмелел. Никакого сомнения, что мои работы на порядок лучше! Скорее всего, этот маленький портрет был написан, а лучше сказать, намалёван, каким-нибудь шотландским соседом прабабушки, художником-самоучкой, в свободное от полевых работ время забавляющимся живописью. Фотография, точнее дагеротип, не в пример лучше.
Прабабушка Дика оказалась весьма красивой и молодой особой. Одета прабабушка, как ей и положено, в платье старинного фасона с высоким воротником, плотно облегающим шею, и изящную кружевную тальму. Волосы собраны в сложную, высокую причёску. Выражение лица и глаз тоже не современное: смотрит прямо перед собой, но, кажется, ещё мгновение – и отведёт глаза. Что-то стыдливое, беззащитное и вместе с тем озорное в этих глазах.
За прабабушку размером 50х70 Дик предложил мне двести пятьдесят фунтов. Не знаю, много это или мало. Я рад уже тому, что пишу на заказ картинки, а не мою в ресторане посуду.
Разобрались с прабабкой, перешли к Тане.
Улыбчивая Таня привезла с собой альбом Гойи. Раскрыв на Обнажённой Махе, она сказала:
– Я хочу вот так. Ты можешь сделать копию и вписать моё лицо?
Только сейчас я сообразил, что Таня похожа на Маху. Невероятное сходство!
– А... А фотография есть у тебя? – не рискну писать лицо без фотографии.
Она достала из сумочки маленький, 5х6, снимок и, протягивая его мне, спросила:
– Можно я буду позировать?
– Можно. Но фотография мне нужна.
Мне показалось, что, передавая мне карточку, Таня на лишнюю долю секунды задержала свою руку. Но, может быть, это только мне показалось.
Таня оценила мою работу в двести фунтов.
Итак, я завален работой и деньгами. Жизнь обещает быть сытой и по-настоящему европейской.
Как же я благодарен родителям, что они дали мне живопись! Тысячу раз целую их, моих родных!
Договорились, что первым делом я пишу портрет Диковой прабабушки.
Прекрасно! Это самый дорогой заказ.
Затем берусь за рокировку телег и лошадей.
И на десерт – портрет Тани. Интересно, как она собирается мне позировать?
Дик оставил мне сто фунтов задатку и ценные подарки. Во-первых, дорожную сумку с надписью "British airways". Во-вторых, сборник статей Льва Толстого на русском языке, выпущенный каким-то британским издательством.
Я так обрадовался книге на русском языке, что первым моим движением было бросить всё и засесть за чтение. Но передо мной стояли Таня и Дик и снисходительно улыбались моему восторгу.
Пришлось отложить книгу и со сдержанным дружелюбием попрощаться с гостями.
Чтобы сделаться настоящим европейцем, нужно научиться владеть собой.
13.02.95. понедельник
Моя жизнь в Лондоне стремительно меняется. За короткий период времени произошло столько значимых для меня событий, что я не успеваю осмыслять их.
В субботу мы отправились в White Cube.
Галерея White Cube находится в East-End`е, рабочем районе Лондона. Говорят, что теперь тут селятся художники, дизайнеры и прочие представители beau mond`а. Очень может быть, правда, от этого район не стал чище.
В White Cube выставляется целая плеяда молодых британских художников. Но ощущения, что я попал на художественную выставку, у меня так и не возникло. Мне казалось, что я пришёл в гости, и хозяин потчует меня своей коллекцией милых безделушек, привезённых со всех концов света. Здесь и гипсовые слепки с каких-то книг, и фигурки овечек в натуральную величину, и картинки, нарисованные чьим-то калом.
Кстати, фекально-генитальная тематика преобладает. Толстой как-то сказал про творчество Леонида Андреева: "Он хочет напугать меня, а мне не страшно".
Нет, я не против самовыражения! Но, по-моему, этому явлению давно пора придать особенный статус. Ведь это не просто желание поделиться сокровенным, в этом случае самовыражение не шло бы дальше деревянного ящика в Hyde-park`е. Самовыражение – это своего рода представление, show. Самовыражение призвано забавлять публику, а заодно вытряхивать из неё деньги. Занятие это не хуже и не лучше целого ряда других занятий. Просто справедливости ради следует отделить его от искусства. Ну должно же остаться хоть что-то в сфере человеческой деятельности, бескорыстно зовущее людей к совершенству!..
А, может, опять рабская психология?
– Вот работы Джеффри! – воскликнула Рэйчел.
В самом деле, мы оказались перед инсталляцией, где значилось имя Джеффри. Инсталляция называлась "Я никогда не рожу. Исповедь Гея", и представляла собой гинекологическое кресло, обнесённое колючей проволокой.
– Ты понимаешь, что он хочет сказать? – серьёзно спросила меня Рэйчел.
– По-моему, он всё сказал своим названием.
– Джеффри – гей!
– Я знаю.
– Мне кажется, ты не можешь понять, что это такое – быть геем.
– Слава Богу, не могу!
– Джеффри говорит, что уже в десять лет чувствовал себя женщиной.
Слабо верится! Этакий детина с громоподобным голосом чувствует себя женщиной!
– В десять лет? Ты хочешь сказать, девочкой?
– Это неважно. Только представь, он чувствует себя женщиной и твёрдо знает, что никогда не родит! Это же ужасно...
– Если бы он не забивал себе голову тем, что он женщина, не было бы ничего ужасного! – эта тема всегда только раздражает меня.
– Как ты можешь говорить такое? – прошептала Рэйчел.
С ней невозможно спорить. Всё, что идёт вразрез с её мнением, представляется ей посягательством на свободу личности и права человека.
– Многие женщины тоже знают, что никогда не родят. Но это ещё не повод сходить с ума.
– Джеффри не сумасшедший. Помнишь, я говорила тебе, что наша эпоха – это эпоха рухнувших идеалов? В нашу эпоху многое пересматривается. И гомосексуализм невозможно считать пороком, как это было во времена Оскара Уайльда.
– Почему невозможно? Очень даже возможно... – усмехнулся я.
– Потому что это почти расизм. И человек, который придерживается таких взглядов, скорее всего, заслужит только презрение. Он просто рискует стать изгоем. Мы живём в свободной стране...
– И именно поэтому ты навязываешь всем свой взгляд на мир! – взбесился я.
– Гомосексуалисты – это несчастные и гонимые люди...
– Гомосексуалисты – несчастные люди? О чём ты говоришь, Рэйчел? Да это... глобальная мафия. Они расползлись по свету, влезли во власть, они поддерживают друг друга. Это страшная сила, а не несчастные люди! И это всем известно! И вообще... Мне надоело любоваться этим... дерьмом! Хочешь – оставайся и любуйся одна! А я ухожу!
С этими словами я развернулся и широким шагом направился к выходу. Рэйчел осталась.
Домой она вернулась только поздно вечером. Не знаю, где она была всё это время.
Со мной, конечно, она не разговаривала.
Злиться на неё я перестал и даже, напротив, устыдился. Ведь это из-за меня она поехала на выставку. Наверное, хотела похвастаться передо мной своим выдающимся приятелем и британским искусством вообще. Должно быть, ей всё это очень нравится. И она испытывает что-то вроде национальной гордости.
В общем, я решил просить у неё прощения.
– Иногда мне бывает страшно с тобой, – сказала она в ответ на мои излияния.
– Почему?
Мы сидели с ней на ковре у камина. Я зажёг свечи, принёс бутылку вина и два бокала. Рэйчел прижалась ко мне и маленькими глотками отпивала вино.
– Ты ведёшь себя и рассуждаешь как... дикарь.
– Как дикарь?
– Да. Ты мой дикарь, – тихо сказала она.
И, помолчав немного, добавила:
– Это так сексуально! Такой сильный и дикий. И просит у меня прощения...
Поколение, к которому принадлежит Рэйчел, воспитано не на Шекспире и Вальтере Скотте, а на Голливуде и журнале "Cosmopolitan". Наверное, поэтому высшим проявлением дружелюбия Рэйчел считает соитие.
Что ж, я не против!..
А в воскресенье мы были у родителей Рэйчел. Я и не подозревал, что живут они в соседнем квартале! Загородный дом оказался вовсе не за городом.
Их особняк находится в Chelsea Harbour. Тут же пришвартованная яхта.
Отец Рэйчел как-то связан с банками. Это полный, небольшого роста, лысоватый господин с маленькими, прячущимися за квадратными стёклами очков, глазками. Когда Рэйчел представила меня, он долго тряс мою руку и сообщил, что бывал в Москве и Санкт-Петербурге. Мама Рэйчел тоже маленькая, но в отличие от супруга, чрезвычайно худая особа, улыбнулась мне, выставив искусственные зубы, и сообщила, что много слышала о Большом Театре. А когда Рэйчел отрекомендовала меня художником, поинтересовалась, не состою ли я в "Клубе Художников".
Я решил, что это нечто вроде Союза Художников, и сказал, что не состою, но собираюсь вступить. На это мама Рэйчел заметила:
– Oh!
Нас пригласили обедать. Стол был накрыт в каминном зале. Камин, огромный, как ворота постоялого двора, щедро делился теплом. В комнате было жарко, приятно пахло горящим деревом.
На какое-то время мне показалось, что я стал героем фильма про старую, добрую Англию – настолько необычной была здешняя обстановка. Стены, обшитые деревянными панелями, деревянные балки под потолками, большой гобелен, резная мебель из тёмного дерева, множество каких-то вазочек, ступок, подсвечников – думаю, оказавшись в замке Виндзоров, я не был бы поражён так сильно.
Кроме папы и мамы Рэйчел в доме суетились ещё какие-то люди. Но за стол они не садились. Стало быть, эти люди – прислуга.
Мы обедали вчетвером за длинным массивным столом. Мама Рэйчел объяснила, что специально для меня был приготовлен традиционный английский обед: некий салат, состоящий, как мне показалось из одного майонеза, картофельно-мясная запеканка, называемая, вроде, "пастушьей сумкой" (там ей самое место). Ещё была рыба, ужасная варёная капуста, залитая растопленным сливочным маслом, варёная свёкла, нарезанная кубиками, фаршированные оливки и прочие закуски. На десерт был пудинг.
Признаться, обед мне не понравился. Но я тут же заверил себя, что просто не привык к европейской кухне. Поэтому с улыбкой съел всё, что мне предложили, и поблагодарил хозяев за внимание к моей особе.
Впрочем, были очень вкусные гренки.
За обедом мы беседовали.
– Как вам понравился Лондон? – спросила меня мама Рэйчел.
– Очень понравился, – вздохнул я.
– А... Когда ваша свадьба? – поинтересовался папа.
– Я уже говорила, папа. Наша свадьба в марте, – ответила Рэйчел.
– Да, да... Я помню.
– Как вам нравится Chelsea? – не унималась мама.
– Chelsea? – переспросил я зачем-то.
– Да. Район, где вы живёте с Рэйчел, – мама чуть заметно ухмыльнулась, должно быть, решила, что я не знаю, где это такое – Chelsea.
– Chelsea мне очень нравится, – чинно произнёс я, воображая маму Рэйчел королевой, а себя – премьер-министром.
Но мама, должно быть, думала о том же.
– Бывали вы в Королевском госпитале?
– Нет. К сожалению, пока нет.
– Рэ-эйчел! – разочарованно протянула мама. – Вы обязательно должны побывать в Королевском госпитале.
– Хорошо, мама. Я собиралась пригласить туда Кена в мае.
– В мае? Это замечательно! В мае, – обратилась она ко мне, – на территории Королевского госпиталя проходит выставка цветов. Дорогая, – переключилась она на Рэйчел, – папа собирается участвовать.
– В самом деле? Удачи тебе, пап.
– Спасибо, дорогая, – улыбнулся папа Рэйчел.
– Надеюсь, вы тоже придёте поддержать папу, – улыбнулась мне мама.
– Конечно, мам, – ответила Рэйчел.
– Главное, чтобы была хорошая погода, – продолжала мама. – Дождь всё испортит. Какая в России погода в мае?
– Хорошая, – сообщил я. – Иногда бывает пасмурно и идёт дождь, а иногда, напротив, очень жарко. По-разному.
– Совсем как в Лондоне, – вздохнула мама.
Потом заговорили о портрете Рэйчел, и мама выразила желание увидеть его. Рэйчел похвасталась, что у меня много заказов, и мама заверила нас, что это очень хорошо. Обсудили свадебный наряд Рэйчел и вечеринку, которая состоится у родителей. Мама напомнила, что гостей будет совсем немного, только близкие друзья невесты, несколько тётушек и дядюшек да ещё какая-то семейная пара – друзья родителей Рэйчел.
– А ваши родители приедут? – спросила меня мама.
– Не знаю, смогут ли они, – соврал я. – В марте они обычно очень заняты.