– Да здесь километров шестьдесят!
– Семьдесят, – поправил Урс.
Я смотрел на него и не мог ничего понять.
– Ты художник? – Урс кивнул на этюдник.
– Да.
– Я тоже художник, – сказал Урс. – Только у меня нет такого ящика. Он мне не нужен.
– Ты здесь ничего не пишешь?
– У меня есть большой чемодан, – сказал Урс и показал руками размеры своего чемодана. – В этом чемодане я вожу с собой самые большие тюбики красок, свои старые майки и подрамник. Понимаешь?
– Нет, – честно признался я.
– Смотри, – сказал Урс и стал мне показывать. – Беру старую майку... натягиваю её на подрамник... потом беру тюбик и делаю так... – и воображаемым тюбиком он стал мазать по воображаемой майке.
Я смотрел на него как зачарованный.
– И что получается? – поинтересовался я.
– Картина, – совершенно серьёзно сказал Урс. И добавил:
– Я три месяца не мылся.
– Почему? – не понял я.
– Некогда было, – посетовал Урс. – Сначала из Швейцарии в Испанию – там теплее. Потом в Португалию, там вино покупали за доллар. Потом в Марокко – там тепло, там мандарины. Все там остались, а я сюда, к Джейкобу. Одному спокойно. Здесь вымылся, – он кивнул на море, – постирался.
– Кто ты, Урс? – взмолился я.
Он удивлённо посмотрел на меня и сказал:
– Хиппи...
Мы договорились встретиться с ним здесь же завтра утром. Я пообещал принести Урсу бутылку вина и два загрунтованных картона.
По дороге домой я зашёл в магазин на площади и купил кое-какие продукты: хлеб, молоко, масло, рис. Но дома выяснилось, что молоко – это вовсе не молоко, а молочный напиток красного цвета с запахом клубничной жевательной резинки. Но идти в другой раз за молоком мне не хотелось, и я сварил кашу на клубничном напитке.
На обед у меня была красная рисовая каша с запахом жвачки. Может быть, все гомерианцы едят такую кашу? Может быть, это национальное гомерианское блюдо? В любом случае для меня это так же необычно и ново, как запахи местных цветов, крики осла и волнующий, обдирающий душу южный закат. Красная каша – ещё одно гомерианское впечатление.
Завтра я собираюсь в гости к Клаусу. Идти без подарка мне неудобно. Я решил написать для Клауса натюрморт. На террасе я соорудил композицию: накинул на стол белую скатерть, поставил медный чайник, глиняное блюдо, бросил ветку лилового вьюна, разросшегося в саду, а с краю примостил маленькую алюминиевую сахарничку.
Остаток дня я убил на этот проклятый натюрморт. Чтобы не разбирать композицию, ужинать пришлось в комнате, и когда дело дошло до чая, за каждой ложкой сахара я отправлялся на террасу. Потом только мне пришло в голову, что можно было подойти к столу с чашкой и положить весь сахар сразу.
Вечером позвонила Рэйчел. Я очень удивился, когда услышал её голос и вдруг понял, что ни разу ещё не вспомнил о ней. Она спросила, как я добрался и как устроился. Сказала, что отправила мне письмо, "а там сюрприз". Милая, добрая, заботливая Рэйчел! Почему бы мне не любить её?
06.04.95. четверг
С утра отправился к морю, прихватив, как и обещал Урсу, бутылку вина и картон. По пути сделал два этюда: "Вид на море" и "Вид на Вайермосо". Удались оба. Насвистывая, я двинулся дальше.
Но Урса у моря не оказалось. Не оказалось его и в пещере. Здесь повсюду разбросаны его вещи и пустые консервные банки. Но большого чемодана я так и не увидел.
Я решил подождать Урса и искупаться. Но не успел я войти в воду, как море выплюнуло на берег какой-то предмет. Я подошёл поближе и – о, ужас! – я узнал сандалию Урса! Вчера он был именно в таких, открытых, с петлёй для большого пальца, кожаных сандалиях. Значит, он, не дождавшись меня, поплыл на Тенерифе. Отчаянный тип! И тут же у меня мелькнула мерзкая, корыстная мыслишка: что если, море отдаст и кожаный браслет Урса? Вчера я заметил на нём симпатичный кожаный браслет. Может, стоит подождать и браслет? А, может, вынесет и тело?
Но, ужаснувшись собственным мыслям, я поспешил домой. Нужно было подготовиться к визиту.
Баслеры встретили меня радушно. Жену Клауса зовут Николь. Эту симпатичную, пышную блондиночку я назвал про себя Гретхен: мне кажется, такими именно и должны быть немки. Старшему сыну Клауса Эриху тринадцать лет, дочке Зилке – одиннадцать, а младшему Мартину недавно исполнилось шесть.
Мой натюрморт всем понравился. Они по очереди, включая детей, с интересом разглядывали его. А Николь, смеясь, дважды переспросила, подарок ли это.
Пока готовился обед, Клаус предложил осмотреть его владения. Клаус держит свиней и кур. На его земле растут картофель и помидоры, лук и паприка, морковь и спаржа, апельсины и бананы. У Клауса есть всё, что нужно для жизни. И ничего лишнего.
Между делом Клаус рассказал мне свою историю. Он родился на юге Германии в городе Аугсбурге. Когда ему было десять лет, отец взял его в поездку по Италии. И вот тут-то Клаус впервые понял, что не любит ни Германии, ни немцев. Открытия он слагал в сердце своём и когда в шестнадцать лет увидел Испанию и Францию, окончательно убедился, что сумрачная Германия ему ненавистна. Отец Клауса владел сетью каких-то магазинов и хотел приобщить к торговле сына. Но неказистый и застенчивый Клаус, снедаемый мечтой о синих морских просторах и белом дурманящем олеандре, однажды удивил отца, примкнув к движению хиппи.
Воображаю себе Клауса с длинными волосами – настоящий неандерталец!
Отец Клауса, человек прагматический, планирующий каждый свой день, был раздавлен выходкой сына.
Но время шло, Клаус повстречал Николь, и нужно было подумать о будущем. Клаус оказался перед выбором: торговля или фермерство – семья Николь имела большое хозяйство. Подумав немного, познакомившись с крестьянским трудом, Клаус ненавистной торговле предпочёл фермерство. И снова отец Клауса затаил обиду.
А вскоре Клаус с Николь отделились от родителей, обзавелись собственным хозяйством и принялись плодиться и размножаться и добывать хлеб свой в поте лица. После третьих родов Николь стала прихварывать. Доктора настаивали на южном климате, и вот однажды Баслеры собрались в путешествие. Была зима, и в туристических агентствах им предложили Юго-Восточную Азию и Канарские острова. Азия оказалась не по карману, и Клаусу с Николь ничего не оставалось, как ехать на Гомеру. А вернувшись домой, Клаус объявил, что не прочь был бы перебраться туда насовсем. И Николь поддержала его.
Отец Клауса разразился в адрес сына проклятиями. Но Клаус и тут поступил по-своему: продал имение, купил землю и дом в Вайермосо и навсегда покинул Германию. Прошло несколько лет, прежде чем отец согласился на свидание с сыном.
Сколько же силы в этом неказистом Клаусе! Сколько упорства и жизненной стойкости! Что кинул он в центре Европы и что хотел найти здесь, на краю света? Как он живёт, чему радуется, свободен ли он? Глядя на него, я испытал сильнейшее желание вернуться в Россию. Построить свой дом где-нибудь под Москвой, поселиться в нём с родителями, украсить стены своими картинами. Писать, работать в саду, ходить в гости, растить детей...
За обедом Клаус признался, что рассказал обо мне своему приятелю Пако – хозяину бара на площади, – и отцу Доминго – местному священнику. И тот, и другой загорелись желанием заказать у меня работы. Пако хочет что-нибудь типично гомерианское, а отец Доминго – две картины для крестильной комнаты. Обещают заплатить за работу. Клаус сказал, что отец Доминго намеревается лично подобрать модели.
В Плайя-де-Сантьяго Клаус занимается отделкой дома какой-то своей соплеменницы. Это городок в южной части острова, где всегда солнце, где не бывает туманов. Завтра Клаус собирается поехать туда на три дня и предлагает мне составить ему компанию. С восторгом я принял его предложение!
В миллионном городе я был никому не нужен, у меня не было ни друзей, ни единомышленников. А здесь, в деревне на краю света, у меня уже столько знакомых, что я не успеваю делать визиты. Меня зовут в гости, приглашают на прогулки, предлагают работу. Об этом думал я, когда довольный, сытый и чуть пьяный, возвращался домой от Баслеров.
По пути я решил спуститься к морю, посмотреть, не вынесло ли тело Урса. Тела я не нашёл, зато в пещере явно кто-то побывал. Вещей стало как будто меньше, а на полу появились тюбики из-под краски. Действительно самые большие тюбики, какие только бывают. Чемодана по-прежнему я не обнаружил. Неужели Урс плавает туда-сюда? Да ещё с чемоданом?
Урс напоминает мне Макса. С тою лишь разницей, что Урс отщипывает понемногу от одного куска, а не надкусывает всё подряд. Урс может бродить по свету, переплывать море, двигать горы. Неважно, что всё это бессмысленно. Ум его всё время занят, ум его не скучает.
Урс жив. И нечего больше думать о нём.
Сегодня надо пораньше лечь спать, ведь завтра я отправляюсь в путешествие по острову Гомера!
10.04.95. понедельник
Вчера вечером мы вернулись с Клаусом из Сантьяго. Красивое местечко, правда, нет того первозданного очарования, что хранит Вайермосо. Кругом дорогие отели, рестораны, бассейны и виллы. Но я всё же сделал один неплохой картон. И прекрасно загорел.
Я решил помочь Клаусу в строительстве. Дом, отделкой которого он занят, находится в горах. И ведёт к этому дому узенькая горная тропка. Подъехать на машине к дому невозможно. А между тем, нужен цемент, нужна плитка и черепица. Именно в таких случаях гомерианцы прибегают к помощи ослов. Оказалось, что у Клауса уже была договорённость с владельцем белого burro. [осла (исп.)]
И хозяин животного Хуан, и сам ослик работали на славу. Я никогда прежде не видел так близко осла. Что за славное животное! Какие печальные и умные глаза! Какая выносливость и готовность работать! С двумя огромными корзинами по бокам, осторожно переступал он тонкими ногами и гулко постукивал копытцами, мерно, в такт шагу, покачивал головой и меленько прядал длинными, разведёнными в стороны ушами.
Сам Хуан – весельчак, болтун и бабник. Два года назад он работал в Германии и водил там дружбу с какими-то русскими, от них и научился немного языку. Это обстоятельство сразу расположило меня к Хуану. Хотя его познания сводятся преимущественно к нецензурной лексике, и просто поговорить по-русски у нас не получается. Но мне смешно слушать его бесконечные рассказы о любовных похождениях. Рассказы эти он излагает на плохом английском, приправленном какими-то страстными испанскими словечками и отборными русскими ругательствами.
– Bobo!.. hortera!.. maricon, puto maricon!.. [испанские ругательства] – восклицал Хуан по поводу некоего Пабло, мужа Аниты. И сверкал похожими на маслины глазами.
Досталось и коварной Аните, не пустившей Хуана в свою спальню в отсутствие Пабло. Бедняжку Аниту Хуан приложил по-русски.
– Правду ли говорят, что ты художник? – недоверчиво прищуриваясь, спросил меня Хуан, когда мы втроём, устроив небольшой перерыв, присели отдохнуть и выпить пивка.
– Да, – отвечал я.
– Тогда сделай мне две картины, – попросил он. – На одной, чтобы было море, а на другой – эти горы. Я заплачу!
– Хорошо, – пообещал я. И искренно про себя порадовался. Во-первых, тому, что кто-то взывает к моей кисти. А во-вторых, мне приятно быть полезным этим простым и добрым людям.
А Клаус всё помалкивал и только, глядя на нас, добродушно посмеивался.
Мы расстались с Хуаном друзьями. Я пригласил его в гости, и он пообещал, что приедет ко мне на своём осле.
– Когда ты доедешь, его уже там не будет, – напоследок подал голос Клаус.
На что Хуан выругался по-русски, и мы с ним расхохотались.
– Я научу тебя ругаться по-испански, – заверил меня Хуан, протягивая на прощание руку. И, подмигнув, добавил:
– Женщинам это нравится...
А сегодня я побывал в церкви. Клаус успел договориться с отцом Доминго, и тот встретил меня у дверей храма в одиннадцать.
Отец Доминго оказался толстым, гладко выбритым молодым парнем. Как все гомерианцы, он говорлив и улыбчив. Пожав мне руку, он объявил:
– Пжалста, дасвидань, огурци солёни.
И тут же, не дав мне опомниться, ткнул себя указательным пальцем в грудь и пояснил:
– Интеллигенто!
И поднял палец вверх.
Потом он провёл меня в храм, показал крестильную комнату и объяснил, какие картины хотел бы увидеть в храме.
– Пусть на переднем плане будет купель и женщина с младенцем, – шёпотом говорил он. – А рядом пусть будет Спаситель. Как будто это простой человек, но все должны понять, что это Спаситель. А на второй картине будут дети в храме. Вот что: приходи в воскресенье на службу, будет много народу, и дети будут. Модели я уже начал подбирать, – и он подмигнул мне. – Может, уже в воскресенье покажу.
А когда мы вышли во двор, отец Доминго махнул в сторону храма и утвердительно сказал:
– For you...
После посещения церкви я немного расстроился. Одно дело – написать чайник и вьюн, и совсем другое дело – написать Богочеловека. Хватит ли у меня умения и чувства? И потом, для того чтобы писать Богочеловека, нужна вера. Если веры нет, получится, в лучшем случае, Человекобог. Но едва ли это подходящий образ для церкви.
Пожалуй, не стоит мне браться за эту работу.
Но на службу в воскресенье я всё-таки схожу.
11.04.95. вторник
Прекрасный день и чудесный вечер!
В Вайермосо было пасмурно, но до моря облака так и не дошли. Поэтому почти весь день я провёл на берегу. Сделал два картона, купался, грелся на камнях. Потом на пляже появилась влюблённая парочка. Они так застенчиво мне улыбались, что я почувствовал себя лишним и предпочёл убраться. Я поднялся на скалу, где была пещера Урса, и расположился на небольшом уступе. Отсюда я мог видеть и море, и пляж, и даже тропинку, ведущую с пляжа в деревню.
Я сидел на камнях созерцающим истуканом. Море заворожило меня, глядя на его бесконечную синеву, слушая неспешный шёпот, вдыхая горько-солоноватый запах, я точно выпал из времени. Очнувшись, я почему-то вспомнил о влюблённых, которых оставил на пляже.
Они лежали на песке обнявшись, слившись в поцелуе. Я усмехнулся. И тут заметил, что к пляжу по тропинке продвигается целая ватага детей.
Как странно! Ни дети, ни влюблённые ещё не знают, что приближаются друг к другу. Все заняты своим делом: влюблённые целуются, дети идут вперёд. А я уже знаю, что произойдёт через несколько минут. В известной мере я могу стать вершителем судеб этих людей. Например, смогу остановить детей и не пустить их на пляж. Конечно, это им не понравится. Зато я позволю влюблённым не прерывать поцелуй, и, быть может, за этим поцелуем последует предложение руки и сердца. А от союза в дальнейшем родятся гениальные дети, которые произведут переворот в науке или изменят геополитическую ситуацию в мире.
А что до нарушителей спокойствия – детей – я смогу оградить их от развращающего неокрепшие души зрелища. И, кто знает, один из них, благодаря мне, совершит в будущем на одну глупость меньше.
Пока я рассуждал, мои влюблённые заслышали детские голоса и распались, как рассечённое яблоко. Дети не обратили на них никакого внимания. Побросав свои вещи и подняв визготню, они устремились в море.
А я пошёл домой. Шёл знакомой уже тропкой, слушал птиц, вдыхал тёплый, душистый воздух, и ни о чём не думал. А вечером, расположившись у себя на террасе с бокалом вина, я любовался очистившимся небом, слушал лягушек и почитывал "Что такое искусство".
12.04.95. среда
Весь день с небольшими перерывами идёт дождь. В такую погоду мне грустно и ничего не хочется делать. В комнатах у меня холодно и сыро, как в склепе.
Как одиноко и тоскливо! Последнее время я подумываю о том, что пора вернуться домой. В смысле, в Россию. Хватит, набегался. Кому я здесь нужен? Чем занят? Что за будущее ждёт меня? Да и не так уж она хороша, эта хвалёная заграница. Даже южный пейзаж, приторный, как сливочная помадка, приедается через несколько дней.
Ну да, делают в Германии автомобиль "Mercedes", а во Франции духи "Fidji". Только я-то тут при чём? Зато я устал от этой еды – от мяса с вареньем, от супа со сливками, от незасыхающих белых булочек. Хлеба чёрного здесь днём с огнём не сыщешь! Да, конечно, в Англии изобрели унитаз и светофор. Но мне-то что от этого? Неужели всю жизнь до икоты гордиться, что на родину унитаза попал? Да если на то пошло, в России придумали сапоги и дублёнки, радио и электрическую лампочку. И когда их короли по два раза в жизни мылись, то есть в первый свой день и в последний, у нас самый захудалый, самый расперезадрипанный мужичонко в бане по субботам парился.
Ко всему человек привыкает. Только мне-то зачем себя ломать? Не большевики же мне в спину стреляют – так, блажь, престиж, мода.
А дома сейчас весна. Снег уж сошёл с дороги, и, лишённый зимнего величия, жалкими почерневшими кучками прячется в тени. Скоро Пасха. Интересно, когда в этом году Пасха? Мама с тётей Галей понесут святить раскрашенные яйца. В церкви у метро с утра зазвонят в колокола. Макс, наверное, с новой подружкой. И всех уверяет, что "впервые влюбился по-настоящему". Каждый день Макс проживает теперь на три часа вперёд меня. Значит, умрёт раньше.
Откуда такие дурацкие мысли?
В перерыве между дождём успел сбегать в магазин на площади. Купил кое-какой снеди. Возвращаясь домой, увидел впереди себя старичка-соседа, бредущего с тяжёлыми пакетами. Пару раз я встречал его раньше, мы здоровались, и старичок, шевеля густыми седыми бровями, приглашал меня к себе "на стаканчик вина". Я благодарил и обещал как-нибудь заглянуть. "Вот и случай представился!" – подумал я, нагоняя согбенного соседа.
– Buenas tardes! [добрый день (исп.)] – окликнул я его.
Старик неловко обернулся и испуганно уставился на меня. Наверное, целую секунду он всматривался, шевелил своими бровями и щурил чёрные глаза. Потом наконец признал меня и обрадовался.
– А-а-а! – проскрипел он. – Buenas tardes!
– Позвольте мне помочь... – я указал на пакеты.