- А я думаю, что женщины так все и видят - и людей. Уж точно - своих собственных детей. Во-первых, сначала всегда следуют девять месяцев, когда не знаешь, кто родится: мальчик или девочка. Иногда я с интересом размышляю, какой была бы Дженет, родись она мальчиком. Разве ты не понимаешь? Потом младенцы проходят все стадии развития, потом они становятся детьми младшего возраста. Когда женщина смотрит на ребенка, она одновременно видит все стадии его пути, помнит все, что было раньше. Случается, что я смотрю на Дженет и одновременно вижу, каким она была младенцем, и чувствую ее в своей утробе, и вижу ее как маленькую девочку разных возрастов, размеров, и все это - одновременно.
Томми смотрел с упреком и с сарказмом, но Анна стояла на своем:
- Так женщины все видят. Все представляет собой некий непрерывный созидательный поток - а что, разве же это не естественно для нас: все видеть так и только так?
- Но вы совсем не видите в нас личностей. Мы просто временные формы чего-то. Фазы.
И он рассмеялся, злобно. Анна подумала, что впервые за этот вечер Томми рассмеялся по-настоящему, и приободрилась. Какое-то время оба молчали: он, наполовину отвернувшись от Анны, листал ее тетради, а она внимательно смотрела на него, пытаясь успокоиться, пытаясь глубоко дышать, пытаясь сохранить спокойствие и равновесие. Но ее ладони все еще были влажными от пота; на ум ей снова и снова приходила одна и та же мысль: похоже, я веду борьбу, я бьюсь с каким-то невидимым врагом. Она почти что видела врага - это было нечто злое, в этом Анна не сомневалась; почти что материально различимая для глаза сущность, сотканная из злобы и разрушения, и это нечто стояло между ней и Томми, пытаясь погубить обоих.
Наконец она сказала:
- Я знаю, что ты здесь ищешь, зачем пришел сюда. Ты пришел с тем, чтобы я объяснила тебе, зачем мы все живем. Но ты знаешь заранее, что я могу тебе сказать, потому что ты знаешь меня очень хорошо. А это означает, что ты пришел сюда, уже зная все, что я тебе скажу, - чтобы убедиться в чем-то. И она тихо и неожиданно для самой себя добавила: - Вот почему мне страшно.
Это было мольбой, обращенной к нему; Томми кинул на нее быстрый взгляд, и взгляд этот подтверждал: Анне действительно есть чего бояться.
Он сказал упрямо:
- Ты собираешься сказать мне, что через месяц мои чувства переменятся, все будет по-другому. А если нет? Допустим? Ну, так скажи мне, Анна: для чего мы все живем?
Теперь он, стоя к ней спиной, весь сотрясался от беззвучного и торжествующего смеха.
- Мы кто-то вроде стоиков последних дней, - ответила Анна. - Такие люди, как мы.
- Ты и меня включаешь в число людей такого, как ты, типа? Спасибо тебе, Анна.
- Возможно, твоя беда в том состоит, что для тебя открыты многие возможности и трудно сделать выбор.
По его спине она видела, что Томми слушает ее внимательно, поэтому она продолжила:
- При содействии отца ты можешь отправиться в любую из почти десятка разных стран и получить для себя почти любую работу. Мы с мамой могли бы предложить тебе на выбор дюжину различных видов деятельности - в театре или в каком-нибудь издательстве. Или ты мог бы провести лет пять в приятной праздности, - мы с мамой содержали бы тебя, даже если бы отец отказался это делать.
- Можно найти себе сотню занятий, но быть можно только кем-то одним, - сказал он, упрямо. - Но может быть, я чувствую, что недостоин такого изобилия возможностей? И может, Анна, я не стоик… А ты знакома с Регги Гейтсом?
- С сыном молочника? Нет, но твоя мама мне о нем рассказывала.
- Конечно же рассказывала. Я даже слышу, в каких именно выражениях. И дело в том, а я уверен, что она тебе все так и объяснила, что у этого парня вообще нет выбора. Он получил стипендию и, если не сдаст экзамен, то всю жизнь будет возиться с молоком, вместе с отцом. Но если он сдаст экзамен, а он его сдаст, то сразу же окажется в среднем классе, вместе с нами. У него нет сотни возможностей. У Регги Гейтса есть всего одна возможность. Но он действительно знает, чего он хочет. Параличом воли он не страдает.
- Ты завидуешь Регги Гейтсу потому, что его возможности так ограниченны?
- Да. А знаешь, ведь он тори. Он считает, что те, кто жалуется на систему, - полные придурки. На той неделе я ходил с ним на футбольный матч. Я бы хотел им быть.
Томми снова засмеялся, и Анна вся похолодела, услышав этот смех. Он продолжал:
- Ты помнишь Тони?
- Да, - сказала Анна, припоминая одного из школьных друзей Томми, который всех удивил тем, что решил отказаться от прохождения военной службы по идейным соображениям. Он отработал два года на угольной шахте вместо того, чтобы отправиться служить, чем очень сильно расстроил свое респектабельное семейство.
- Тони три недели назад стал социалистом.
Анна засмеялась, но Томми сказал:
- Но в том-то все и дело. Ты помнишь, как он отказался от военной службы? Он сделал это только для того, чтобы позлить своих родителей. Ты знаешь, Анна, что это так и есть.
- Да, но он же честно все отработал, разве нет?
- Я хорошо знал Тони. Я уверен, что это было почти - ну, чем-то вроде шутки. Он даже как-то раз сказал мне, что не уверен, что поступил правильно. Но он сказал, что не позволит родителям крутить им, как будет им угодно, - он выразился именно так.
- И все равно, - настаивала Анна, - должно быть, это было нелегко: два года на такой работе, и Тони все это вынес.
- Нет, Анна, дело не в этом. И точно так же он стал теперь социалистом. Ты знаешь новых социалистов - в основном ребята оксфордского типа? Они планируют издание журнала, "Левый обзор" или что-то в этом роде. Что ж, я с ними познакомился. Они выкрикивают лозунги, ведут себя как скопище…
- Томми, это глупо.
- Нет, не глупо. Единственная причина, по которой они все это делают, так это то, что в наши дни уже никто не станет вступать в компартию, и это своего рода замена. Изъясняются они на этом диком жаргоне, - я же слышал, как вы с мамой смеетесь над этим жаргоном, так почему же им можно так говорить? Да потому, что они молоды. Я полагаю, ты мне скажешь, что этого мало. А я скажу тебе другое. Лет через пять у Тони будет прекрасная работа в Национальном управлении угольной промышленности или где-нибудь еще. Возможно, он станет членом Парламента от лейбористов. Он станет ораторствовать о чем-то левом и о социалистах, - Томми почти перешел на крик, он задыхался.
- А может, он займется какой-нибудь весьма полезной деятельностью, - предположила Анна.
- По-настоящему Тони во все это не верит. Все это - просто позиция, которую он занял. И у него есть девушка - он женится на ней. Социолог. Она - одна из их компании. Они все вместе бегают, плакаты расклеивают по стенам, выкрикивают лозунги.
- Ты говоришь так, будто ты ему завидуешь.
- Анна, не надо говорить со мной так снисходительно. Ты относишься ко мне со снисхождением.
- Я не имела этого в виду. Думаю, что ты ошибаешься.
- Нет, не ошибаюсь. И я прекрасно понимаю, что, если бы вы с мамой обсуждали Тони, ты говорила бы совсем другие вещи, А если бы ты видела ту девушку, - я представляю, что бы ты сказала. Она им всем как мать. Анна, почему же ты не хочешь быть со мною честной?
Последние слова он, с искаженным лицом, почти что прокричал. Несколько минут Томми яростно смотрел на Анну, потом резко отвернулся и, словно он нуждался в этой вспышке гнева, чтобы осмелиться, - начал изучать ее тетради; его спина буквально излучала упорное противодействие ее возможному желанию его остановить.
Анна сидела тихо, словно обнаженная и выставленная напоказ, и силой удерживала себя от каких-либо движений. Она мучительно страдала, думая о том, насколько все-таки интимно содержание ее тетрадей. Томми все читал и читал ее тетради, с какой-то упорной лихорадочностью, а она просто сидела, тихо и неподвижно. Потом она поняла, что от изнеможения впадает в какой-то ступор, и как-то вяло подумала: "Что ж, какое все это имеет значение? Если это то, что ему нужно, то какое значение имеют мои чувства?"
Какое-то время спустя (возможно, прошел целый час) он спросил:
- Почему ты пишешь разными почерками? А некоторые отрывки заключаешь в скобки? Ты придаешь значение одним чувствам и не придаешь другим? Как ты определяешь, что важно, а что нет?
- Я не знаю.
- Нет, это не разговор. И ты все прекрасно знаешь. Здесь у тебя есть запись, ты ее сделала, когда еще жила у нас. "Я стояла у окна и смотрела вниз. Казалось, что до тротуара несколько миль. Внезапно я почувствовала, что могу броситься из окна. Я буквально видела, как я уже лежу на мостовой. Потом мне показалось, что я стою у тела на мостовой. Я раздвоилась. Все вокруг было забрызгано кровью и мозгом. Я встала на колени и начала слизывать кровь и мозг".
Он посмотрел на нее обвиняющим взглядом, а Анна молчала.
- Когда ты это написала, ты заключила эту запись в жирные скобки. А потом ты написала: "Я пошла в магазин и купила полтора фунта помидоров, полфунта сыра, баночку вишневого джема и четверть фунта чая. Затем я сделала салат из помидоров и повела Дженет в парк погулять".
- И что?
- Записи были сделаны в один и тот же день. Почему ты заключила в скобки первый отрывок, где ты пишешь о том, как слизываешь кровь и мозг?
- У всех у нас бывают дикие и сумасшедшие фантазии на тему, как ты мертвый лежишь на мостовой, на тему каннибализма, или самоубийства, или чего-то в этом роде.
- И это не важно?
- Нет.
- Помидоры и четвертушка чая - это то, что важно?
- Да.
- Что заставляет тебя принять решение, что безумие и жестокость не имеют такой же силы, как… как попытки жить?
- Дело не только в этом. Я беру в скобки не безумие и жестокость, - здесь что-то другое.
- Что?
Томми настаивал на ответе, и Анна, из глубин своего изнеможения, попыталась его найти.
- Это другой тип восприятия. Разве ты не понимаешь? В тот день, когда я покупаю продукты, готовлю еду, присматриваю за Дженет и работаю, у меня, допустим, случается вспышка безумия - когда я это записываю, это выглядит ужасно и драматично. Но это происходит только оттого, что я это записала. Но то, что происходило в этот день в реальности, было вполне обыденным.
- Тогда зачем вообще об этом писать? Ты отдаешь себе отчет в том, что вся эта тетрадь, синяя, заполнена либо газетными вырезками, либо отрывками, подобными этому, про кровь и мозги, все заключено в скобки или же вычеркнуто; а потом идут записи про то, как ты купила помидоры и чай, все в таком роде?
- Да, полагаю, это так. А все потому, что я все время пытаюсь писать правду и понимаю, что это - неправда.
- А может, это и правда, - неожиданно сказал он, - может, это правда, но ты не в состоянии этого вынести, вот ты все и зачеркиваешь.
- Может быть.
- Почему тетрадей четыре? Что бы случилось, если бы ты писала одну большую книгу, где не было бы никаких разделов, никаких скобок, где все было бы написано одним почерком?
- Я говорила тебе - хаос.
Томми оглянулся, чтобы посмотреть на нее. Он кисло сказал:
- Вот ты сидишь, такая маленькая и аккуратненькая, а посмотри, что ты пишешь.
Анна ответила:
- Ты только что сказал все в точности как твоя мать: именно так она меня и критикует - точно таким же тоном.
- Не пытайся от меня отделаться, Анна. Ты боишься быть хаотичной?
Анна почувствовала, как у нее внутри все свело какой-то судорогой страха, и, помолчав, сказала:
- Полагаю, что да, должно быть, боюсь.
- Тогда это нечестно. В конце концов, у тебя же есть убеждения, правда? Да, есть - ты презираешь таких людей, как мой отец, людей, которые себя ограничивают. Но ты тоже себя ограничиваешь. По той же причине. Ты боишься. Ты безответственна.
При этом последнем утверждении его губы напряглись, выпятились, рот скривился улыбкой удовлетворения. Анна вдруг поняла, что Томми пришел к ней, чтобы сказать ей именно это. Именно к этому моменту они с таким трудом пробирались весь вечер. Он продолжал говорить, но, повинуясь внезапному озарению, Анна его перебила:
- Я часто не запираю дверь - ты приходил сюда читать эти тетради?
- Да, приходил. Я был здесь вчера, но я увидел, как ты идешь по улице, и незаметно ушел. Что ж, я пришел к выводу, Анна, что ты ведешь себя нечестно. Ты - счастливый человек…
- Я? Счастливый человек? - переспросила Анна насмешливо.
- Ну - довольный своей долей. Да, это так. В значительно большей степени, чем моя мать или кто-либо из моих знакомых. Но если присмотреться внимательней, все это - ложь. Ты сидишь здесь, и ты пишешь и пишешь, но никому это нельзя читать - это высокомерие, я тебе уже это и раньше говорил. И тебе даже не хватает честности, чтобы позволить себе быть такой, какая ты есть, - все поделено на части, расколото на куски. Так зачем же относиться ко мне так снисходительно, свысока, зачем же говорить: "Ты находишься в тяжелой фазе". Если у тебя самой не тяжелая фаза, то это только потому, что ты ни в какой фазе быть не можешь, ты принимаешь меры и раскладываешь себя по разным отсекам. Если все хаотично, значит, так оно и есть. Я не думаю, что хоть в чем-то есть строгая структура - ты ее придумываешь, и делаешь это из-за собственной трусости. Я совсем не думаю, что люди - хорошие, они каннибалы, и, если присмотреться, никому ни до кого нет дела. В лучшем случае люди могут быть хорошими по отношению к какому-то одному человеку или к своей семье. Но это - самовлюбленность, это не то же самое, что быть хорошим. Мы ничем не лучше животных, мы только притворяемся, что мы лучше. Мы не любим друг друга по-настоящему.
Теперь он подошел к ней, сел напротив; судя по всему, он снова был самим собой, она видела перед собой того медлительного, упрямого мальчика, которого она всегда знала. Потом Томми вдруг пронзительно и пугающе захихикал, и она увидела, как в нем снова вспыхнула злоба.
Анна ответила:
- Что ж, мне нечего сказать на это, правда?
Он склонился к ней:
- Я дам тебе еще один шанс, Анна.
- Что? - спросила она изумленно, почти готовая рассмеяться. Но лицо его было ужасно, и после паузы она сказала:
- Что ты имеешь в виду?
- Я говорю серьезно. Вот скажи мне. Ты жила, следуя некой философии, - ну, разве нет?
- Думаю, это так.
- А теперь ты говоришь - коммунистический миф. Так чему ты в своей жизни следуешь теперь? Нет, не говори таких слов, как "стоицизм", они не значат ничего.
- Мне кажется, дело обстоит примерно так - с какой-то частотой, может быть раз в столетие, происходит некое деяние, движимое верой. Колодец веры наполняется, и происходит мощный рывок вперед, в той или иной стране, и это является движением вперед для всего мира в целом. Потому что это - деяние, движимое воображением - представлением о том, что возможно для всего мира. В нашем веке этим рывком был 1917 год в России. Им был Китай. Затем колодец пересыхает, потому что, как ты сам сказал, жестокость и уродство имеют слишком большую силу. Затем колодец начинает постепенно заполняться. А потом все снова начинает болезненно крениться, устремляться вперед.
- Вперед? - сказал он.
- Да.
- Вопреки всему, вперед? Движение вперед?
- Да - потому что каждый раз мечта становится сильней. Если люди могут что-то себе вообразить, настанет время, когда они сумеют этого достичь.
- Вообразить - что?
- То, о чем ты говорил, - как быть хорошими. Добро. Уход от состояния животных.
- А нам, сейчас, - что остается делать?
- Поддерживать мечту, чтобы она жила. Потому что всегда приходят все новые и новые люди, люди… чья воля не парализована.
Анна завершила свою речь напористо, уверенно, кивнула энергично; и тут же, слушая саму себя, подумала, что точно так же Сладкая Мамочка заканчивала свои сеансы: "Надо верить! Должна быть вера!" Трубы и фанфары. Должно быть, на ее лице мелькнула слабая улыбка самоосуждения - она даже ее почувствовала, хотя и верила во все, что говорила, - потому что Томми кивнул с каким-то недобрым торжеством. Зазвонил телефон, и он сказал:
- Это моя мать, проверяет, как рассасывается моя фаза.
Анна ответила на звонок, сказала "да", сказала "нет", положила трубку и повернулась к Томми.
- Нет, это была не твоя мать, но ко мне сейчас придут.
- Тогда мне пора уходить.
Томми медленно встал, двигался он с характерной для него тяжеловесной медлительностью; и придал своему лицу отсутствующее и самоуглубленное выражение, с которым он несколько часов назад и вошел. Он сказал:
- Спасибо, что поговорила со мной.
Имея в виду: "Спасибо, что ты подтвердила мои ожидания относительно тебя".
Как только он вышел, Анна позвонила Молли, которая как раз вернулась домой из театра. Она сказала:
- У меня был Томми, и он только что ушел. Он меня пугает. Что-то ужасно не так, но я не знаю - что, и не думаю, что я ему говорила то, что следовало бы говорить.
- А что он говорил?
- Ну, он утверждает, что вокруг одно разложение.
- Что ж, так и есть, - сказала Молли, громко и жизнерадостно. За те пару часов, которые прошли после того, как она в последуй раз обсуждала состояние сына, она успела сыграть роль веселой домовладелицы, - роль, которую она презирала, в пьесе, которую она презирала, - и она еще из этой роли не вышла. А еще Молли успела забежать в паб с кем-то из актеров, и ей там понравилось. Она ушла очень далеко от того настроения, в котором пребывала раньше.
- И мне только что снизу позвонила Марион. Она приехала последним поездом только для того, чтобы со мной повидаться.
- Ради всего святого - зачем? - спросила Молли встревоженно.
- Я не знаю. Она пьяна. Я все расскажу тебе утром. Молли… - Анну переполняла паника, она так и видела, как и с каким выражением на лице от нее уходил Томми. - Молли, мы должны как-нибудь Томми помочь, срочно. Я уверена, что должны.
- Я с ним поговорю, - сказала Молли, практичным голосом.
- Марион уже под дверью. Мне надо ее впустить. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи. Утром я доложу тебе о состоянии духа Томми. Полагаю, все наши волнения - на пустом месте. В конце концов, вспомни, какими ужасными были мы сами в его возрасте.
Перед тем как Молли положила трубку, Анна успела услышать, что ее подруга громко и жизнерадостно засмеялась.
Анна нажала кнопку, которая отмыкала замок на входной двери, и услышала, как Марион начала свое неуклюжее восхождение по лестнице. Она могла бы пойти и помочь гостье, но той это наверняка не понравилось бы.
Марион, когда она входила в комнату, улыбнулась примерно так же, как и Томми: это была заранее приготовленная улыбка, и адресована она была всей комнате. Марион добралась до кресла, в котором сидел Томми, и тяжело в него рухнула. Она была женщиной тяжелой - высокой, с изобильными усталыми телесами. У нее было мягкое лицо, или, скорее - расплывчатое, и взгляд ее карих глаз был тоже расплывчатым. Расплывчатым и полным недоверия. В молодые годы Марион была стройной, живой и веселой девушкой. "Ореховая дева", как говорил о ней Ричард: когда-то - с любовью, теперь - враждебно.