Мы играли в разные игры. Я был фотографом, она - моделью; она была кинозвездой, а я - посыльным; ока изображала королеву, я - раба. Мы встречались и на равных. Она любила изображать девочку-подростка, которая сидит с приятелем в гостиной и под конец сдается - всегда, конечно, впервые в жизни. Но наибольшее удовольствие ей доставляла игра в театр, когда мы с ней изображали мимов. Я был еще настолько молод, что хотел лишь находиться с ней наедине. Об усталости не могло быть и речи. Стоило ей подать сигнал - а я никогда не знал заранее, даже за пять минут, когда это произойдет, - и аппетит у меня разгорался, подстегиваемый терзаниями, которые я терпел на людях.
Ходить с ней в ресторан стало для меня мукой. Не важно, кто там попадался - друзья или враги, но все ее внимание обращалось на них, она уже не смотрела на меня. Ей всегда казалось, что разговор за соседним столом куда интереснее, чем за нашим. И она волновалась, не упускает ли какую-то сплетню, серьезный намек, возможность получить роль в картине, интересную финансовую сделку… не важно что, - главное, там что-то происходило, что-то важное, что-то такое, чего она не могла упустить. Поэтому есть с ней было так же изнурительно, как и спать: если второе то и дело прерывал телефон, то первое портила ее жажда переходить от столика к столику, иногда таща меня за собой, иногда оставляя одного, так что я начал думать, может ли Лулу съесть обед от начала и до конца, поскольку она, как правило, тут ела суп, там - немножко макарон, потом возвращалась ко мне за голубиной грудкой и снова улетучивалась, увидев новоприбывших, с которыми ела коктейль из крабового мяса. Этому не было ни конца ни начала, ни уверенности, что на сей раз мы поедим вместе. Я помню ужин с Доротеей О'Фэй и Мартином Пелли. Они только что поженились, и Лулу очень дорожила дружбой с ними. Лулу твердила мне, что Доротея - ее давняя подруга, подруга очень близкая, и однако же через десять минут ее не стало за нашим столом. Вернувшись наконец, она села ко мне на колени и таким шепотом, что все слышали, объявила:
- Лапочка, я, как ни старалась, ничего не смогла из себя выдавить. Ужас какой-то! Что же мне надо есть?
А пятью минутами позже она ловким ходом вынудила Пелли заплатить за ужин.
Глава 13
Со временем я познакомился со многими друзьями Лулу. Самой интересной из них была Доротея О'Фэй-Пелли, и мои вечера в "Опохмелке" возобновились. Несколько лет назад, когда Доротея писала для светской хроники, Лулу была ее излюбленной героиней, и они с тех пор дружили. Из всех знакомых Лулу - а их было немало - расслаблялась она при мне только с Доротеей. Когда мы заезжали к Доротее, Лулу часами сидела на подушечке у ее ног и, подперев лицо руками, слушала, что говорили. Поскольку у Лулу было теперь более громкое имя, чем у Доротеи, любого нового человека, должно быть, удивляло то, как она сидит между владелицей бюро по продаже недвижимости и пьяным О'Фэем, но я-то знаю: если бы Лулу попыталась поставить себя на одну доску с Доротеей, они едва ли смогли бы остаться друзьями.
Для меня же обаяние Доротеи померкло, и чем лучше я ее узнавал, тем меньшее она производила на меня впечатление. Я понял, что существовавшие при "дворе" Доротеи правила требовали, чтобы каждый обнажал перед ней свою душу. Наибольшее удовольствие доставляло ей обсуждение чужих проблем, и она всегда давала советы, помогавшие ее друзьям в "Опохмелке". Например, Джей-Джей вздумал похвастаться своими увлечениями.
У него была любовница, которую я никогда не видел. Она вроде бы спасла его - а как уточнил Джей-Джей, он кололся, - так эта девчонка просидела с ним взаперти целую неделю и заставила пройти курс лечения. Сейчас он от этого избавился и больше не вернется к наркотикам, пока она с ним. Эта девчонка - настоящий бриллиант.
- Только вот жениться на ней ты не хочешь, - говорит Доротея.
- Ну что ж, верно: не хочу, - признается Джей-Джей. - Я должен бы на ней жениться: она на меня пять лет потратила, но мои глаза все чего-то выглядывают. Я только и думаю, как бы ее обмануть.
- При таком, как у нее, лице, - фыркает Доротея, - я сама бы ее обманула.
Джей-Джей хохочет вместе с остальными.
- О, я умею их выбирать, право, умею, - говорит он и затем самым серьезным тоном, который так и хочется высмеять, добавляет: - Очень часто, как, например, сейчас, когда я думаю о ней, мне кажется, что я и в самом деле ее люблю, да поможет мне Бог.
Верный слуга Доротеи Пелли покашливает. И помпезно, торжественно произносит:
- Когда человек по-настоящему любит, он хочет жениться. И Доротея издает хриплый смешок.
- А как насчет этой старой галоши, с которой ты всюду таскаешься? - спрашивает она.
- Ты имеешь в виду ту, что выглядит так, будто сосет фигу? - спрашивает Джей-Джей и пожимает плечами. - Я расстался с ней, пока она меня вконец не измотала. - Тут Джей-Джей улыбается. - У меня теперь новая девчонка, - говорит он, - настоящая психопатка. Сладкая малышка с двумя маленькими девочками. Ее зовут Роберта - Бобби. Она разошлась с мужем и хочет стать девицей по вызову. Боже, да скорее я мог бы стать девицей по вызову, чем она.
"Ты мог бы", - подумал я, но нельзя ведь говорить все, что думаешь.
Подобного рода ситуация приводила на память Мэриона Фэя, и все удовольствие для Доротеи было испорчено. Возможно, Джей-Джей и хотел его испортить.
Рано или поздно должен был наступить мой черед. Доротея пришла к выводу, что я подхожу для Лулу, и она поставила себе целью улучшить мою жизнь. Доротея всегда готова была предложить мне работу: она знает журналиста-обозревателя, который может взять меня для сбора материала; она может устроить меня на студию помощником к очень крупному режиссеру; есть бизнесмен, который быстро обучит меня всему, чему надо, - достаточно мне только согласиться. В таких случаях я пытался свернуть разговор на другую тему, говорил дерзости, изображал из себя тупицу. А однажды даже бросил Доротее кость.
- Хорошо, Доротея, - сказал я, - в один из ближайших дней я стану респектабельным.
Ко всеобщему удивлению, Лулу встала на мою защиту. Это был единственный раз, когда она пошла против Доротеи.
- Оставь его в покое, милочка, - сказала она. - Серджиус и сейчас респектабельный. Если же он пойдет работать, станет олухом, как все.
На этом разговор о моей работе на несколько дней прекратился и меня оставили в покое - без поста.
Зато проблемы, стоявшие перед Лулу, обсуждались вовсю. Она обожала давать Доротее сводку того, как продвигается желание Германа Тепписа выдать ее замуж за Тедди Поупа, и это стало предметом шуточек в "Опохмелке". Лулу всякий раз принималась рассуждать, как она станет принимать друзей Тедди.
- Они же будут знать, кто я, - говорила она. - Я хочу сказать, откуда им будет известно, что я не травести?
- А ты не снимай грима, дорогуша, - с кривой усмешкой, пришепетывая, говорил пьяный О'Фэй.
- О Господи, - произносила Лулу, и "двор" разражался смехом.
- Действительно: "о Господи", - сказала в тот вечер Доротея. - Если ты не хочешь выходить замуж за Тедди, предприми что-то. С Германом Тепписом мне не потягаться.
- А почему бы тебе не выйти замуж за Серджиуса? - спросил Пелли, и я понял, что этот вопрос задан по наущению Доротеи.
- Потому что он меня не возьмет, - ответила Лулу и обнажила свои красивые зубы.
Подобные разговоры особенно раздражали Лулу. Последние дни она начала поговаривать о том, что нам следует пожениться, и, думаю, она никогда не находила меня более привлекательным, чем в тот момент, когда я отклонял ее предложение. Самая мысль о женитьбе погружала меня в депрессию. Я видел себя в роли мистера Майерса, этакого портового хлыща, до смерти боящегося жены и посвятившего себя приготовлению напитков для Лулу и ее гостей. Думаю, больше всего угнетало меня то, что я вынужден был думать о своем месте в жизни и о том, чего я хочу от будущего, а к этому я не был готов, отнюдь не был готов. Время от времени - в зависимости от настроения и результатов подсчета моих финансов - я думал, что надо стать кем-то - школьным тренером или психоаналитиком, а несколько раз смутно подумывал о работе в ФБР или - что гораздо легче - о том, чтобы стать ведущим в дискотеке и трепаться о том о сем, что так важно для многих, кто поздно ложится спать. И очень редко, без всякой амбиции, так же весело, как жалуются на печеночный приступ, я вспоминал, что хотел стать писателем, но настоятельного зова не чувствовал, как и при прочих моих попытках самоопределиться, - в эту сторону меня потянуло, возможно, потому, что мне хотелось найти приятную работу.
Но разговор о женитьбе умерщвлял во мне всю радость жизни. Мы с Лулу дошли до такого периода в наших отношениях, когда люди начинают чаще ссориться, и в ссорах появилась горечь. Временами я бывал уверен, что нам надо расстаться, и не без удовлетворения и грусти представлял себе, как снова стану свободен. Собственно, я считал, что мне легко будет бросить ее. Такая уверенность появляется, когда женщина хочет, чтобы ты на ней женился.
А в другие дни, должен признаться, я по ее милости чувствовал себя несчастным. Не успевала она выразить желание, чтобы я на ней женился, не успевал я ей отказать, как она принималась рассказывать про то, какими привлекательными находит других мужчин, особенно за те качества, которых не было у меня. Один был шустрый, другой - властный, третий - обходительный; она всегда считала, что качества того или иного человека передадутся ей, если она затеет с ним роман. В такие минуты, должен признать, я любил ее, так как искал в ней изъяны, и, обнаружив новый изъян, даже чувствовал ложное облегчение, словно верил, что это может принизить ее.
Все это, конечно, не срабатывало. Подготовка к новой картине, в которой должна была сниматься Лулу, шла вовсю, и она решила поехать на несколько дней в столицу, поприсутствовать на каких-то там совещаниях. Мы оба ждали разъезда. Она все время говорила, что ей надоел Дезер-д'Ор, а я думал о том, как будет славно посидеть одному в доме, почитать книжку, расслабиться и никого не видеть. На моем фотоаппарате и магнитофоне, наверное, наросло немало пыли. Мне надо было подумать, а в эти дни думал я медленно. Я ловил себя на том, что вспоминаю прелести одиночества, и мне приходило в голову сопоставить одиночество с не менее тяжелой штукой - любовью, так что под конец я стал желать, чтобы Лулу уехала в киностолицу и оставила меня в покое.
А когда она уехала, я не мог справиться с собой: книга, которую я читал, лишь усугубляла мое состояние - я не находил себе места, дни текли один за другим, а я ничего не делал. Я настолько привык сражаться с Лулу, что мог целое утро препираться сам с собой по поводу того, стоит ли пойти погулять. Во время ее отсутствия мы постоянно звонили друг другу. Я звонил ей, чтобы сказать, что люблю ее, а через полчаса она звонила мне, и мы говорили о том же. Так, подобно старым цыганам, крестившимся по сто раз на день, мы клялись друг другу в любви. На день раньше запланированного она примчалась в Дезер-д'Ор, и в ту ночь мы устроили королевский турнир.
- Я улетаю с тобой так далеко, - говорила она. - Серджиус, лучше не бывает.
Она говорила мне это много раз. К утру она сникла, и я тоже. Мы перестарались. А когда мы оделись, Лулу сказала, что чувствует, как от нее пахнет.
- От меня так воняет, лапочка.
- Я чувствую только твои духи.
- Да нет, у тебя отсутствует обоняние. Говорю тебе, я знаю, что это так. Подобные вещи случаются. У человека вдруг появляется жуткий запах, и это уже на всю жизнь.
- Где ты подбираешь этих вещуний?
- Я знаю человека, с которым такое случилось. Лапочка, мне надо принять ванну.
Она приняла ванну, вышла из нее, снова приняла ванну. Заставила меня пудрить ее, потом решила, что запах исходит от чего-то в доме.
- Ой, какой ужас! - воскликнула она.
Она несколько дней все время принимала ванны. Затем она решила, что у нее рак груди, и велела мне проверить, где опухоль. Я сказал ей - надо сходить к доктору. А она вместо этого отправилась к Доротее и вернулась, полная страхов по поводу совсем другого.
- К старости груди у меня обвиснут, - печально произнесла она. - И ничего тут не поделаешь. Обещаешь осторожно гладить их, лапочка? - И разрыдалась.
- В чем дело? - спросил я.
- Да ни в чем!
- Все-таки какая-то причина для слез должна же быть. - И я заставил ее рассказать.
Выяснилось, что Лулу всегда намеревалась сделать операцию, чтобы поднять груди, когда они начнут обвисать. А сегодня она видела груди Доротеи, которая сделала такую операцию.
- Они такие непривлекательные, - с несчастным видом произнесла Лулу. - Они квадратные.
- Ничего подобного.
- Да нет, правда. Она же мне показывала. Они квадратные. И мне показалось, что такими же они стали и у меня.
- Ну, пока еще… нет.
- Ничего ты не понимаешь. Ты просто животное.
По мере приближения начала съемок ее очередного фильма - а до этого оставалось всего две-три недели, - Лулу стала еще больше нервничать. В один прекрасный день она объявила, что намерена брать уроки мастерства.
- Я хочу начать с самого начала. Буду учиться, как ходить. Как дышать. Меня ведь никогда, Серджиус, по-настоящему не учили. Ты это знал?
- Да никогда ты не станешь заниматься, - раздраженно произнес я.
- Конечно, стану. И стану величайшей актрисой, которая когда-либо существовала на земле. Вот чего никто не понимает.
Я узнал потом, что отчасти все это объяснялось плохой рекламой, устроенной студией. Лулу показала мне свою фотографию, использованную для рекламы, и я почувствовал, как ей больно. Фотография ранила ее.
- Посмотри на Тони Тэннера, - сказала она, - выглядит лучше меня, а он всего лишь статист. И я его терпеть не могу. - Она была так обозлена. - Да им следовало расстрелять фотографа, - продолжала она. - У них что, мозгов нет - демонстрировать такую фотографию? - Лулу хотела звонить Герману Теппису. - Я попрошу его вмешаться. Я скажу: "Мистер Теппис, это же не мое лицо, несправедливо так ко мне относиться". Несправедливо. Они интригуют против меня на студии, потому что ненавидят меня.
- Когда ты познакомилась с Тэннером? - спросил я.
- О, да он ничего собой не представляет. Будет сниматься с Тедди Поупом в моей следующей картине. Они скоро сюда приедут, чтобы сниматься со мной для рекламы.
- Ты не выглядишь такой уж несчастной, стоя в обнимку с ним, - заметил я.
- А ты глупышка, - сказала Лулу. - Ведь это же только для рекламы. Я терпеть его не могу. Он был сводником - таким и остался. Они с Мэрионом Фэем работали вместе, только он еще хуже Мэриона. С моей точки зрения, они оба отвратительны.
- Мэрион не так прост, - сказал я, чтобы ее позлить.
- Еще бы - наш дорогой Мэрион. Мужчина, как и ты, - сказала Лулу. - Почему бы тебе снова не повидаться с твоим дружком-мужчиной?
- То, что я не хочу на тебе жениться, еще не значит, что я продаюсь за три доллара, - сказал я.
- Бедняжка Доротея, - ни с того ни с сего вдруг сказала Лулу.
Лулу раздражало то, что я часто виделся с Мэрионом Фэем. А у меня вошло в привычку заходить к нему рано утром, когда Лулу выпроваживала меня и хотела, чтобы я ехал домой. Я так и не смог объяснить себе, чего я искал в Фэе. Я даже подумывал об объяснении, высказанном Лулу, подстерегая в себе появление страха, что подтвердило бы ее правоту. Загляни я в себя поглубже, я обнаружил бы что угодно - были воспоминания о разных мелочах в приюте, - но мне кажется, я, наверное, искал у Фэя совсем другое. Мэрион ничуть не изменился: во всем, что он говорил, звучало презрение ко мне и к Лулу. И думается, по этой причине я и ездил к нему. Я не раз замечал, как люди, крутя роман, окружают себя друзьями, которым этот роман нравится или же совсем не нравится, чтобы увидеть по лицам других, как они воспринимают их чувства. Например, Айтел искал встреч со мной, поскольку мне нравилась Илена, и тем самым я помогал ему любить свой роман с ней, а я охотился за Мэрионом, чтобы он удержал меня от женитьбы на Лулу, поскольку мою волю постоянно ослабляли ее упорные приставания, ее жалобы на беспомощность, подкрадывавшееся ко мне чувство собственной беспомощности и, пожалуй, самое худшее - постоянные восхваления и крики "ура", которые по настоянию Доротеи издавал "двор", превознося наш роман, - короче, оказываемое на любовь давление извне сильнее самой любви, пришел к заключению я, пока не вынужден был задуматься, да влюблялись ли бы люди вообще, если бы другие не говорили им, что надо любить, и я уверен, что мы с Лулу, сидя на этом острове в пустыне, препирались бы по поводу того, чей черед ловить рыбу, а крутить любовь предоставили бы пассажирам океанских лайнеров, проплывающих за горизонтом нашего видения.
Вот я и говорю, что, очевидно, поэтому я так часто общался с Мэрионом. Однако мы не разговаривали много о Лулу и обо мне. Наверное, никто не испытывает такой жажды иметь аудиторию, как философ, и Мэрион, видимо, решил превратить меня в свою аудиторию. Поэтому мне не следовало удивляться, что в конечном счете Мэрион стал рассказывать о себе. Он запомнил строку из какой-то прочитанной книги: "Нет большего удовольствия, чем победить отвращение", и в качестве примера стал рассказывать мне о своем общении с Тедди Поупом.
- Хорошо, - говорил он, - возьмем мою жизнь с девчонками. Когда я впервые улыбнулся Тедди, я решил, что мне это будет противно и придется заставлять себя. Только так я сумею сдюжить. А вышло не совсем так. Понимаешь, я понял, что где-то в глубине меня сидит наполовину педик, так что оказалось не противно. Все то же, только сзади.
- Я как-то видел тебя с Поупом, - сказал я.
- Жестокость - да, присутствует. Вот когда я оказываюсь мужчиной. Понимаешь, жестокость претит мне. Когда я говорю Поупу, что он омерзителен, отвратителен и хочет только, чтобы я дарил ему наслаждение, потому что он готов отдаться любви, в глубине души он всего лишь нежный цветочек, который только и ждет, чтоб его растоптали, так вот в такие минуты я заставляю себя быть жестоким, но потом отлично себя чувствую. То есть - почти отлично. Я никогда не доводил жестокость до конца, ни в чем.
- А знаешь, - сказал я, - ты ведь человек верующий, только навыворот.
- Да? - пробормотал Фэй. - У тебя вместо мозгов яичница.
- Нет, послушай, - сказал я. - Возьми свое мотто и измени в нем одно слово.
- Какое?
- Вот послушай: "Нет большего удовольствия, чем победить порок".
- Надо об этом подумать, - сказал он, но разозлился. - До чего же ты похож на ирландца-полицейского, - добавил он с холодным восхищением.
Через два вечера он мне ответил.
- По-моему, я все для себя прояснил, - сказал он. - Благородство и порок - одно и то же. Все зависит от того, в каком направлении ты движешься. Понимаешь, если я когда-нибудь сумею, то поверну и пойду в обратном направлении. В направлении благородства. Не все ли равно. Надо только довести это до конца.
- А что посредине? - поинтересовался я.
- Тупицы. - Он втянул в себя тлевшую на губе травинку марихуаны, остатки положил в банку. - Ненавижу тупиц, - сказал он. - Они всегда думают как надо.