Я, признаться, немного завидовал Майке. Ничего похожего я никогда не испытывал и понимал, что против Майки я – сирота казанская. Я пытался представить себе, что же такое нужно крикнуть в русской толпе, чтобы все вдруг заулыбались и ощутили себя одной семьёй. "Православные!" – вот всё, что приходило мне в голову. Но это казалось смешным, потому что было чем-то уж совсем историческим, можно даже сказать, из области преданий. "Вот странно! – думалось мне. – Евреи разбросаны по всему миру. Не имеют ни языка своего, ни культуры, а чувствуют себя одной семьёй. А мы сидим на этой земле уже тысячу лет – и что? Завидуем еврейской спайке"...
– Быть евреем – это не то же самое, что быть русским или азербайджанцем, – объясняла Майка. – Еврей ощущает себя особенным... Он и есть другой...
Всё это она выговаривала необыкновенно серьёзно и тихо, опустив глаза, как если бы речь шла о чём-то сокровенном. И всё-таки в голосе её, в интонации чувствовалась решимость. К нам с Максом Майка благоволила. Я не знаю, что именно связывало тогда нас троих, таких разных, таких непохожих людей. Но все мы были искренно привязаны друг к другу, и я вспоминаю о нашей дружбе как о чём-то наиболее светлом и чистом в моей тогдашней жизни. Мы бывали вместе в "Иллюзионе" на Котельнической набережной, мы слонялись по Заяузью и Китай-городу, но чаще всего встречи наши проходили в институтском буфете. Была у нас получасовая перемена в середине дня, когда мы сходились втроём за одним столиком, приносили булочки с чаем, рассаживались и не могли наговориться. Мне нравилась Майка своим обострённым чувством меры. Когда надо, она умела быть весёлой, но не развязной, строгой, но не грубой и не занудной. Она была искренней, но никогда не расстёгивалась, умела быть прямой и в то же время деликатной. Умела слушать и проникаться чужими чувствами, а при желании могла заставить слушать себя.
Была у Майки мечта, которую она доверяла нам с Максом. Когда она говорила о своей мечте, восторженные глаза её обыкновенно увлажнялись.
– Будет такое время, – произносила она тихо и задумчиво, – когда все границы исчезнут. Мир станет как бы одной страной. Люди будут свободно ездить по всей планете, и никаких стран не будет. Все будут равны, исчезнут все предрассудки, люди будут свободными... Никто не будет привязан к одному месту, Земля станет для каждого Родиной... Все будут жить в городах, деревни исчезнут. Будет столько техники, что человеку больше не придётся возиться в земле... Религии все объединятся в одну, и люди все вместе станут молиться Богу... Исчезнут национальности, люди сами будут выбирать, где им жить... Не будет больше ни денег, ни документов. Исчезнут языки, все будут говорить по-английски, это будет удобнее и проще... Люди станут абсолютно свободными, ни к чему не привязанными. Они будут счастливы, потому что смогут любить друг друга – никто больше не помешает им в этом...
Нам с Максом нравилось слушать Майку. Я не очень-то верил, что мечта её осуществима, но мне нравилось представлять людей, о которых она рассказывала. Воображение рисовало мне каких-то кочевников, перемещающихся по планете туда-сюда: кто в поисках развлечений, кто в поисках работы и крова. Бесконечное, непрекращающееся курсирование людей-частиц, не имеющих ни языка своего, ни памяти, ни постоянного дома. Кто были, во что веровали, для чего воевали и зачем вообще жили их предки, людям-частицам не нужно знать. Их забота – носиться в суматошном вихре за маленькими доступными радостями. Сытые, довольные, а главное одинаковые кружатся они, не зная ни греха, ни добродетели, ни низости, ни благородства. Мне всё представлялось какое-то семейство, все члены которого живут и работают в разных точках Земли. И только на выходные съезжаются все вместе, встречаясь... ну, хоть в бывшей Испании. Останавливаются в мотеле, наутро идут в Disney-land, потом обедают в MacDonald`s, потом идут в кинотеатр "Kodak", покупают pop-corn, после просмотра боевика возвращаются в мотель, а утром разъезжаются на работу: кто в бывшую Россию, кто в бывшую Францию, а кто-то, например, в бывшую Уганду. Было что-то страшное и даже отвратительное в этих картинках, но вместе что-то томящее и сосущее душу.
Но пока стада людей, разбредающиеся по планете, волновали моё воображение, Макса томили совсем иные фантазии. За каждым Майкиным словом Макс чувствовал близость тайного общества. Это и понятно. В то время сложилось такое множество всяческих обществ и тайн, что разобраться в них простому человеку было непросто. А Максу, по личностному устройству своему, непременно хотелось видеть и ощущать рядом с собой настоящее тайное общество, а заодно уж и стать его членом. Майка же, как нельзя лучше, подходила для того, чтобы представлять и олицетворять собою таковое общество. Национальность Майкина, издревле окружённая загадками и тайнами, трепетное Майкино отношение к этой своей национальности вынуждали Макса подозревать еврейский заговор или хотя бы масонскую ложу. В инвалидов Макс не верил ещё и потому, что не раз уже пытался набиться к Майке в сопровождающие, но всякий раз получал от ворот поворот. Майкины отказы только разогревали в нём любопытство и крепили уверенность в правильности разоблачительной догадки. Нечего и говорить, что Макс поставил непреложной своей целью сделаться завсегдатаем собраний секретной организации. Нужно это, я уверен, было Максу для того, чтобы при случае вальяжно и небрежно обронить, что он-де тусуется с масонами. Майка, в свою очередь, прекрасно видела это необоримое устремление и относилась к нему с нескрываемой насмешкой. Может быть, именно из-за насмешки, из-за желания помучить любопытного, подозрительного и тщеславного Макса, Майка отказывала ему в приглашении. И все попытки Макса заделаться масоном разбивались как морская вода о камни. Но однажды всё вдруг разрешилось.
***
Я запомнил: было 21 марта. Мы сидели с Максом в буфете, и Макс рассказывал мне о Виктории – ужастенной девице, с которой я и Макс только вчера впервые познакомились и которую Макс уже успел зазвать к себе ночевать. Знакомство произошло на вечеринке, устроенной ни с того ни с сего одной нашей однокурсницей. Было созвано множество разношёрстной публики. Виктория оказалась какой-то родственницей хозяйки дома, приехала она погостить в Москву из Сочи. Я подозреваю, что ради неё и собрали эту вечеринку или, как тогда у нас говорили, party. Из всего множества народа Виктория почему-то выбрала нас с Максом и, представившись, не отходила от нас ни на шаг. А с Максом так и вовсе решила не расставаться. Макса женщины всегда обожали и, прежде всего, за то, что ни одну из них Макс не презирал и не отталкивал. Даже со страшненькими и с глупенькими Макс находил общий язык. Да и много ли им нужно? Прояви только интерес, намекни ей, что она особенная, пусть даже в какой-то самой только малости – и готово дело, сама прибежит и всю себя предложит. Впрочем, это не только с женщинами, это со всеми так. Не бывает женских или мужских пороков. Люди все тщеславны. Наболтайте мужчине, что он герой, cowboy и playboy, и увидите, что за этим последует.
Прибившаяся к нам Виктория, казалась мне похожей на лошадь. Я бы и говорить-то с ней серьёзно не стал. У неё было длинное, худое, желтоватое лицо, длинные, прямые жёлтые волосы, длинные жёлтые зубы и вся она была какая-то вытянутая и жёлтая. Когда она ходила, то стучала ногами, когда смеялась, я каждый раз вздрагивал. Я не знал, как отделаться от неё. Макс же, напротив, был с нею ласков, расспросил о семье и работе, а слушая её рассказ, проявил столько участия, что, казалось, решил её облагодетельствовать. Узнав же, что она producer какого-то доморощенного музыкального коллектива, обрадовался, как будто это обстоятельство могло повлиять на всю его дальнейшую жизнь. Через час разговора он окончательно привязал её к себе. А когда мы прощались в прихожей, он вдруг взял её за руку и, не смущаясь нелепостью вопроса, тихо и ласково спросил:
– Где ты сегодня ночуешь?
– Макс, Виктория не бездомная, – попробовал было вмешаться я, но не был услышан.
Она опустила глаза и скромно повела плечиком.
– Поехали ко мне, – просто-запросто предложил Макс.
Она посмотрела на него преданными и понимающими глазами и прошептала:
– Сейчас, соберусь только...
Через минуту она вышла с каким-то узелком. Макс помог ей одеться и увлёк в свой Земледельческий переулок.
Наутро он, необыкновенно довольный собой, рассказывал мне, что запер Викторию от бабушки у себя в комнате и велел ей сидеть тихо до его прихода. Он оставил ей еды и молока как кошке и умолил ничем не выдавать своего присутствия бабушке. Виктории эта игра понравилась и она пообещала Максу, что почитает тихонько, пока он не приедет. Родственнице Виктории Макс объяснил, что Виктория пока поживёт у него. Родственница, как мне показалось, обрадовалась.
– Выгони ты её сегодня же, – убеждал я Макса. – Выгони, пока они тебя не оженили.
– Если бы я на всех женился, знаешь, что было бы? – Макс самодовольно усмехнулся.
– Ты не понимаешь, – настаивал я, – если замешались родственники, всё гораздо серьёзнее.
– Ой, какие там ещё родственники? – сморщился Макс. – Ну что я, бабу, что ли, не смогу выставить?.. Ладно... шухер... Майка идёт... Потом договорим...
К нам действительно приближалась Майка. Подойдя, она постояла возле нашего столика, потом уселась и объявила, что болтать ей некогда, что она только на минутку и что имеет сообщить нам нечто чрезвычайно важное. Говоря всё это, она лукаво улыбалась и хитро поглядывала на Макса. Макс немедленно уловил эту хитринку, понял, что адресована она именно ему и, пытаясь до срока отгадать, в чём дело, занервничал, заёрзал на стуле. Заволновался и я. Майка, немедленно угадав наше нетерпение, рассмеялась.
– Да вы не бойтесь, – сказала она ласково, – я вас пригласить хочу. Завтра у нас праздник. Будет спектакль, премьера. Дети сами поставили. Я тоже там участвую. В общем, завтра в семь начало... Я буду вас ждать в 18.30 возле ДК МЭИ. Там рядом есть таксофон, я вас жду возле этого таксофона... Только не опаздывайте, ради Бога! В семь уже начало!.. Ну всё! – она поднялась с места. – Я побежала, до завтра... Завтра станешь масоном, Макс. Пока!..
И Майка исчезла.
– Yes! – прошипел Макс. – Ты слышал? Завтра вступаем в масонскую ложу!
– Пока что нас пригласили на детский праздник, – заметил я.
– Знаем мы эти... детские праздники, – Макс злорадно ухмыльнулся, – завтра ты сам всё увидишь... Посмотришь, кто был прав...
Макс едва дождался конца занятий. На лекциях он не записывал, а сидел с отсутствующим видом, подперев кулаком голову. То и дело он вздрагивал, как будто вспоминал о чём-то, и принимался разглядывать собственные часы. По нескольку секунд он не сводил глаз с циферблата, не понимая того, что видит – мечты не давали ему сосредоточиться. Наконец лекции окончились.
– Слушай, идём, – заговорщицки зашептал мне Макс, как только мы вышли из аудитории. – Идём скорей, пока не увязался никто. Здесь есть рюмочная... пойдём... надо ж тост за масонов...
И мы отправились в рюмочную поднимать тосты за масонов. Да и что ещё делать студентам в конце марта? Когда асфальт сухой, воздух тёплый, солнце слепящее – ну, не корпеть же, в самом деле, над книжками!
Макс вёл меня кривыми, короткими – настоящими московскими – улочками. Мы не спешили: брести по Москве в солнечный мартовский день – это уже удовольствие. В чём же оно, трудно сказать, но знакомый с этим удовольствием не променяет его на ворох других. Всё вдруг меняется в Москве весной. Исчезает грязный снег, прохожие становятся добрей и улыбчивей, и точно вдруг сама старушка-Москва, прячущаяся обыкновенно за наглыми вывесками и глупыми фасадами, выглянет ненадолго, улыбнётся и шепнёт потихоньку: "Не умерла девица, но спит"...
Я вдруг остановился.
– Макс!
Макс дёрнул головой и, удивлённый, испуганный, уставился на меня.
– Викто-ория! – простонал я.
Наверное, с полминуты Макс молчал, напряжённо всматриваясь в меня. Наконец он всё понял.
– Ах, чёрт! – он наморщился и хлопнул себя по лбу. – Я и забыл про неё. Ну и что делать?
Он смотрел на меня с мольбой, точно от моего решения что-то зависело. Вдруг он оживился.
– Слушай! А может, ничего?..
– Что, ничего?
– Ну... пусть посидит... чего ей сделается? Еда у неё есть... молока я ей налил...
– Молока налил, Catsan не насыпал, – оборвал я Макса. – В туалет она куда пойдёт?
– Чёрт! Я и не думал об этом...
Мы поплелись к метро.
– Сейчас её выпустим, – рассуждал дорогой Макс, – и вернёмся... к нашим баранам... В смысле, продолжим не начатое...
– Только... это... – подумав немного, прибавил он, – придётся с ней...
– Ну а куда я её дену? – завопил он в ответ на мой взгляд. – Что, свожу в туалет и обратно запру?.. С бабушкой её не оставишь... Не выгонять же...
– Почему нет?
– Потому что... мы договорились... ну... одним словом... она у меня поживёт...
Часа через два мы трое – Виктория, Макс и я – уже изрядно разгорячённые сидели в малюсеньком баре на Тверской-Ямской улице. Макс знал множество питейных заведений подобного рода и всякий раз, в зависимости от своего настроения, выбирал, куда именно ему следует сегодня отправиться. При этом он не считался ни со временем, ни с расстоянием.
Бар, куда он привёл нас, состоял из одной-единственной комнатки. Вошедший тотчас упирался в несколько довольно крутых ступенек, поднявшись по которым, оказывался в узеньком проходце, годившемся для перемещения разве что цугом, да и то в одном направлении. Чтобы упереться в стойку, располагавшуюся у противоположной от входа стены, требовалось сделать пять или шесть шагов. Справа и слева от проходца помещались кабинки, по три с каждой стороны – круглые столики с похожими на подковы мягкими лавками и высокие, тонкие перегородки. Когда мы вошли, два столика были заняты. Один посетитель – замечательного роста блондин лет двадцати семи – поразил меня сходством с президентом Ельциным.
– Похож? – шепнул Макс, проследив за моим взглядом. – Обрати внимание, даже причёска похожа... Вот я уверен, что он знает и поддерживает... Ты ещё походку не видел... А что?.. В старости у человека готовый заработок... Голосу научится подражать и вперёд... к туристам...
– Ты что, его знаешь? – спросил я.
– По-моему, он здесь живёт. Когда бы я ни зашёл... короче, ни разу без него не обошлось...
– А может, это побочный сын? – очень громко и очень серьёзно спросила Виктория.
– Скорей всего, – сострил я.
Макс промолчал.
За стойкой суетилась молодая особа в цветастой жилетке. В руке она держала какую-то огромную тряпку, которой отирала всё, что только ей подвёртывалось. Всем своим видом особа показывала, что у неё страшно много работы и что занята она, как никто в Москве.
Макс завёл нас в угловую кабинку, принёс бутылку водки, тарелку солёных орехов и три невысоких стаканчика.
– Ну, – поднял он свой стакан, – за масонов и за вступление в масонскую ложу!
В ответ Виктория, оголив длинные зубы, зашлась резким, хрипловатым смехом – настоящее ржание! – слова Макса показались ей забавной шуткой...
– А знаешь ли ты, кто такие масоны, Виктория? – спросил Макс после второго стакана.
– Нет, – ответила Виктория и зашлась своим ржанием.
– Ага-а!.. А знаешь ли ты, кто такие тампли... там-пли-еры?.. еры... Ер-еры – упал дедушка с горы. Ер-ять – некому поднять. Ер-юс – я сам поднимусь...
– Ха-ха-ха!
– А кто такие... кто такой ... Жак де Моле? Ты знаешь?
– Нет! Ха-ха-ха!
– А что ты вообще знаешь об исторической науке! – присюсюкивал Макс, хватая двумя пальцами Викторию за подбородок.
Признаться, я немного побаивался пьяного Макса.
Алкоголь играл с ним одну и ту же злую шутку. Выпивая лишнего, Макс менялся до неузнаваемости и пугал окружающих своими выходками. Раз, например, Макс разогнал гостей в одном приличном доме. Гости затеяли танцы, и один только Макс угрюмо сидел в углу на диване и видимо скучал. Он бессмысленно скользил глазами по лицам и фигурам гостей, по предметам в комнате, как вдруг взгляд его остановился на чём-то и оживился. В шкафу, за стеклянной дверцей Макс заметил высокий красный баллон с крахмалом, каковой обычно используется хозяйками при глажении белья. Макс зашевелился: этот яркий баллон чрезвычайно заинтересовал его. Но пройти через всю комнату на глазах у гостей, открыть стеклянные дверцы и вытащить баллон из шкафа Макс не мог себе позволить даже в экстатическом расположении. Тогда Макс пошёл на хитрость. Он вылез из своего угла и, как ни в чём ни бывало, присоединился к танцующим. Не удержавшись, кого-то ущипнул, кого-то погладил, потоптался на месте, покружился, а когда перестал уже обращать на себя внимание, подвинулся к шкафу. Так он дотанцевал до заветной стеклянной дверцы и, улучив момент, завладел красным баллоном. Сорвав с баллона крышку, Макс просиял. Потом оглядел комнату так, как будто получил над всеми неограниченную власть, и в следующую минуту, подавшись вперёд всем телом и раскинув руки, прыгнул на одной ножке в самую людскую гущу. Одновременно с прыжком он нажал на кнопку баллона, который держал перед собой в правой руке. На головы гостей опустилось крахмальное облако. Кто-то закашлялся. А Макс, которому удалось довольно далеко отпрыгнуть, развернулся и, не теряя времени, прыгнул в обратную сторону. Воздух в комнате загустел, и даже как будто испортилась видимость.
– Да отберите же у него баллон! – раздался среди всеобщего недоумения женский голос.
И тут же несколько человек бросились на Макса. Но Макс не собирался расставаться со своей добычей. Пытавшихся вырвать у него баллон, Макс окатил крахмалом и вынудил отступить. После чего продолжил свои экзерсисы. Кто-то схватил его сзади за руки, но Макс успел выпустить струю крахмала и пронзительно завизжал. В комнате стало невозможно дышать, и гости, оставив Макса, отретировались в прихожую. Праздник был безнадёжно испорчен, к тому же в комнате на столе остались кушанья, над которыми Макс распылял крахмал. Одним словом, встречу решено было перенести, и гости разъехались. А Макс, оставшись один в накрахмаленной комнате, водворил баллон на прежнее место, уселся в свой угол и задремал...
Когда мы уже после бара и разговоров о масонских ложах оказались в метро, Макса посетила новая смелая фантазия. Этого я и боялся. Мы сели на "Белорусской", сам-то я живу на "Соколе", Максу же с Викторией, чтобы попасть в Земледельческий переулок, надобился "Парк культуры", но, не слишком доверяя Виктории, я отправился провожать Макса.