Движение между тем разворачивалось в Англии молниеносно. Леди Чам, супруга известного министра в отставке сэра Арчибальда Чама, которая была Президентом Комитета материальной и моральной поддержки русских мулов, спонтанно взяла на себя руководство ассоциацией. Синьор Черубини бросился к ней и предложил свои услуги. Но тут же леди Поуп, супруга хорошо известного министра в отставке сэра Джона Поупа, сестра министра в отставке сэра Эшли Бёрда и дочь министра в отставке сэра Портуза Бёрда, решительно отказалась от скучного поста Президента Комитета помощи бездомным собакам, закусила удила и громко потребовала для себя чести возглавить новое гуманистическое движение. Синьор Черубини не колебался ни минуты и всецело предоставил себя в ее распоряжение. Незамедлительно леди Типпс, супруга хорошо известного министра в отставке сэра Бернадетта Типпса и мать будущего министра Джонатана "Джамбо" Типпса, которая была Президентом организации, поставившей своей целью пристроить в Великобритании всех брошенных германских кошечек, которых бомбежки союзных войск оставили без крова, заботы и ласки, решительно приняла на себя руководство движением. Синьор Черубини слегка растерялся, но, тем не менее, предоставил себя полностью в ее распоряжение. Леди Поуп высказала протест, написав в "Таймс" письмо, где в резкой форме заявила, что "во времена, когда стольким бездомным кошечкам не хватает буквально всего, совершенно недопустимо видеть, как щедро осыпают милостями вражеских кошек. Неужели мы ничему не научились? - драматически завершала леди Поуп. - Неужели ничему никогда не научимся? Неужели всегда будем повторять былые ошибки?" Противостояние обострилось, когда жены министров-лейбористов, которые со времени закрытия коалиции довольствовались довольно серыми должностями вроде председательниц Комитета по борьбе с туберкулезом, или Фронта борьбы с безработицей и трущобами, или, что еще хуже, Комитета взаимопомощи европейских матерей, - подняли мятеж и потребовали, чтобы их допустили к руководству новым движением. Синьор Черубини потерял сон и за неделю похудел на двадцать фунтов, стараясь скоординировать весь этот взрыв благотворительности. Чрезвычайным облегчением для него стало то, что семь адмиральских дочек, каждая из которых была любимой ученицей Махатмы и жила и постилась у него под крылышком, взяли Центральный комитет организации в свои руки. С этого момента движение окончательно приняло размах Крестового похода. Для его бойцов немедленно были связаны восемнадцать тысяч пар носков, а в Трафальгарском сквере прошла гигантская демонстрация, так что специальное отделение Скотланд-Ярда в составе двух полицейских, ростом шесть футов два дюйма и шесть футов три дюйма соответственно, с трудом сумело сохранить порядок и должно было даже прибегнуть к грубой силе, чтобы сдержать толпу и помешать ей бушевать возле Парламента. Демонстрация со свойственным лондонской толпе неистовством мгновенно обернулась кровопролитием: уже через полчаса площадь была усыпана трупами голубей, не успевших вовремя укрыться на колонне Нельсона. Наутро город оказался покрыт листовками с протестом голубиного отделения Общества защиты братьев меньших, и в "Таймс" были направлены сорок два возмущенных письма, в один голос клеймивших полицию, неспособную обеспечить защиту всех британских подданных без различия вида и расы. Тут же имущие классы Объединенного Королевства объявили о сборе средств, на что неимущие классы в который раз откликнулись с энтузиазмом. Все это время лавочка синьора Черубини была закрыта; мистер Джонс встречал иногда своего друга: худой и бледный, тот крался трусцой, как побитый пес. Потом он пропал вовсе. Однако прислал приятелю весточку, сообщив, что переселился поближе к своей работе - к главному кварталу Ассоциации, в личный особняк мисс Женвины Тремор-Спад, дочери известного адмирала.
"К сему прилагаю ключи от моей лавочки; следите, чтобы крысы не съели салями. Скажите моим клиентам, что пришел мой черед потрудиться во имя лучшего общества. Горгонзолы надо каждый день проветривать по несколько минут, после чего класть обратно в мешочки. Паоло я забрал с собой. Тюльпан и Братство! Пьетро Черубини".
Примерно к этому же времени, как говорят историки (см., в частности, профессора Завадиакаса, "Последние дни Тюльпана"), относится великолепная, по сей день хранящаяся в Музее человека хроника встречи Тюльпана и делегации американской интеллигенции. Кажется, если не точно, - во всяком случае, вероятность высока, - что это была последняя делегация, которую принял Махатма, и это еще раз подчеркивает священный и трагический характер документа. Сохранившаяся нетронутой пленка запечатлела Тюльпана, сурового, покрытого пеплом, окруженного людьми в касках и форме сотрудников спальных вагонов "Пан-Америкэн". Глава делегации произносит речь. К сожалению, система воспроизведения звука сильно испорчена временем и теперь слова разобрать невозможно; сохранились лишь некоторые отрывки речи, восстановленные благодаря новейшим техническим средствам: "Дорогой Махатма! Позвольте мне от имени всей американской интеллигенции и особенно от имени всех цветных граждан этой страны выразить вам, дорогой Махатма, радость и гордость, которую мы испытываем, видя вас среди наших…"
Далее следует невразумительный треск, после которого идет такое заключение: "Дорогой Махатма! Ваш пример в некотором роде особенно показателен для нас, цветных служащих Общества спальных вагонов и железных дорог "Пан-Америкэн Ltd.". Веря в сближение народов путем совместного развития транспортных предприятий, мы не принимаем изоляционизма убеждений и решили, дорогой Махатма, поднести вам этот букет тюльпанов как красноречивый знак неколебимого решения оказать единовременную материальную помощь всем нашим европейским братьям, без различия рас, пола и вероисповедания".
Далее опять следует треск, и остаток сообщения можно считать безнадежно утраченным для человечества.
XVIII
"И-а!" на глетчере
Тюльпан сидел посреди чердака возле кровати на старом коврике. Четки замерли в его ослабевших пальцах. Блаженная улыбка освещала его лицо. Ему мерещилось неописуемое. Перед ним, где-то в пространстве, ночная бригада газеты "Глас народа" блуждала по глетчеру. Биддль кутался в новенькую тигровую шкуру; на Флапсе, Гринберге и Костелло была форма военных корреспондентов, совершенно изодранная и обгоревшая. Они медленно брели в безлунной ночи, стуча зубами, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться и не чувствовать себя такими одинокими.
- Биддль.
- Чего?
- Где ты взял эту шкуру?
- Купил в "Вулворте" за секунду до взрыва. Только я протянул продавщице деньги, как весь мир взлетел на воздух… - И, погладив мех, он с удовлетворением заключил: - Она мне досталась даром.
С минуту они тащились молча.
- За нами идет мамонт, - объявил Биддль.
- Все возвращается на круги своя, - пробормотал Гринберг.
Флапс остановился.
- Куда мы идем? - всхлипнул он. - Откуда? Почему мы здесь?
- Гоген, - веселился Биддль, - картина маслом.
- Я больше люблю Пикассо, - сказал Гринберг. - Он все предсказал.
- Что он предсказал? - спросил Флапс. - Кто такой Пикассо?
- Тип один, вроде Нострадамуса, - сказал Гринберг. - Пророк, которого немного трудно понять. Он все это предсказал в своих натюрмортах. Плуто, хороший Плуто. Лежать, лежать, Плуто. Хороший, хороший, хороший Плуто.
- Ненавижу людей, которые зовут своих мамонтов Плуто, - сказал Флапс.
И вдруг разрыдался.
- Господи, смилуйся надо мной! - ревел он. - Верни мне мои герани, мою канарейку на окне, розовых амуров на занавесках, верни мой табак и мои марки, мою теплую ванну и какао по утрам…
- Глупость, - заключил Гринберг, - все, что за двадцать веков христианство смогло дать человеку, - это глупость!
- Вижу межевой столб, - объявил Биддль.
- Ага! - обрадовался Гринберг. - Добрались. Наконец-то!
- Там написано: "Евреям вход воспрещен!"
- Пойдем отсюда? - предложил Гринберг. - Наверняка нам в другую сторону.
- Говори за себя, - вмешался Флапс. - Ну что? Мы пришли. До свидания, Гринберг.
- До свидания.
- Постойте, там еще есть надпись, на этом столбе, - сказал Биддль и прочел: "Negroes keep out".
- Нельзя оставлять старину Гринберга одного, - решил Флапс. - Пошли дальше?
- Бессмысленно идти дальше, - сказал Костелло. - Можно проблуждать тысячелетия. Нам остается лишь околеть на месте от злобы, от голода, от унижения и презрения. Все человечество испарилось, и земля обрела наконец первозданную чистоту!
- Ну-ну-ну, - сказал Гринберг. - Не надо принимать все так близко к сердцу.
- Говорю вам, - вскричал Костелло. - Человечества больше нет!
- Но есть четыре жизни, которые соединило спасение! - констатировал Биддль, потирая руки от удовольствия, и прибавил: - У меня идея.
- Выкладывай.
- А если нам сообразить человечество на четверых, маленькое такое человечество, только для нас, со своими границами, своими "заокеанскими" колониями, своими учебниками истории, своей духовной миссией?
- Ха-ха! И правда, почему бы нет? - сказал Костелло. - Только на этот раз белыми людьми будем мы.
Они все брели в холодных сумерках. Биддль вдруг начал чесаться.
- У меня блохи, - заявил он. - Я хочу есть, мне холодно, и у меня блохи.
- Это хороший знак, - сказал Гринберг. - Скоро придем.
- Одна ласточка весны не делает, - прохрипел Костелло.
- Есть верные приметы, - сказал Гринберг. - Мы хотим есть, нам холодно, у нас блохи. Говорю вам: человечество выжило в катастрофе.
- Где же оно? - сказал Биддль. - Я ничего не вижу и не слышу, везде мрак и тишина.
Они протопали еще несколько тысяч лет.
- А мамонт все идет за нами, - сказал Биддль.
- Пугни его, - предложил Гринберг. - Брось в него камнем.
- Брысь! - рявкнул Гринберг. - Брысь! Лежать! Пшел! Не слушается.
- Не надо, - сказал Костелло. - Мамонт - это все, что нам осталось.
- Жаль, что нет больше газет, - вздохнул Флапс. - Хоть сенсацию сделали бы.
- "Специальный выпуск, - выкрикнул Биддль, - конец света!"
- Это не оригинально, - сказал Костелло.
- Может, и не оригинально, зато это первый раз, когда он действительно наступил!
- С чего ты взял? - сказал Костелло. - Об этом никому ничего не известно. Может, это случалось каждый день, только мы не знали.
- Предлагаю другой заголовок, - сказал Гринберг.
- Давай.
- "Конец расизма".
- "Величайшая катастрофа истории со времен Перл-Харбора", - предложил Костелло.
- "Америка спасает Запад", - предложил Флапс.
- "Маленький человек", - немедленно расчувствовался Биддль. - "Маленький друг Запада". "Маленький друг бедного Белого". "Маленький друг всего мира". "Американский идеализм спасает Запад". Так хорошо, так трогательно.
- Нужно что-нибудь сделать, - сказал Флапс. - Нужно наконец-то начать действовать. Мы ответственны перед историей. Нельзя же вечно таскаться по льду. Нужно что-то сделать и немедленно, что-то кардинальное. Может, бросить в море бутылку? - предложил он.
- Моря больше нет, - сказал Гринберг. - Ничего больше нет. Остались только бутылки.
- Тогда споем, чтобы поднять боевой дух, - сказал Биддль.
Он поднял одну руку, другую приложил к груди, закинул голову.
- Фигаро, Фигаро, Фигаро! - горланил он.
- Мамонт сбежал, - заметил Костелло. Гринберг вдруг расплакался.
- Это невыносимо! - рыдал он. - Только подумайте: все, что осталось от цивилизации, - это идиот, который орет на глетчере "Фигаро, Фигаро, Фигаро"!
XIX
"И-а!" без роздыху
Тем временем новое гуманистическое движение приняло в Англии такие размеры, что в Палату Общин был направлен запрос. В ответ на нее Секретарь Палаты заявил, что ассоциация "Молитва за Победителей" не угрожает на данный момент ни Ее Величеству, ни Махатме Ганди (hear! hear!), и он не видит причин для ее запрета. Когда кто-то из консерваторов спросил, не достаточно ли одного слова "движение", чтобы вызвать беспокойство в стране, мощь которой принципиально состоит в недвижимости, Секретарь Палаты ответил в том смысле, что в этой свободной стране (hear! hear!) он, министр-лейборист (ура!), не видит ни малейшего повода противостоять движению, характер которого совершенно статичен. Это благородное заявление вызвало огромный энтузиазм у партии лейбористов, которым правительство тут же воспользовалось и вынесло на голосование предложение присвоить трущобам статус памятников архитектуры и возложить на владельцев обязанность сохранять их неизменными под страхом возбуждения уголовного дела по статье о покушении на разрушение национального достояния, являющегося абсолютно неприкосновенными. Этот вотум вызвал такой энтузиазм среди консерваторов, что почетные члены ассоциации во всех уголках страны немедленно связали две тысячи пар носков, а в Вест-Энде в двадцать четыре часа были сервированы сто пятьдесят благотворительных чаепитий, и это побило рекорд в двадцать пять чаепитий, установленный во время последнего голода в Бенгалии. Именно в тот момент мистер Джонс, никогда не читавший газет и совершенно не представлявший ни размеров, которые движение приняло в Великобритании, ни той великой роли, которую сыграл в этом его друг, внезапно получил телеграмму следующего содержания: "Наш Махатма тчк Синьор Черубини тчк Желает видеть вас тчк". И подпись Женвины Тремор-Спад. Мистер Джонс был оглушен и с телеграммой в руке рухнул на стул. "О, dear!", - только и мог он выговорить. Час спустя мистер Джонс появился у частного дома Тремор-Спад, в Артиллерийских Особняках Виктории. Плотная толпа, состоявшая исключительно из женщин, запрудила улицу. Дамы потрясали щитами и транспарантами со всякого рода надписями: "Захватить Испанию и запретить бой быков!", "Наш Махатма жертвует собой, протестуя против опытов над животными. А вы помогли ему?" Мистер Джонс едва проложил себе дорогу к двери, и там был немедленно атакован с флангов дамами, вооруженными шестами, на которых держались маленькие цветные полотна.
ЗА СЕМЬИ РУССКИХ ЖЕРЕБЦОВ,
ПОГИБШИХ НА ФРОНТЕ!
ЗА ОБЩЕСТВО ЗАЩИТЫ ДОМИНИКАНСКОГО МОНАСТЫРЯ!
ЗА ДРУЗЕЙ НОВОЙ ГЕРМАНИИ!
СПАСИТЕ МИР СЕЙЧАС!
ЗА НАШИХ ДРУЗЕЙ-КОШЕК!
Ливрейный лакей провел мистера Джонса к адмиральской дочери. Это была дородная дама, одетая в новый генеральский мундир цвета хаки.
- Он ждет вас, - сказала она трогательно просто.
И провела мистера Джонса к двери, которую охраняли две пожилые леди в форме.
- Вы же не принесли ему ничего съедобного, ведь так? Никаких сэндвичей или шоколада?
- Если вы позволите, мэм, мы обыщем его, чтобы убедиться… Простая формальность, сэр.
Формальность была выполнена, дверь открыта и мистер Джонс пропущен. Синьор Черубини сидел на полу и прял, облаченный в белую простыню. Глаза его застыли, уставившись в пустоту. Казалось, друга он не узнал. Рядом с ним стояла клетка, в ней сидел Паоло. Старый вояка был еще тощее хозяина, но сохранил пока огонек разума в глазах и мистера Джонса признал мгновенно.
- О, dear, dear! О, dear! - бросил он с отчаянием.
Мистер Джонс приблизился к бакалейщику.
- Это я, - тихо сказал он. - Вы меня узнаете?
Костлявые пальцы синьора Черубини продолжали механически двигаться.
- Индивидуум не мертв! - крикнул Паоло.
- Махатма в глубоком трансе, - почтительно прошептала адмиральская дочь.
При звуке ее голоса синьор Черубини вздрогнул и шевельнулся.
- Атлантическая хартия, - пролепетал он. - Права человека и гражданина. Ку-ку… Объединенные Штаты Европы… ку-ку… За демократический Китай, ку-ку… Новая Европа, ку-ку… Война за прекращение войн… Завоевать мир во всем мире… Братство… Демократия… Ку-ку, ку-ку, ку-ку…
- Тюльпан всюду! - пожаловался Паоло.
- Это я, мистер Джонс, ваш друг из Сохо. Вы меня узнаете?
Он искал какое-нибудь емкое дружеское слово - что-то, что всплыло бы вдруг в помутившемся рассудке бакалейщика, точно луч света в темном царстве. И потому он совершил фатальную ошибку.
- Горгонзола! - крикнул мистер Джонс, и тут великое сияние озарило лицо Махатмы, и он рухнул, точно его поразили в самое сердце…