Золотая тетрадь - Дорис Лессинг 36 стр.


Я часто вижу сны. Сон: я в концертном зале. В зале - люди, похожие на кукол, в вечерних платьях. Рояль. Я - одета в эдвардианском стиле, в нелепом атласе, с удавкой жемчуга на шее, как у королевы Мэри. Я сижу за роялем. Я не могу извлечь из инструмента ни звука, я не умею. А публика все ждет и ждет. Сон стилизован, он напоминает сцену из спектакля или старинную иллюстрацию. Я рассказываю его миссис Маркс, и она спрашивает:

- О чем этот сон?

Я отвечаю:

- Об отсутствии чувства.

Уголки ее рта складываются в едва заметную, но мудрую улыбку. Эта улыбка сопутствует всем нашим встречам и управляет ходом разговора. Как дирижерская палочка. Сон: военное время, Центральная Африка. Дешевый дансинг. Все пьяны, танцуют так, что это больше похоже на секс, а не на танцы. Я стою в сторонке и жду. Ко мне подходит мужчина, весь гладкий и прилизанный, похожий на куклу. Я узнаю Макса. (Но он какой-то литературный, с чертами Вилли, описанного в моих тетрадях.) Я иду в его объятия, иду как кукла, застываю и не могу пошевелиться. Сон опять гротескный. Он похож на карикатуру. Миссис Маркс спрашивает:

- О чем этот сон?

- Все о том же, об отсутствии чувства. С Максом я была фригидна.

- Так вы боитесь фригидности?

- Нет, потому что он - единственный мужчина, с которым я была фригидна.

Она кивает. Внезапно я чувствую тревогу: неужели я снова могу стать фригидной?

19 янв., 1950

Сегодня утром я была в своей комнате, под самой крышей. За стеной плакал ребенок. Это напомнило мне тот гостиничный номер в Африке, где ребенок за стеной будил нас по утрам своим плачем, а потом его кормили, и он начинал курлыкать, издавать радостные журчащие звуки, а его родители тем временем занимались любовью. Дженет играла на полу в кубики. Вчера вечером мне позвонил Майкл и пригласил меня покататься с ним на машине, а я ответила, что не могу, потому что Молли не будет дома и мне не с кем оставить Дженет. Он сказал, иронично:

- Что же, ясное дело - материнские хлопоты неизмеримо выше встреч с любовниками.

Его холодная ирония настроила меня против него. А сегодня утром на меня нахлынуло чувство повторяемости всего происходящего, - за стеной плачет ребенок, моя враждебность по отношению к Майклу. (Воспоминания о враждебности по отношению к Максу.) А потом - ощущение нереальности происходящего, я не могла вспомнить, где я - здесь, в Лондоне, или там, в Африке, в том, другом, доме, где плакал ребенок за стеной. Дженет, продолжая сидеть на полу, взглянула наверх, на меня, и сказала:

- Мама, иди поиграй со мной.

Я не могла пошевелиться. Через некоторое время я заставила себя встать с кресла и опустилась на пол рядом с малышкой. Я посмотрела на нее и подумала: "Это мой ребенок, моя плоть и кровь". Но я этого не чувствовала. Она снова сказала:

- Мама, поиграй со мной.

Я начала передвигать деревянные кубики, строить домик, но я двигалась как робот. Каждое движение давалось мне усилием воли. Я видела себя со стороны, как я сижу на полу, картина "юная мать играет со своей маленькой дочуркой". Словно кадр из фильма или фотография. Я рассказала об этом миссис Маркс, и она спросила:

- И?

Я ответила:

- Это так же, как во сне, только внезапно это случилось в реальной жизни.

Она подождала, и я сказала:

- А все потому, что я испытала чувство враждебности по отношению к Майклу, и это все заморозило.

- Вы с ним спите?

- Да.

Снова пауза, и я сказала, улыбаясь:

- Нет, я не фригидна.

Она кивнула. Кивок ожидания. Я не понимала, каких слов миссис Маркс от меня ждет. Она подсказала:

- Ваша маленькая дочь попросила, чтобы вы к ней подошли и поиграли с ней?

Я не поняла. Она сказала:

- Поиграть. Прийти и поиграть. Вы не могли играть.

Тогда я рассердилась. Я поняла. За последние несколько сеансов меня уже не однажды подводили к одной и той же мысли, и делали это весьма искусно; и каждый раз я выходила из себя; и это каждый раз обыгрывалось как моя защита против правды. Я сказала:

- Нет, этот сон, он не был об искусстве. Не был. - И попыталась пошутить: - Кому это приснилось? Вам или мне?

Но она не рассмеялась в ответ на шутку:

- Дорогая моя, вы написали книгу, вы - творец.

Она произнесла слово "творец" с мягкой, понимающей улыбкой благоговения.

- Миссис Маркс, вы должны мне поверить, мне совершенно все равно, напишу ли я еще один роман.

- Вам все равно, - сказала она, пытаясь сделать так, чтобы за словами "мне все равно" я услышала бы другие свои слова: отсутствие чувства.

- Да, - продолжала я настаивать, - мне все равно.

- Дорогая моя, я стала психоаналитиком, потому что когда-то верила, что я - творец. Я работаю со многими творцами, художниками в широком смысле слова. Если бы вы знали, сколько людей до вас пересидело в этом самом кресле, потому что где-то очень глубоко, внутри, у них случился ступор и они утратили способность к творчеству.

- Но я не одна из них.

- Опишите себя.

- Как?

- Опишите себя так, как будто вы описываете кого-нибудь другого.

- Анна Вулф - маленькая и худенькая, смуглокожая женщина, колючая, чрезмерно критичная и настороженная. Ей тридцать три года. Год она была замужем за человеком, которого совсем не любила, имеет маленькую дочь. Она коммунистка.

Она улыбнулась. Я сказала:

- Не получилось?

- Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства, получаемые от его переизданий.

Меня переполняло чувство враждебности.

- Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это - ее дочь, Дженет.

- Почему она замерзла?

- Она боится.

- Чего?

- Смерти.

Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:

- Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, - это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.

- Почему вы коммунистка?

- Они хотя бы верят во что-то.

- Почему вы говорите "они", если вы сама член коммунистической партии?

- Если бы я могла сказать "мы", и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?

- То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?

- Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?

- Нет, я не об этом.

- Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, - это моя дочь. И это эготизм.

- Вам нет дела до вашей подруги Молли?

- Я ее люблю.

- И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?

- Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?

- Вы с ним знакомы - сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?

Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:

- Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.

Я не удержалась и рассмеялась.

- Что вас так рассмешило?

- А вам это не кажется смешным - искусство свято, величавый аккорд, тональность - фа мажор?

- До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.

31 янв., 1950

Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, - все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:

- Вы видите очень много снов.

Я сказала:

- Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.

Она:

- И о чем все эти сны?

Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:

- Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов - кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же я наслаждалась каждой их минутой. Мне очень нравится видеть сны. Я с нетерпением жду того мгновения, когда настанет время ложиться спать, потому что я буду смотреть сны. А ночью я раз за разом заставляю себя проснуться, чтобы насладиться пониманием того, что я вижу сны. Наутро я счастлива, как будто ночью я возводила города, пока спала. Ну и? Вчера я встретила одну знакомую, которая ходит к психоаналитику уже десять лет, - естественно, американка.

Здесь миссис Маркс улыбнулась.

- Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.

Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:

- Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, - она призналась мне, что когда-то считала, что она - писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он - писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И - разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.

Молчание, ее направляющая улыбка.

- Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.

- Ну а разве это неправда?

- Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?

Она сухо говорит:

- Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?

- Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны - это бегство от чувств?

Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она - старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней - приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, - в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала:

- Очень хорошо, моя дорогая. Оставим на время в покое ваши сны. Приходите ко мне теперь с тем, о чем вы фантазируете наяву.

В тот день, когда я сделала в дневнике эту последнюю запись, я, словно по мановению волшебной палочки, перестала видеть сны.

- Что-нибудь снится? - спрашивает миссис Маркс небрежно, чтобы выяснить, готова ли я отказаться от своих абсурдных попыток спрятаться от нее. Мы обсуждаем оттенки того чувства, которое я питаю к Майклу. По большей части мы счастливы вместе, но временами я внезапно начинаю обижаться на него и я его ненавижу. Причины для этого всегда одни и те же: когда он начинает меня как-нибудь пинать за то, что я написала книгу, - его это задевает, он дразнит меня, обзывает "писательницей"; когда он иронично говорит о Дженет, о том, что материнство я ставлю выше, чем любовь к нему; когда он предупреждает меня, что не намеревается на мне жениться. Майкл всегда предупреждает меня об этом после того, как скажет, что меня любит и что я - самое важное, что у него в жизни есть. Я обижаюсь и я злюсь. Я сказала ему, зло:

- Предупреждения такого рода, конечно же, не надо повторять, достаточно один раз их озвучить.

Майкл в ответ начал со мной шутить, поддразнивать меня, и он развеял мое дурное настроение. Но той ночью я впервые была фригидна с ним. Когда я рассказала об этом миссис Маркс, она сказала:

- Однажды я три года занималась с женщиной, которая страдала от фригидности. Она жила с мужчиной, которого любила. Но за все три года у нее ни разу не было оргазма. В тот день, когда они поженились, у нее впервые случился оргазм.

Рассказав мне это, она начала выразительно кивать головой, словно говоря: "Вот видишь! Понимаешь?!" Я засмеялась:

- Миссис Маркс, вы понимаете, какой вы столп реакционности?

Она спросила, улыбаясь:

- А что это слово значит, моя дорогая?

- Для меня оно очень много значит, - сказала я.

- И все же в ночь после того, как ваш мужчина вам сказал, что он не женится на вас, вы с ним фригидны?

- Но он говорил или иначе давал мне это понять и раньше, и я не делалась от этого фригидной.

Тут я поняла, что лукавлю, и признала:

- Да, это правда: то, как я откликаюсь на него в постели, зависит от того, как он ко мне относится.

- Конечно, вы же настоящая женщина.

Миссис Маркс произносит эти слова - "женщина", "настоящая женщина", точно так же, как она произносит слова "художник", "подлинный художник". Это некий абсолют. Когда она сказала, что я настоящая женщина, я начала смеяться, и я ничего не могла с собой поделать, и через некоторое время рассмеялась и она. Потом она поинтересовалась, почему я смеюсь, и я ей объяснила. Она была уже близка к тому, чтобы воспользоваться случаем и ввернуть слово "искусство" - которое ни одна из нас ни разу не употребила с тех пор, как я перестала видеть сны. Но вместо этого она сказала:

- Почему вы, общаясь со мной, никогда не упоминаете о своих политических взглядах?

Я подумала и ответила:

- Что касается КП, меня швыряет от ненависти к ней и страха перед ней к отчаянному за нее цеплянию и обратно. К цеплянию, вызванному потребностью ее защитить, присмотреть за ней, - вы это понимаете?

Она кивнула, и я продолжила:

- И Дженет. Временами я очень сожалею о том, что она есть, потому что из-за нее я вынуждена отказываться от слишком многого, но в то же время я ее люблю. И Молли. В какое-то мгновение я могу ее возненавидеть за то, что она ведет себя со мною как командирша, что она меня так опекает, но через минуту я уже ее люблю. И с Майклом - все то же самое. Поэтому мы, очевидно, можем ограничиться анализом отношений с кем-нибудь одним из них, чтобы понять мое устройство в целом, мою личность.

Тут она улыбнулась, сухо, и сказала: - Очень хорошо. Давайте ограничимся Майклом.

15 марта, 1950

Я пришла к миссис Маркс и сказала ей, что, хотя я испытываю с Майклом счастье, которого не знала раньше, в то же время происходит что-то, чего я не могу понять. Я засыпаю в его объятиях, я в них растворяюсь, я счастлива, а утром я просыпаюсь с какой-то неприязнью и обидой.

На что она сказала:

- Ну что же, дорогая моя, тогда, быть может, вам уже пора снова видеть сны?

Я начала смеяться, а она сидела и ждала, когда я успокоюсь, и я потом признала:

- Вы всегда выигрываете.

И прошлой ночью я снова стала видеть сны, как будто мне отдали команду это делать.

27 марта, 1950

Во сне я плачу. Когда я просыпаюсь, я помню только то, что плакала. Когда я это рассказала миссис Маркс, она заметила:

- Те слезы, которые мы проливаем во сне, единственные подлинные слезы нашей жизни. Когда мы пробуждаемся, мы плачем только из жалости к себе.

Я сказала:

- Это очень поэтично, но я не верю, что вы так действительно считаете.

- А почему же нет?

- Потому что, когда я засыпаю и знаю, что я буду плакать, мне это знание приносит удовольствие.

Она улыбается; я жду, я готова, - но теперь она уже мне не помогает.

- Уж не собираетесь ли вы высказать предположение, - говорю я, иронично, - что я мазохистка?

Она кивает: разумеется.

- Есть в боли наслаждение, - говорю я, выступая в качестве рупора ее мыслей.

Она кивает. Я говорю:

- Миссис Маркс, печальная и ностальгическая боль, что заставляет меня плакать, - это то же чувство, которое меня подвигло написать мою проклятую книгу.

Она резко выпрямляется, сидит прямая и напряженная, она шоке. В шоке потому, что я посмела назвать книгу, искусство, это благороднейшее действо, проклятым. Я продолжаю:

- Все, что вы сделали, - вы постепенно, шаг за шагом, подвели меня к субъективному пониманию того, что я и раньше знала, - что сам источник книги был отравлен.

Она говорит:

- Самопознание - это и есть все более и более глубокое понимание того, что человек и раньше уже знал.

Я возражаю:

- Но этого мало.

Миссис Маркс кивает, она молчит и думает. Я знаю: что-то назревает, но я не знаю что именно. Потом она спрашивает:

- А вы дневник ведете?

- Время от времени.

- А вы там пишете о том, что происходит здесь?

- Иногда.

Она кивает. И я знаю, что у нее на уме. Миссис Маркс считает, что сам процесс, само ведение дневника, - это начало того, что она воспринимает как "размораживание", как первые этапы ослабления того "ступора", который не позволяет мне писать. Я так обиделась, так разозлилась, что не смогла промолвить ни слова. Я чувствовала, что, упомянув дневник и сделав его, так сказать, частью своего рабочего процесса, она меня ограбила, она меня его лишила.

На этом дневник, как личный документ, обрывается. Дальше он продолжается в форме газетных вырезок, аккуратно вклеенных и датированных.

Март, 1950

Назад Дальше