А между тем у Джорджа случались любовные истории. И особенно ему нравились африканские женщины. Около пяти лет назад он остановился переночевать в отеле "Машопи" и очень увлекся женой местного повара. Эта женщина стала его любовницей.
- Если такое определение в данном случае уместно, - заметил Вилли, ибо наш собеседник употребил слово "mistress", но Джордж продолжал настаивать именно на таком определении, совершенно не услышав в словах Вилли иронического подтекста:
- А почему бы и нет? Ведь если нам не нравится "цветной барьер", то мы должны предоставить ей право называться именно так, как в данной ситуации уместно, это, так сказать, определенный показатель уважительного отношения.
Путь Джорджа часто пролегал через "Машопи". В прошлом году он увидел стайку детей, и один из них был светлее остальных и был похож на него, Джорджа. Он спросил об этом свою подругу, и та ответила, что, да, она думает, что это его ребенок. Негритянка не видела в этом особой проблемы.
- Ну? - спросил Вилли. - И в чем проблема?
Я помню, как Джордж посмотрел на него с искренним и горьким изумлением.
- Но, Вилли, тупой ты болван, это же мой сын, и я несу ответственность за то, что он живет здесь, в этой трущобе.
- Ну и? - снова спросил Вилли.
- Я социалист, - сказал Джордж. - И, насколько это возможно в этой адской дыре, я стараюсь быть социалистом и стараюсь бороться с расовой дискриминацией. Я залезаю на трибуны, я произношу речи, и я говорю, ну, конечно же, очень тактично и мягко, что "цветной барьер" хорош не для всех и что добрый наш Иисус, кроткий и милосердный, не одобрил бы этого, потому что, может, я и не имею права этого говорить, но все это бесчеловечно и совершенно безнравственно, и белые за это будут осуждены на веки вечные. А теперь я собираюсь повести себя так же, как и любой другой вонючий белый урод, который спит с черной женщиной и добавляет тем самым новых полукровок в общую квоту полукровок нашей колонии.
- Она же не просила тебя что-нибудь в связи с этим предпринять, - сказал Вилли.
- Но дело же не в этом. - Джордж закрыл лицо руками, и я увидела, как сквозь его пальцы проступает влага. - Это разъедает меня изнутри, - сказал он. - Я знаю об этом уже целый год, и это сводит меня с ума.
- Что делу не особенно поможет, - заметил Вилли, и Джордж резко отнял руки от своего лица, и мы увидели его слезы.
- Анна? - воззвал ко мне Джордж, глядя на меня.
А я находилась в сильнейшем смятении чувств. Во-первых, я его ревновала к этой женщине. Прошлой ночью я мечтала оказаться на ее месте, но это чувство было каким-то безликим. Теперь я знала, кем была та неведомая женщина, и я была поражена тем, что ненавижу Джорджа и осуждаю его, - точно так же, как прошлой ночью меня возмущало его поведение, потому что он заставил меня почувствовать себя виноватой. А потом, и это было еще хуже, я с удивлением поняла, что меня возмущает и то, что женщина - черная. Я воображала, что я свободна от подобных предрассудков, но оказалось, что это не так, и мне было стыдно за себя и за Джорджа, и я злилась - на себя и на Джорджа. Но и это было еще не все. Будучи столь юной (мне было тогда двадцать три или двадцать четыре), я, подобно многим "эмансипированным" девушкам, испытывала мучительный страх, что однажды и я могу оказаться в ловушке семейной жизни, буду "одомашнена". Дом Джорджа, эта ловушка, из которой ни у него, ни у его жены не было ни малейших шансов выбраться, разве что через смерть четырех стариков, был для меня воплощением беспредельного ужаса. Он страшил меня настолько, что снился мне в кошмарах. И в то же время Джордж - человек, находящийся в ловушке, человек, который засадил ту несчастную женщину, свою жену, в клетку, - был для меня, и я это знала, воплощением мощной сексуальности, от которой я внутренне бежала, но которой неизбежно тут же снова устремлялась навстречу. Инстинктивно я знала, что если бы легла с Джорджем в постель, то познала бы такую сексуальность, к которой я даже еще не начала приближаться. И, несмотря на всю эту бушевавшую во мне бурю мыслей и чувств, он мне по-прежнему нравился, на самом деле, я даже любила его, просто, по-человечески его любила. Я сидела там, на веранде, и не могла вымолвить ни слова, только чувствовала, что мое лицо пылает, а руки дрожат. И я вслушивалась в звуки музыки и пения, доносившиеся из большой комнаты на холме, и мне казалось, что Джордж подавляет меня своим горем и через это лишает меня чего-то невероятно нежного и прекрасного. В те времена, похоже, я полжизни проживала с ощущением, что меня лишают чего-то прекрасного; и все же умом я понимала, что это полная чушь, - что Мэрироуз, например, завидует мне, потому что считает, что у меня с Вилли есть все, чего бы она хотела для себя, - она верила, что мы двое любящих друг друга людей.
Все это время Вилли смотрел на меня, и теперь он сказал:
- Анна шокирована тем, что твоя женщина - черная.
- И это тоже, - сказала я. - Надо признать, меня и саму удивляют мои переживания по этому поводу.
- А меня удивляет, что ты это открыто признаешь, - холодно сказал Вилли, сверкнув очками.
- А меня удивляет, что ты - не признаешь, - сказал Джордж, обращаясь к Вилли. - Прекрати. Чертов ты лицемер.
Вилли взял свои учебники и положил их себе на колени, как бы собираясь позаниматься.
- А какова альтернатива? У тебя есть какие-нибудь здравые мысли на этот счет? - поинтересовался Вилли. - Можешь не отвечать. Будучи таким, какой ты есть, ты, разумеется, веришь, что твои долг - забрать ребенка к себе домой. Это означает следующее. Четверо стариков будут потрясены настолько, что это сведет их в могилу, не говоря уже о том, что никто и здороваться с ними не станет. Твоих троих детей в школе подвергнут остракизму. Твоя жена потеряет работу. Ты потеряешь работу. Жизнь девятерых человек будет разрушена. И что в этом хорошего для твоего сына, Джордж? Что это ему даст? Могу я тебя спросить?
- И что? Это все? - спросила я.
- Да, вот и все, - сказал Вилли. Он сидел с характерным для таких случаев выражением упрямства и терпения на лице, его губы были плотно сжаты.
- Я мог бы попробовать создать прецедент.
- Прецедент чего?
- Борьбы со всем этим проклятым лицемерием.
- С какой стати ты обсуждаешь лицемерие со мной, если только что назвал меня лицемером.
Джордж сидел со смиренным и пристыженным видом, и Вилли сказал:
- А кто будет расплачиваться за твой благородный жест? От тебя зависят восемь человек.
- Моя жена от меня не зависит. Я от нее завишу. Я имею в виду - эмоционально. Вы что, воображаете, что я сам этого не понимаю?
- Ты хочешь, чтобы я снова изложил тебе все факты? - поинтересовался Вилли чрезмерно терпеливо и поглядывая на свои учебники.
И я, и Джордж понимали, что из-за того, что Вилли обозвали лицемером, он ни за что не смягчится, но Джордж продолжал к нему взывать:
- Вилли, неужели ничего нельзя сделать? Ведь, конечно же, нельзя на это просто закрыть глаза?
- Ты хочешь, чтобы я сказал, что это несправедливо, или что это аморально, или еще что-нибудь столь же полезное?
- Да, - ответил Джордж после паузы, роняя подбородок себе на грудь. - Да, я думаю, я хочу именно этого. Потому что самое страшное заключается в том, что, если вы думаете, что я перестал с ней спать, так хочу вам сказать, что это не так. И на кухне у Бутби в любой момент может появиться еще один маленький Гунслоу. Хотя, разумеется, сейчас я веду себя осторожнее, чем раньше.
- Это дело твое, - сказал Вилли.
- Ты - бесчеловечная свинья, - помолчав, сказал Джордж.
- Спасибо, - сказал Вилли. - Но ведь ничего нельзя сделать, правда? Ты же тоже так думаешь, разве нет?
- Этот мальчик будет расти, окруженный тыквами и цыплятами, там, в этой лачуге, а потом станет рабочим на ферме или же полуграмотным клерком, а мои трое доберутся до университета, потом вообще выберутся из этой проклятой страны, даже если мне придется убиться насмерть, зарабатывая для этого средства.
- А в чем суть проблемы? - спросил Вилли. - Дело в том, что это твоя кровь? Твоя святая сперма, или что?
И Джордж, и я были шокированы. Вилли это заметил, и лицо его напряглось, стало злым и таким и оставалось, пока Джордж говорил:
- Нет, суть проблемы в чувстве ответственности. В разрыве между тем, во что я верю, и тем, как я поступаю.
Вилли пожал плечами, и мы замолчали. Сквозь тяжелую полуденную тишину мы услышали, как Джонни барабанит по клавишам.
Джордж снова посмотрел на меня, и я собралась с духом, чтобы противостоять Вилли. Когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться, - потому что я автоматически прибегла к литературным аргументам, в то время как он автоматически отвечал мне политическими. Но в тот момент я не видела в этом ничего особенного. И ничего особенного не заметил в этом и Джордж, который кивками головы подтверждал каждое мое слово.
- Послушай, - сказала я. - Вся литература девятнадцатого века буквально наполнена примерами такого рода. Это было своего рода пробным камнем нравственности. Как, например, Воскресение из мертвых. А ты сейчас просто пожимаешь плечами, и все это, по-твоему, не имеет никакого значения?
- Я и не заметил, что я пожал плечами, - ответил Вилли. - Но возможно, правда действительно заключается в том, что нравственная дилемма общества больше не проявляется с особой яркостью в факте рождения незаконного ребенка?
- А почему нет? - спросила я.
- Почему нет? - спросил Джордж, очень яростно.
- А что, вы действительно считаете, будто проблема африканцев этой страны сводится к тому, что в семье повара Бутби появился белый кукушонок?
- Ты так мило все формулируешь, - сердито сказал Джордж. (И все же он будет по-прежнему смиренно приходить к Вилли за советом, будет так же его боготворить и будет писать ему самоуничижительные письма в течение многих лет после того, как Вилли уедет из колонии.) А сейчас он сидел, вглядываясь в ослепительный солнечный свет и часто моргая, чтобы смахнуть с ресниц набежавшие слезы. А потом он сказал:
- Пойду наполню свой стакан. - И ушел в бар.
Вилли взял в руки учебник и сказал, не глядя на меня:
- Да, знаю-знаю. Но меня не впечатляет упрек в твоих глазах. Ты дала бы ему точно такой же совет, не правда ли? Ты бы сперва как следует поохала и поахала, но твой совет был бы точно таким же.
- В итоге это означает, что все настолько ужасно, что мы стали из-за этого бесчувственными и нас уже ничто не может взволновать всерьез.
- Смею я попросить тебя придерживаться определенных базовых правил, таких как - бороться с несправедливостью, изменять то, что считаешь несправедливым? Вместо того, чтобы просто сидеть и лить слезы по этому поводу?
- И что дальше?
- Дальше я буду заниматься грамматикой, а ты пойдешь и дашь Джорджу выплакаться у тебя на плече, и тебе будет его очень жаль, и все это ровным счетом ничего не изменит.
Я оставила Вилли и медленно побрела обратно, в большую комнату. Джордж стоял, прислонившись к стене, в руке - стакан, глаза закрыты. Я знала, что мне следовало бы к нему подойти, но я этого не сделала. Я прошла в зал. Мэрироуз сидела в одиночестве у окна, и я к ней присоединилась. Она плакала.
Я заметила:
- Похоже, сегодня такой день, когда все плачут.
- Но не ты, - сказала Мэрироуз. Это означало, что я с Вилли очень счастлива и у меня не может быть причин для слез, и я просто села рядом с ней и спросила:
- Так что случилось?
- Вот я сидела здесь и смотрела, как все танцуют, и я начала думать. Всего несколько месяцев назад мы верили, что мир изменится и что все будет прекрасно, а теперь мы знаем, что ничего этого не будет.
- А мы это знаем? - спросила я с некоторым ужасом.
- А с чего бы миру меняться? - спросила она, просто.
У меня не было душевных сил на то, чтобы это оспаривать, и после некоторого молчания Мэрироуз поинтересовалась:
- А зачем ты понадобилась Джорджу? Полагаю, он сказал, что я сука, раз я его ударила?
- Ты можешь себе вообразить, чтобы Джордж кого-нибудь назвал сукой за то, что его ударили? Ну? А почему ты его ударила?
- И из-за этого я тоже плакала. Потому что, конечно, настоящая причина того, что я его ударила, заключается в том, что я знаю: кто-то вроде Джорджа мог бы заставить меня забыть моего брата.
- Ну так, может, тебе стоит разрешить кому-нибудь вроде Джорджа попытаться это сделать?
- Может, и стоит, - сказала она. И улыбнулась мне маленькой старческой улыбочкой, которая так откровенно говорила: "Какой же ты еще ребенок!"
Поэтому я сердито ответила:
- Но если ты понимаешь что-то, то почему ты ничего в связи с этим не делаешь?
Опять последовала маленькая сдержанная улыбочка. И Мэрироуз сказала:
- Никто никогда не будет любить меня так, как любил меня брат. Он любил меня по-настоящему. Джордж станет заниматься со мной любовью. А это ведь не одно и то же, правда? А что такого в том, что я, вместо того чтобы просто заняться с кем-нибудь сексом, говорю: "Все самое лучшее у меня уже было, и это никогда не повторится". Что в этом такого?
- Когда ты говоришь "что в этом такого", вот так, как сейчас, я никогда не знаю, как тебе ответить, хотя я и понимаю, что как раз что-то такое в этом есть.
- И что же именно? - В ее голосе прозвучало искреннее любопытство, и я сказала, даже еще более сердито:
- Ты просто не пытаешься, не пытаешься. Ты просто сдаешься.
- Тебе-то легко рассуждать. - Мэрироуз опять намекала на Вилли, и теперь мне уже было нечего ей ответить. Теперь настала моя очередь захотеть поплакать, и она это заметила, и она сказала с превосходством человека, знающего недосягаемые для меня вершины страдания:
- Не плачь, Анна, в этом никогда нет проку. Что ж, пойду умоюсь к обеду.
И она ушла. Все молодые люди теперь столпились вокруг рояля и пели, и поэтому я тоже покинула зал и направилась туда, где я в последний раз видела прислонившегося к стене Джорджа. Мне пришлось продираться сквозь кусты и крапиву, потому что Джордж перешел дальше, за угол, и там он стоял, всматриваясь сквозь небольшую рощицу деревьев пау-пау в сторону маленького домика, в котором жили повар, его жена и дети. Пара ребятишек с коричневым цветом кожи возились в пыли вместе с цыплятами.
Когда Джордж попытался зажечь сигарету, я заметила, как блестит и дрожит его рука, у него ничего не получилось, и он нетерпеливо отшвырнул сигарету, так и не зажженную, прочь, а потом сказал спокойно:
- Нет, моего внебрачного там нет.
В отеле ударили в гонг, призывая всех на обед.
- Пойдем лучше внутрь, - предложила я.
- Побудь здесь немножко со мной.
Он положил руку мне на плечо, и сквозь платье меня обжег жар его ладони. Гонг прекратил испускать длинные металлические волны звука, и звуки рояля тоже стихли. Воцарилась тишина, и только голубь ворковал в ветвях палисандрового дерева. Джордж положил руку мне на грудь и сказал:
- Анна, я мог бы отправиться с тобой в постель прямо сейчас, а потом - с Марией, это моя черная подруга, а потом я мог бы вечером вернуться к своей жене и переспать с ней, и я был бы совершенно счастлив с каждой из вас. Ты понимаешь это, Анна?
- Нет, - сердито ответила я. А в то же время его рука на моей груди заставляла меня ему верить.
- Не понимаешь? - сказал он иронично. - Нет?
- Нет, - продолжала упорствовать я, обманывая его ради всех женщин на свете и думая о его жене, из-за которой я чувствовала, что когда-нибудь и сама могу оказаться запертой в клетке.
Джордж закрыл глаза. Его черные ресницы были похожи на маленькие радуги, трепетавшие на смуглых щеках. Он проговорил, не открывая глаз:
- Иногда я смотрю на себя со стороны. Джордж Гунслоу, уважаемый гражданин, конечно, несколько эксцентричный с этим его социализмом, но это с лихвой искупается его преданным отношением к престарелым родителям, очаровательной жене и троим ребятишкам. А рядом с собой я вижу отделившуюся от меня огромную гориллу, которая размахивает огромными лапами и ухмыляется. Я вижу гориллу так отчетливо, что меня удивляет, почему никто, кроме меня, ее не видит.
Он убрал руку с моей груди, я наконец смогла дышать ровно и сказала:
- Вилли прав. Ты ничего не можешь изменить, поэтому ты должен прекратить себя мучить.
Его глаза были все еще закрыты. Я и сама не ожидала, что скажу то, что сказала, но его глаза широко распахнулись, и он от меня отпрянул, так что, получается, я прочла его мысли. Я сказала:
- И ты не можешь покончить с собой.
- А почему? - спросил он удивленно.
- По той же причине, по которой ты не можешь взять ребенка к себе. У тебя на попечении девять человек.
- Анна, я задавал себе вопрос: а взял бы я к себе ребенка, если бы у меня на попечении было, скажем, всего двое?
Я не знала, что и ответить. Спустя мгновение Джордж обнял меня и повел сквозь крапиву и кустарник, говоря при этом:
- Пойдем со мной в отель, отгони от меня гориллу.