Она спросила меня, отражала ли я в своих записях получаемый "опыт". Миссис Маркс никогда, ни единого разу за последние три года, не упомянула про мой дневник; так что инстинктивно она, должно быть, знала, что я не делала записей.
Я сказала:
- Нет.
- Вы не делали вообще никаких записей?
- Нет. Впрочем, у меня очень хорошая память.
Молчание.
- То есть дневник, который вы начали вести, так и остался пустым?
- Нет, я вклеивала в него газетные вырезки.
- Какого рода вырезки?
- Просто то, что меня поразило, - события, которые показались мне важными.
Она вопрошающе на меня посмотрела, словно говоря: "Ну? Я жду более точного определения". Я пояснила:
- На днях я их просмотрела: то, что у меня есть, представляет собой летопись войн, убийств, хаоса, страданий.
- И вам кажется, что это правдивое отображение последних нескольких лет?
- А вам эта картина не кажется правдивой?
Она взглянула на меня - иронично. Она без слов говорила, что наш с ней "опыт" - созидательный и плодоносный и что я лукавлю, говоря то, что говорю. Я сказала:
- Что ж, очень хорошо; предназначение газетных вырезок - внести некую соразмерность. Я провела три года и даже больше, борясь с собственной драгоценной душой, а тем временем…
- Тем временем - что?
- Мне просто повезло, что меня не пытали, не убили, не уморили голодом, не сгноили в тюрьме.
На ее лице читалась терпеливая ирония, и я сказала:
- Вы, конечно же, должны понимать, что происходящее здесь, в этой комнате, направляет человека не только к тому, что вы называете созиданием. А еще и к… впрочем, даже и не знаю, как это правильно назвать.
- Я рада, что вам не приходит на ум слово "разрушение".
- Ну хорошо, все имеет две стороны, и так далее, но, при всем при том, как только где-нибудь происходит что-нибудь ужасное, мне снится это во сне, будто это касается меня лично.
- Вы вырезали из газет все плохие новости и вклеивали их в свой дневник, описывающий наш с вами опыт, в качестве инструкции самой себе, какие видеть сны?
- Но, миссис Маркс, что в этом плохого?
Мы уже множество раз заходили именно в этот тупик, ни одна из нас не пытается найти из него выход. Она сидела и смотрела на меня с улыбкой, сдержанная, терпеливая. Я прямо смотрела ей в лицо, словно бросая ей вызов.
9 апреля, 1954
Сегодня, когда я уже собиралась уходить, миссис Маркс мне сказала:
- А теперь, дорогая моя, скажите мне, когда вы собираетесь снова начать писать?
Конечно же, я могла бы сказать, что я теперь снова по случаю что-то там царапаю в своих тетрадях, но она имела в виду другое. Я ответила:
- Очень может быть, что никогда.
Миссис Маркс сделала нетерпеливое, почти раздраженное движение; она выглядела как домохозяйка, у которой все пошло не так, как она планировала, - ее движение было искренним, непохожим на ее улыбки, кивки, покачивания головой или нетерпеливые пощелкивания языком, которые она использует при проведении сеансов.
- Почему вы не можете этого понять, - сказала я, искренне желая, чтобы она меня поняла, - не можете понять, что я не могу взять в руки газету без того, чтобы то, что я в ней вижу, не показалось мне настоя ко ошеломляюще ужасным, что все, что я могла бы когда-нибудь написать, не казалось бы на этом фоне просто пустым местом?
- Тогда вам не следует читать газеты.
Я рассмеялась. Через какое-то время она мне улыбнулась.
15 апреля, 1954
Я видела несколько снов - все о том, как Майкл от меня уходит, именно из своих снов я узнала, что он скоро должен от меня уйти; что он скоро уйдет. Во сне я наблюдаю эти сцены расставания. Без эмоций. В жизни я отчаянно, пронзительно несчастна; во сне меня ничто не трогает. Миссис Маркс меня сегодня спросила:
- Если бы я попросила вас одной фразой выразить то, чему вы у меня научились, что бы вы сказали?
- Что вы научили меня плакать, - ответила я, довольно сухо.
Она улыбнулась, принимая мою сухость.
- И?
- И я в сто раз более уязвима, чем была раньше.
- И? Это все?
- Вы хотите сказать, что я еще и в сто раз сильнее? Не знаю. Правда не знаю. Надеюсь, что это так.
- Я знаю, - сказала она с нажимом. - Вы стали намного сильнее. И вы напишете об этом опыте.
Быстрый, решительный кивок; потом она добавила:
- Вот увидите. Через несколько месяцев, может быть, через несколько лет.
Я пожала плечами. Мы договорились встретиться на следующей неделе в последний раз.
23 апреля, 1954
Накануне последней встречи мне приснился сон. Я принесла его миссис Маркс. Мне приснилось, что я держу в руках какую-то шкатулку, а в ней - что-то очень драгоценное. Я иду через длинную комнату, похожую на картинную галерею или на лекционный зал, в ней много мертвых статуй и картин. (Когда я произнесла слово "мертвые", миссис Маркс улыбнулась, иронично.) В конце зала меня ждет небольшая толпа людей, они стоят на чем-то вроде сцены. Они ждут, когда я им вручу шкатулку. Я счастлива невероятно, что наконец-то могу отдать им эту драгоценность. Но когда я им ее вручаю, я вдруг вижу, что все они - какие-то там бизнесмены, брокеры, ну, кто-то в этом роде. Они коробочку не открывают, а начинают мне пихать большие суммы денег. Я начинаю плакать. Я кричу: "Коробочку откройте, коробочку откройте", - но они меня не слышат, или не хотят услышать. Неожиданно я понимаю, что все они - персонажи фильма или пьесы, и что я сама все это написала, и мне стыдно. Все оборачивается фарсом, зыбким и гротескным, я - персонаж своей собственной пьесы. Я открываю коробочку и заставляю их заглянуть в нее. Но вместо прекрасной вещи, которая, как я считала, там лежит, внутри коробочки множество фрагментов и осколков. И это не нечто цельное, распавшееся на фрагменты, а кусочки и осколки отовсюду, со всех концов мира - я узнаю комочек красной земли, которая, я знаю, из Африки, еще - кусок металла, отскочивший от ружья в Индокитае, а еще - много ужасного, кусочки плоти людей, убитых в Корее, и коммунистический значок кого-то, кто умер в советских тюрьмах. И это - созерцание множества безобразных фрагментов - причиняет мне такую боль, что я не могу смотреть, я закрываю коробочку. Но группа бизнесменов и богачей не замечает ничего. Они берут коробочку и открывают ее. Я отворачиваюсь, чтобы ничего не видеть, но они в восторге. Наконец я смотрю и вижу, что в коробочке осталось что-то. Это маленький зеленый крокодильчик, с сардонической лукавой мордочкой. Сначала я думаю, что он сделан из нефрита или изумрудов, но потом вижу, что он живой и что застывшие слезинки сползают по его щекам и превращаются в бриллианты. Я рассмеялась в голос, когда поняла, как надула бизнесменов, и я проснулась. Миссис Маркс прослушала рассказ об этом сне без комментариев, казалось, ей совсем не интересно. Мы распрощались с ней тепло, но внутренне она уже от меня отвернулась, как и я от нее. Она сказала, чтобы я обязательно к ней "забегала повидаться", если она будет мне нужна. Я подумала, как же она может мне быть нужна, когда она мне завещала свой образ; я прекрасно знаю, что всякий раз, когда я окажусь в беде, мне явится во сне большая ведьма-мать. (Миссис Маркс - очень маленькая, жилистая, энергичная женщина, но во сне я всегда вижу ее большой и мощной.) Я вышла из затемненной торжественной комнаты, где я провела так много часов, то полностью там находясь, а то отчасти пребывая в фантазиях и в снах, из комнаты, которая похожа на раку для хранения искусства, и я оказалась на холодной безобразной мостовой. Я увидела свое отражение в стекле витрины: женщина маленькая, довольно бледная, сухая и колючая, с лицом каким-то искаженным, и я сразу узнала усмешку, игравшую на мордочке того маленького, зеленого и злого крокодильчика, который сидел в хрустальной шкатулке в моем сне.
Свободные женщины 2
Два визита, несколько телефонных звонков и трагедия
Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Анна на цыпочках выходила из детской. Дженет снова проснулась и заявила ворчливо, но удовлетворенно:
- Полагаю, это Молли, и вы будете говорить с ней несколько часов.
- Ш-ш-ш, - сказала Анна; и она пошла к телефону, думая: "Для таких детей, как Дженет, покров безопасности и уюта соткан не из бабушек и дедушек, двоюродных сестер и братьев, не из налаженного быта, а из друзей, которые звонят каждый день, и из слов, которые при этом неизменно говорятся".
- Дженет уже почти заснула, она просит передать тебе, что она тебя любит, - громко сказала она в телефонную трубку; и Молли, подавая положенную ей по роли реплику, ответила:
- Передай Дженет, что я тоже ее очень люблю и что ей давно пора спать.
- Молли говорит, тебе давно пора спать и желает спокойной ночи, - сказала Анна громко, обращаясь к темной комнате.
Дженет ответила:
- Как я теперь засну, если вы будете болтать несколько часов подряд?
Однако по тому, какая за этими словами последовала тишина, Анна поняла, что ребенок засыпает, вполне довольный всем; и она, понизив голос, сказала:
- Хорошо. Ну, как ты там?
Молли спросила с наигранной небрежностью:
- Анна, а Томми не у тебя?
- Нет, а с чего ему здесь быть?
- Ну, я просто поинтересовалась… Если бы он узнал, что я волнуюсь, он бы, конечно, вышел из себя.
В течение месяца содержанием сводок новостей из дома Молли, находившегося в полумиле от дома Анны, был один лишь Томми, и никто и ничто, кроме Томми. Который часами сидел в своей комнате, неподвижно, в полном одиночестве и, судя по всему, без единой мысли в голове.
Молли уже сменила тему и теперь, шутливо ворча и жалуясь, давала Анне подробный отчет в том, как накануне она отужинала с каким-то своим бывшим горячим поклонником из Штатов. Анна слушала, различая в голосе подруги нотки подавляемой истерики, и терпеливо ждала завершения рассказа, которое прозвучало так:
- Ну и вот, смотрела я на этого напыщенного хама средних лет, сидящего напротив, и вспоминала, каким он был, - ну, полагаю, и он думал, какая жалость, что Молли так изменилась, - но почему же я всегда так критикую всех и вся? Почему мне никто не нравится по-настоящему? Никогда? И дело даже не в том, что нынешние варианты ни в коей мере не могут сравниться с прекрасным опытом из прошлого, потому что и раньше, в прошлом, я не помню такого случая, когда бы я себе сказала: "Вот, это - оно". Но я же много лет с печалью, с ностальгией вспоминала Сэма как лучшего из всей толпы, и даже не могла понять, зачем же я, такая дура, его тогда отвергла, а сегодня я вспоминала, как сильно он утомлял меня уже тогда. А что ты будешь делать, когда Дженет уснет? Идешь куда-нибудь?
- Нет. Я буду дома.
- Мне пора нестись в театр. Я уже и так опаздываю. Анна, позвони, пожалуйста, сюда примерно через часик, под каким-нибудь предлогом, проведай Томми.
- Скажи мне, что тебя так беспокоит?
- Сегодня Томми ходил в офис к Ричарду. Да, я знаю, знаю все, что ты можешь по этому поводу сказать, и ты будешь права. Ричард позвонил мне и сказал: "Я настаиваю на том, чтобы Томми немедленно пришел ко мне". Ну, я и передала Томми: "Твой отец настаивает на том, чтобы ты немедленно к нему пришел". Томми ответил: "Хорошо, мама", - встал и пошел. Да, вот просто так. Чтобы со мной не спорить и чтобы мне угодить. И у меня такое чувство, что, если бы я сказала: "Прыгни из окна", он прыгнул бы.
- А Ричард звонил тебе потом?
- Он позвонил примерно три часа назад, весь такой исполненный сарказма, надменный, с чувством превосходства и сказал мне, что я не понимаю Томми. Я ответила, что я рада, что хоть кто-то понимает Томми. И он сказал, что Томми только что ушел. Но вот домой он не вернулся. Я поднималась в его комнату, по всей кровати разбросаны книги по психологии, он натащил их из библиотеки. Такое впечатление, что он читает их все одновременно… Анна, мне пора бежать, для этой роли я гримируюсь целых полчаса - проклятая тупая пьеса, и зачем я согласилась в ней играть? Ну ладно, спокойной ночи.
Десятью минутами позже Анна стояла у своего рабочего стола, собираясь с мыслями, готовая заняться своей синей тетрадью, когда Молли снова позвонила.
- Мне только что звонила Марион. Ты можешь себе представить: Томми к ней приезжал, чтобы повидаться. Похоже, что, как только он ушел от Ричарда, он тут же сел на поезд и поехал к ней. Он пробыл у нее минут пятнадцать-двадцать и опять ушел. Марион сказала, что он был очень тихий и спокойный. А ведь Томми не был там давным-давно. Анна, тебе не кажется, что это очень странно?
- Он был тихий и спокойный?
- Ну, Марион была опять пьяна. Конечно, Ричарда еще нет дома. Раньше полуночи теперь домой он не приходит, - знаешь, у него там, в офисе, девчонка есть. Марион об этом говорила очень долго, все говорила и говорила на эту тему. Может статься, она и с Томми это точно так же обсуждала. Она и о тебе мне говорила: насчет тебя, не беспокойся, у нее есть тоже кое-какие мысли. Поэтому я думаю, что Ричард ей сказал, что между вами что-то было.
- На самом деле - не было.
- Ты виделась с ним снова?
- Нет. И с Марион не виделась.
Женщины стояли, каждая - у телефона, в своем доме, и молчали; если бы они сейчас были в одной комнате, они бы косо взглянули друг на друга или обменялись бы кривыми улыбками. Неожиданно Анна услышала:
- Анна, я в ужасе. Происходит что-то страшное, я это точно знаю. О Боже, я не знаю, что мне делать, и я должна бежать, - теперь придется взять такси. Пока.
Обычно, когда Анна слышала на лестнице шаги, она уходила в комнату, в ту ее часть, где ее не будет видно, чтобы избегать обмена ненужными приветствиями с юношей с Уэльса. На этот раз она осталась на месте, она ждала, смотрела и еле удержалась от радостного крика, когда увидела, что это Томми к ней идет. Он с одобрительной и понимающей улыбкой осматривал ее и комнату, смотрел на карандаш в ее руке, на приготовленные на столе тетради, все явно выглядело так, как он и ожидал. Потом Томми улыбаться перестал, и темные глаза его потухли, взгляд снова ушел куда-то внутрь, как будто он смотрел в себя, лицо же стало серьезным и торжественным. Анна инстинктивно потянулась к телефону, но удержалась, подумав, что надо под каким-нибудь предлогом сходить наверх и позвонить оттуда. Но Томми ей сказал:
- Полагаю, ты думаешь, что надо позвонить маме?
- Да. Она мне только что звонила.
- Тогда иди наверх и позвони, я совсем не против.
Это было мило с его стороны: попытаться снять неловкость и напряжение.
- Нет, я отсюда позвоню.
- Я думаю, она шпионски пробралась в мою комнату сегодня, и, думаю, она расстроена из-за того, что там увидела все эти книги про безумие.
При слове "безумие" Анна испытала шок и почувствовала, как напрягается ее лицо. Увидев, что Томми это заметил, она воскликнула, напористо и энергично:
- Томми! Садись. Мне надо с тобой поговорить. Но сначала я должна Молли позвонить.
Томми не выказал ни малейшего удивления по поводу внезапно нашедшей на нее решимости.
Он сел, аккуратно устроился в кресле: ноги вместе, руки выложены на подлокотники, и стал смотреть, как Анна набирает телефонный номер. Но Молли уже ушла. Анна присела на свою кровать, она раздраженно хмурилась: у нее складывалось стойкое убеждение, что Томми очень нравится их всех пугать. Он заметил:
- Анна, твоя кровать выглядит в точности как гроб.
Анна увидела себя со стороны: маленькая, бледная, ничего лишнего, в черных брюках и в черной рубашке, сидит, поджав под себя ноги, на узкой, затянутой черным покрывалом кровати.
- Ну, значит, она и есть как гроб, - сказала она, но с кровати встала и пересела в кресло, напротив Томми. Его взгляд медленно блуждал по комнате, переходя с предмета на предмет, Томми все тщательно рассматривал, уделяя самой Анне ровно столько же внимания, как ее креслам, книгам, камину и картине.
- Я слышала, сегодня ты ходил к отцу?
- Да.
- А чего он от тебя хотел?
- Ты собиралась добавить: "Если мне позволено будет об этом спросить", - сказал он.
И тут он хихикнул. Это было что-то новенькое - резкий, непроизвольный, злобный смешок. Анна почувствовала, что в ней поднимается волна паники. У нее даже возникло острое желание захихикать также самой. Анна попыталась взять себя в руки, говоря себе: "Он не пробыл здесь и пяти минут, а его истерическое состояние, как заразная болезнь, передается уже и тебе. Будь осторожна".
Улыбаясь, она признала:
- Я действительно собиралась это сказать, но удержалась.
- А какой в этом смысл? Я знаю, что вы с моей матерью все время меня обсуждаете. Вы за меня боитесь.
И опять в нем чувствовалось спокойное, но злое ликование. Анна никогда раньше не замечала в Томми ничего недоброжелательного, ничего злого; ей вдруг показалось, что в ее комнате находится незнакомец. Он даже и выглядел по-другому, потому что его смуглое грубоватое упрямое лицо было искажено гримасой торжествующей злобы: он выглядывал из узких прорезей глаз, он смотрел на нее снизу вверх, недоброжелательно смотрел и улыбался.
- Так чего хотел твой отец?
- Он сказал, что одна из фирм, которую контролирует его фирма, строит в Гане дамбу. Он спросил, не хочу ли я туда поехать и поработать на благо африканцев, - он предложил работу, где надо заниматься улучшением их бытовых условий.
- Ты отказался?
- Сказал, что не вижу в этом смысла, - я имею в виду, что для отца весь смысл в том, что это - дешевая рабочая сила. И даже если я добьюсь того, что африканцы станут немного здоровее, что они будут есть немного лучше, и даже если мне удастся открыть школы для их детей, все равно в этом не будет никакого смысла. Тогда отец сказал, что другая компания, тоже принадлежащая его компании, строит что-то в Северной Канаде, и он предложил мне отправиться туда примерно на такую же работу.
Он смотрел на Анну и ждал, что она скажет. Злобный незнакомец из комнаты исчез; теперь напротив Анны сидел прежний Томми, он думал, хмурился, он сомневался. Внезапно он сказал:
- А знаешь, он вовсе и не глупый.
- Не думаю, что мы хоть когда-нибудь говорили, что Ричард глуп.
Томми терпеливо улыбнулся, словно говоря: "Ты ведешь себя нечестно". Вслух он произнес:
- Когда я ответил, что не хочу браться за эту работу, отец спросил почему, и я ему объяснил, а он сказал, что я так реагирую потому, что нахожусь под влиянием коммунистических идей.
Анна засмеялась: "Ну, ясное дело"; а вслух сказала:
- Он имеет в виду меня и твою мать.
Томми подождал, пока она произнесет то, что он и ожидал от нее услышать, а потом сказал:
- Вот видишь. Нет, отец имел в виду не это. Неудивительно, что вы считаете друг друга глупыми; вы ждете друг от друга глупостей, всегда готовы к этому. Когда я вижу, как общаются мои родители, я их не узнаю, они такие глупые друг с другом. И ты, ты тоже, когда общаешься с Ричардом.
- Ну хорошо, а что же он тогда имел в виду?