И она пошла. Встретилась она с ним легко. А все потому, что она сказала самой себе, что никогда больше не станет с ним заниматься любовью. С этим было покончено. Она согласилась с ним встретиться, потому что отказаться, казалось, означало бы устроить из всего этого мелодраму. И потому, что его голос по телефону не имел никакого отношения к той жесткости, которую она прочла на его лице, склоненном над нею там, на поляне. И потому, что теперь они вернутся к тому, с чего начинали в машине, по пути из Лондона. Его отношение к тому, что он с ней сделал на поляне, попросту отменяло сам этот факт. Этого попросту не было, если это породило в нем такие мысли и чувства!
Позже он говорил:
- Когда я тебе позвонил после того, как ты рванула домой, - ты взяла и вышла, тебе просто было нужно, чтобы тебя поупрашивали.
И он смеялся. Ей очень не нравилось, как он при этом смеялся. В такие минуты он принимал прискорбный вид, наигранно прискорбный, и улыбался как старый распутник, играя в распутника, чтобы посмеяться над самим собой. И все же, чувствовала Элла, он и играл, и не играл, ибо жалобы его были чистосердечными. И вот в такие минуты она сначала улыбалась ему в ответ, забавляясь тем, как он изображает распутника, а потом быстро меняла тему разговора. Казалось, в такие минуты его личность раздваивается. Она была убеждена, что общается не с ним самим, или же с ним другим. Их общение при этом происходило на таком уровне, что это не только не имело никакого отношения к той простоте и легкости, которую они испытывали, когда были вместе; но и обесценивало их отношения до такой степени, что альтернативы у нее не было, и ей оставалось только игнорировать подобные эпизоды. Иначе ей бы пришлось с ним порвать.
Они пошли не в кино, а в ресторан. Пол опять рассказывал разные истории из своей "больничной жизни". Он занимал две разные должности, в двух разных больницах. В одной он был консультирующим психиатром. В другой занимался реорганизационной работой. Он сформулировал это так:
- Пытаюсь превратить змеиное логово в нечто более цивилизованное. И с кем мне приходится биться? С общественностью? Вовсе нет, со старомодными врачами…
В его рассказах звучали две основные темы. Одна из них - напыщенная помпезность сотрудников среднего звена в учреждениях здравоохранения. Элла видела, что все его критические замечания имеют под собой простейшую классовую основу; во всем, что он говорил, сквозила, хоть и не высказанная напрямую, убежденность в том, что тупость и отсутствие воображения - это неотъемлемые характеристики среднего класса и что его подход, прогрессивный и преобразующий, обусловлен тем, что он выходец из рабочей среды. Что, разумеется, очень напоминало речи Джулии; и то, как сама Элла критиковала доктора Веста. И все же временами она чувствовала, что застывает от обиды, как будто критикуют ее лично; и, когда это случалось, она уносилась в своих воспоминаниях в те времена, когда она работала в рабочей столовой, и думала, что, не будь в ее жизни такого опыта, она сейчас была бы не в состоянии взглянуть на жизнь высших классов снизу, глазами фабричных девчонок, взглянуть так, как, случается, люди смотрят на причудливых и непонятных рыб сквозь дно стеклянного аквариума. Вторая тема его рассказов была оборотной стороной первой, и, когда Пол ее затрагивал, он на глазах преображался. Критикуя больничные порядки, он говорил со злой иронией, которой сам же наслаждался. Говоря же о своих пациентах, он делался серьезным. Он относился к ним точно так же, как она к своим "миссис Браун", - они уже совокупно окрестили этим общим именем всех тех, кто слал Элле в журнал свои петиции. Он говорил о них с невероятной деликатностью и добротой, но в то же время и с гневным сочувствием. Его гнев вызывала их беспомощность.
Сейчас Пол нравился ей уже так сильно, что ей казалось, что того эпизода на поляне и вовсе не было. Он отвез ее домой и, продолжая говорить, прошел следом за ней в холл. Они пошли наверх, и Элла подумала: "Полагаю, сейчас мы выпьем кофе, и он потом уйдет". Она искренне так считала. Однако, когда он снова стал заниматься с ней любовью, она снова подумала: "Да, это правильно, ведь весь вечер мы были так близки". Позже, когда Пол станет сетовать: "Конечно же, ты знала, что мы будем это делать", она будет ему отвечать: "Конечно же нет. И если бы ты не стал этого делать, это не имело бы значения". На что он станет говорить: "Ох, какая же ты лицемерка!" или "В таком случае ты просто не имеешь права так игнорировать подспудные мотивы своих действий".
Та ночь, проведенная с Полом Тэннером, стала самым глубоким опытом из всех, что ей довелось пережить с мужчиной; это так отличалось от всего известного ей ранее, что все, что было в прошлом, потеряло всякое значение. Это чувство было настолько полным и окончательным, что, когда под утро он спросил:
- А как Джулия относится к подобным вещам? - она рассеянно ответила:
- К каким вещам?
- Например, к тому, что было на прошлой неделе. Ты говорила, что привела домой мужчину с вечеринки.
- Ты сумасшедший, - сказала она, уютно засмеявшись. Они лежали в темноте. Она повернула голову, чтобы видеть его лицо; темный силуэт его профиля проступал в зыбком свете, сочившемся в окно; в нем было что-то одинокое и отстраненное, и она подумала: "Он впал в то же настроение, что и раньше". Но сейчас ее это не тревожило, потому что его бедро касалось ее тела, и в этом теплом прикосновении было столько естественности и простоты, что его отчужденность уже не имела значения.
- Но что говорит Джулия?
- О чем?
- Что она скажет утром?
- А почему она вообще должна что-нибудь сказать?
- Понятно, - произнес он быстро; и тут же встал и добавил: - Мне нужно зайти домой побриться и сменить рубашку.
Всю неделю он приходил к Элле каждый вечер, приходил поздно, когда Майкл уже спал. И каждое утро он уходил, уходил рано, чтобы "сменить рубашку".
Элла была совершенно счастлива. Она плыла по волнам мягкого бездумья. Когда Пол говорил что-нибудь от лица "негативной половины" своего "я", она была настолько уверена в своих чувствах, что просто отвечала:
- Ох, какой же ты глупый, я ж говорила тебе, ты ничего не понимаешь.
(Определение "негативный" принадлежало Джулии, она употребила это слово после того, как они с Полом столкнулись на лестнице: "В его лице есть что-то горькое и негативное".) Элла думала, что Пол скоро женится на ней. А может, и не скоро. Это случится тогда, когда это должно случиться и он поймет, когда настанет время им пожениться. Его брак, должно быть, и браком-то назвать нельзя, если он может всегда быть с ней, одну ночь за другой, уходя домой лишь на рассвете, "сменить рубашку".
В следующее воскресенье, спустя неделю после их первой экскурсии по сельской местности, Джулия снова увела мальчика к своим друзьям, и в этот раз Пол повез Эллу в Кью. Они лежали на траве, за изгородью из нависавших над ними рододендронов, над ними высились деревья, сквозь ветви и листву просеивалось солнце. Они держались за руки.
- Вот видишь, - сказал Пол, с гримаской старого распутника, - мы с тобой уже как старые супруги: мы знаем, что будем заниматься любовью сегодня ночью, лежа на кровати, поэтому сейчас мы просто держимся за ручки.
- А что в этом плохого? - спросила Элла удивленно.
Он склонялся над ней, он смотрел ей в лицо. Она ему улыбнулась. Она знала, что он ее любит. Она чувствовала, что доверяет ему безоговорочно.
- Что в этом плохого? - сказал он с каким-то шутливым отчаянием. - Да это ужасно. Вот ты и я, и мы с тобой…
Его отношение к тому, что они собой представляли в этот момент, отразилось на его лице, в его глазах, мягкий взгляд которых был устремлен на ее лицо.
- …и посмотри, на что это было бы похоже, будь мы женаты.
Элла почувствовала, что она леденеет. Она подумала: "Конечно же, он это говорит не так, как говорит мужчина, который хочет женщину предупредить? Он же не так ничтожен, не настолько низок, конечно же?" Она увидела, как на его лице проступает уже хорошо знакомая ей горечь, и подумала: "Нет, он, слава Богу, не такой, он просто ведет какой-то разговор с самим собой". И свет, чуть было не угасший в ней, зажегся снова. Она сказала:
- Но ты ведь вовсе не женат. Это невозможно назвать браком. Ты никогда не видишься с ней.
- Мы поженились, когда нам было по двадцать лет. Должен существовать закон, запрещающий подобные браки, - добавил он, целуя ее, и в его голосе снова звучали те же юмористические нотки, приправленные отчаянием. - Элла, ты проявляешь большую мудрость, не вступая в брак. Будь благоразумна и так и держись.
Элла улыбнулась. Она думала: "Итак, в конце концов я оказалась права. Он делает именно это, говоря мне: "От меня ты можешь ожидать только это, и не больше". Она чувствовала себя полностью отвергнутой. А его руки все еще лежали на ее плечах, и она чувствовала, как их тепло пронзает ее тело, и его глаза, теплые, светящиеся любовью к ней, были всего в нескольких дюймах от ее глаз. Он улыбался.
В ту ночь, в постели, их любовь была для нее чем-то механическим, она просто совершала ответные движения. Все было совсем иначе, чем во все предыдущие ночи. Он, казалось, этого не заметил; и потом они, как обычно, лежали тесно прижавшись друг к другу, обнимаясь. Она была испуганной, застывшей.
На следующий день она завела разговор с Джулией, которая за все время ночных визитов Пола в ее дом не проронила по этому поводу ни слова.
- Он женат, - сказала она. - Он женат уже тринадцать лет. Это такой брак, что, если он не приходит домой ночевать, это не имеет никакого значения. Двое детей.
Джулия состроила неопределенную ужимку и продолжала хранить молчание, ожидая, что Элла скажет дальше.
- Дело в том, что я совсем не уверена… и у меня есть Майкл.
- А как он относится к Майклу?
- Он видел его всего однажды, да и то очень недолго, он приходит очень поздно, - ну, ты же это знаешь. А когда Майкл встает, его уже нет. Он уходит домой, чтобы надеть чистую рубашку.
Услышав это, Джулия рассмеялась, и Элла рассмеялась вместе с ней.
- Необыкновенная она, должно быть, женщина, - сказала Джулия. - Он о ней что-нибудь рассказывает?
- Он сказал, что они поженились, когда оба были еще слишком молоды. А потом он ушел воевать, а когда он вернулся, то понял, что она ему - чужая. И, насколько я поняла, с тех самых пор он просто заводит романы, один за другим.
- Звучит все это не очень-то хорошо, - сказала Джулия. - А что ты чувствуешь к нему?
В тот момент Элла не чувствовала ничего, кроме болезненной холодной безысходности. Никогда в жизни не сможет она понять, как в их отношениях уживаются и подлинное счастье, и его цинизм. Она начинала впадать в панику. Джулия смотрела на нее изучающе, проницательно.
- Когда я в первый раз его увидела, я подумала, что у него очень напряженное и несчастное лицо.
- Он вовсе не несчастен, - быстро сказала Элла. Потом, осознав, как стремительно и необоснованно она инстинктивно бросилась его защищать, она рассмеялась сама над собой и пояснила: - Я хочу сказать, да, это в нем есть, в нем есть какая-то горечь. Но есть у него и работа, и он ее любит. Он носится из одной больницы в другую, он потрясающе обо всем этом рассказывает, и потом - как он говорит о своих пациентах, он по-настоящему за них переживает. И потом - по ночам, со мной, похоже, сон ему вообще не нужен.
Элла покраснела, поняв, что она хвастается.
- Да-да, это так, - сказала она, заметив улыбку Джулии. - А потом он бежит прочь, ранним утром, после практически бессонной ночи, чтобы схватить рубашку, наверно, немножко мило поболтать с женой о том, о сем. Энергия. Энергия не может быть несчастной. Или, если уж на то пошло, не может быть она и горькой. Две эти вещи несовместимы.
- Ну что ж, - сказала Джулия. - В таком случае, наверно, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше, не так ли?
В ту ночь Пол был веселым и очень нежным. "Он будто извиняется", - подумала Элла. Ее боль растаяла. Утром она поняла, что счастье в ней восстановилось. Когда Пол одевался, он сказал:
- Сегодня вечером я не смогу с тобой увидеться, Элла.
Она ответила, ничуть не испугавшись:
- Что ж, ладно.
Но он, смеясь, продолжил:
- В конце-то концов, надо же мне хоть когда-то и с детьми повидаться.
Прозвучало это так, словно он обвинял ее в том, что она нарочно его с ними разлучала.
- Но я же не мешала тебе общаться с ними, - сказала Элла.
- Мешала, мешала, еще как мешала, - почти пропел он.
Смеясь, он легко коснулся губами ее лба. Вот так он целовал и других, подумала она, когда он покидал их навсегда. Да. Он не любил их, и он смеялся и целовал их в лоб. Внезапно ей представилась картина, на которую она воззрилась в полном потрясении. Она увидела, как он выкладывает деньги на полку над камином. Но он же не был - это-то она понимала - таким мужчиной, который платит женщинам. И все же она могла себе представить, она почти что видела физически, как он оставляет деньги на каминной полке. Да. Его отношение к женщинам было, глубинно и подсознательно, именно таким. И к ней, Элле, он относился точно так же. Но как же это соотносится со всеми долгими часами, что они провели вместе, когда каждый его взгляд и каждое его движение говорили о его любви? (Ведь тот факт, что Пол снова и снова объяснялся ей в любви, не значил ничего, точнее, не значил бы ничего, если б он не подтверждался тем, как он к ней прикасался и как тепло звучал при этом его голос.) И вот сейчас, уходя, он заметил, состроив горестную рожицу:
- И вот, Элла, сегодня ночью ты свободна.
- Что ты имеешь в виду - свободна?
- Ну… для других своих возлюбленных, ведь ты пренебрегала ими так долго, да?
И, отведя ребенка в детский сад, она отправилась на работу, чувствуя себя так, словно холод проник к ней в кости, и даже в позвоночник. Ее слегка знобило. А день был теплым. Некоторое время она общалась с Патрицией очень мало, она была поглощена собственным счастьем. Теперь она снова легко вернулась к близкому общению со старшей своей коллегой. Когда-то Патриция была замужем, одиннадцать лет; и муж от нее ушел к женщине, которая была моложе. Ее отношение к мужчинам можно было бы описать так: галантный добродушный саркастический цинизм. Эллу это раздражало; ей было это чуждо. Патриции было за пятьдесят, она жила одна, имела взрослую дочь. Она, Элла это понимала, была женщиной отважной. Но Элле не нравилось общаться с ней слишком близко; не нравилось отождествлять себя с ней, пусть даже из сочувствия, потому что это означало, что она тем самым лишает каких-то возможностей саму себя. Или так ей казалось. Сегодня Патриция отпустила какой-то сухой комментарий по поводу развода одного из их коллег с женой, и Элла раздраженно оборвала разговор. Позже, когда она снова вернулась в их комнату, она извинилась, потому что обидела Патрицию. Общаясь с этой женщиной, которая была старше ее, Элла всегда испытывала неловкость. Патриция нравилась ей не так сильно, как она сама, и она это знала, нравилась Патриции. Она знала, что является для Патриции каким-то символом, возможно - ее собственной молодости? (Но Элла не позволяла себе об этом думать, это было опасно.) Сейчас она специально присела поболтать с Патрицией, она шутила, рассказывала что-то и вдруг с ужасом заметила, что глаза ее работодательницы наполнились слезами. Она увидела, словно в бинокле навели резкость, пухленькую, добрую, умную женщину средних лет, одетую в костюмы из модных магазинов, которые на ней смотрелись как униформа, увидела нарядную охапку подкрашенных седых волос, ее кудряшки; и - ее глаза: жесткие, когда она работала, и мягкие, когда она общалась с Эллой. Пока они сидели с Патрицией, Элле позвонил редактор одного журнала, где напечатали ее рассказ. Он спросил, свободна ли она и может ли с ним отобедать. Она сказала, что свободна, внутренне прислушиваясь к звучанию этого слова. Последние десять дней она не чувствовала себя свободной. Теперь же она была, нет, не свободной, но отдельной, отделенной, или же, чувствовала она, до этого она плыла по чьей-то воле - по воле Пола. Когда-то этот редактор хотел с ней переспать, и Элла его отвергла. Теперь же она думала, что, очень может быть, она с ним переспит. А почему бы и нет? Какая разница? Редактор был умным, привлекательным мужчиной, но одна мысль о том, что он к ней прикоснется, вызывала в Элле неприязнь к нему. В нем не было ни проблеска, ни искорки того инстинктивного тепла по отношению к женщине, приязни к женщине, которые она так сильно ощущала в Поле. И именно поэтому она теперь с ним станет спать; теперь она никак не может подпустить к себе мужчину, который привлекает ее по-настоящему. Но похоже, Полу было в любом случае все равно; он отпускал шуточки по поводу "мужчины, которого она привела к себе домой с вечеринки" так, словно ему это в ней почти нравилось. Что ж, очень хорошо; очень хорошо, - если он хочет этого, ей на все наплевать. И она позволила пригласить себя на обед, и она туда отправилась тщательно накрашенная, в настроении тошнотворного противления всему, что происходит, всему миру.