Но Селия не слушала его. Она дернула запертую дверь закрытого театра. Конечно, замки были надежны. Она свернула за угол и, сделав несколько шагов, очутилась в темном, зловещем проходе, где когда-то был убит Билл Террис. Проход был пуст. Рваные афиши последнего спектакля, едва различимые во тьме, смотрели на нее со стен по обеим сторонам служебного входа. Из темноты вынырнул кот. Выгнув спину дугой и громко мурлыча, он потерся о ее ноги и вновь скрылся во мраке.
Селия повернулась и, миновав проход, вышла на улицу. Шофер курил сигарету и, скрестив руки на груди, смотрел на нее.
- С удачей? - спросил он.
- Нет, - ответила Селия. - Пожалуйста, подождите меня еще немного.
Шофер что-то проворчал в ответ; Селия отошла от машины и торопливо прошла по одной улице, по другой… Все дома похожи один на другой, темные, безликие. Теперь она знала, что нужен ей, конечно, не "Адельфи", а "Ковент-Гарден".
Около оперного театра стоял полисмен. Когда Селия перешла улицу и попробовала открыть дверцу стоявшего у тротуара "санбима", он направил на нее свет фонарика.
- Вы кого-нибудь ищете? - спросил полисмен.
- Я ищу моего отца, - ответила Селия. - Он не совсем здоров, а это его машина. Я боюсь, что с ним что-то случилось.
- Вы мисс Делейни? - спросил полисмен.
- Да, - ответила Селия, и ей вдруг стало страшно.
- Мне поручено ждать вас здесь, мисс, - сказал полисмен. Он говорил спокойным, любезным тоном. - Инспектор подумал, что кто-нибудь из членов семьи может прийти сюда. Боюсь, что ваш отец заболел. Предположительно потеря памяти. Его отвезли в Чаринг-кросскую больницу.
- Благодарю вас, - сказала Селия. - Я понимаю.
К ней вернулись ее обычные спокойствие и выдержка; панический страх прошел. Папа отыскался. Он больше не бродит по улицам, одинокий, покинутый, окруженный призраками умерших. Он в безопасности. Он в Чаринг-кросской больнице.
- Я отвезу вас туда в вашей машине, - сказал полисмен. - Он оставил ключ. Должно быть, он упал через несколько минут после того, как вышел из машины.
- Упал? - спросила Селия.
- Да, мисс. Швейцар служебного входа в оперный театр стоял у открытой двери как раз в тот момент, когда ваш отец упал. Он сразу подошел к нему. И узнал мистера Делейни. Он позвал меня, я вызвал инспектора, и мы позвонили в "скорую помощь". Потеря памяти, вот что они об этом думают. Но вам все скажут в больнице.
- За углом, у театра "Адельфи" меня ждет такси, - сказала Селия. - Прежде чем мы поедем в больницу, мне надо расплатиться.
- Хорошо, мисс, - сказал полисмен. - Это по дороге.
Второй раз за день Селию поразила человеческая доброта. Даже шофер такси, который поначалу казался угрюмым и недружелюбным, проявил искреннее сочувствие, когда Селия расплачивалась с ним.
- Мне очень жаль, если вы получили недобрые вести, - сказал он. - Может быть, мне поехать с вами и подождать вас у больницы?
- Нет, - сказала Селия. - Все в порядке. Большое вам спасибо. Всего доброго.
Когда она вошла в больницу, у нее возникло чувство, будто каким-то непостижимым образом повторяется то, что произошло днем. Ей опять пришлось войти в комнату с вывеской "Справочное", и опять за столом она увидела женщину в пенсне. Но на этот раз женщина была одета в форму медсестры. И она не улыбалась. Она выслушала ее, кивнула и сняла телефонную трубку.
- Все в порядке, - сказала она, - вас ждут. - Она нажала кнопку звонка, и Селия следом за другой медсестрой проследовала в лифт.
Как много этажей, как много коридоров, как много медсестер, думала Селия, и где-то в этом огромном здании лежит Папа… он ждет меня, он совсем один, и он никогда, никогда не поймет. Он думает, что я сделала то, чего обещала никогда не делать. Что я ушла и бросила его, что теперь у него никого и ничего не осталось.
Наконец они вошли не в общее отделение, чего она опасалась, а в одноместную палату. Папа лежал на кровати, глаза у него были закрыты.
Он, конечно, умер, подумала Селия. Давно умер. Наверное, он умер, как только вышел из машины и посмотрел через дорогу на служебный вход "Ковент-Гардена".
В палате находились врач, сиделка и медсестра. На враче был белый халат. На шее у него висел стетоскоп.
- Вы мисс Делейни? - спросил он.
У врача был удивленный и несколько озадаченный вид. Селия поняла, что они, наверное, ожидали увидеть Марию. Они не знали о ее существовании. Не предполагали, что есть еще одна дочь.
- Да, - сказала она. - Я самая младшая. Я живу вместе с моим отцом.
- Боюсь, что вы услышите неприятные новости, - сказал врач.
- Понимаю, - сказала Селия. - Он умер, да?
- Нет, - сказал врач, - но он перенес удар. Он действительно очень болен.
Они подошли к кровати. Папу закутали в больничную рубашку, и было нестерпимо видеть его в этой одежде, а не в его собственной пижаме, не на его собственной кровати. Он тяжело и непривычно громко дышал.
- Если он должен умереть, - сказал Селия, - то я бы хотела, чтобы он умер дома. Он всегда боялся больниц. Он не хотел бы, чтобы это случилось здесь.
Они как-то странно посмотрели на нее - и врач, и сестра, и сиделка, и Селия подумала, что все трое сочли ее грубой и неблагодарной, ведь они так старались помочь Папе, положили его сюда, на эту кровать, и заботятся о нем.
- Мне понятны ваши чувства, - сказал врач. - Все мы немного боимся больниц. Но вовсе не обязательно, что ваш отец умрет, мисс Делейни. Сердце работает нормально. Пульс ровный. У него на редкость здоровый организм. Дело в том, что в подобных случаях практически невозможно ничего предсказать. Не исключено, что в таком состоянии с незначительными изменениями он проживет недели, месяцы.
- Он будет чувствовать боль? - спросила Селия. - Остальное не имеет значения. Он будет чувствовать боль?
- Нет, - ответил врач. - Нет, боли не будет. Но он будет абсолютно беспомощным. Вы это понимаете? Днем и ночью за ним будет необходим профессиональный уход. У вас дома есть такие возможности?
- Да, - сказала Селия. - Да, конечно.
Она сказала так, чтобы убедить врача, и тут же с поразительной при данных обстоятельствах ясностью мыслей и бесстрастной предусмотрительностью стала думать о том, как переделать бывшую комнату Марии в комнату для сиделки и как они с сиделкой будут по очереди ухаживать за Папой; слуги, конечно, будут недовольны, ведь им прибавится работы; они даже могут пригрозить уйти, но тогда придется что-нибудь придумать; возможно, Труда сумеет приехать на несколько недель; а то и удастся уговорить Андре вернуться на какое-то, пусть самое непродолжительное, время; во всяком случае, новая молоденькая горничная очень старательная и усердная.
Мыслями Селия умчалась в будущее и уже думала о том, что, как только потеплеет, можно перенести кровать Папы в старую гостиную на втором этаже, которой они давно не пользовались. Понадобятся новые портьеры, но их найти не сложно, зато там ему будет веселее и спокойнее.
Врач протягивал ей стакан с какой-то жидкостью.
- Чего вы от меня хотите? Что это? - спросила она.
- Выпейте, - спокойно сказал врач. - Видите ли, вы перенесли сильное потрясение.
Селия проглотила содержимое стакана, но лучше ей отнюдь не стало. Жидкость была горькой, неприятной на вкус; ноги Селии вдруг ослабели, сделались ватными, и она почувствовала безмерную усталость.
- Я бы хотела позвонить сестре, - сказала она.
- Разумеется, - сказал врач.
Он вывел Селию в коридор, и она вдохнула кошмарный стерильный безликий запах больницы, запах, впитавшийся в стены здания, увидела яркий свет, голые, до блеска вымытые полы и стены. Они не имели никакого отношения ни к медсестре, которая шла рядом с ней, ни к врачу, который крутил на пальце стетоскоп, ни к Папе, лежавшему в беспамятстве в той комнате, где они его положили, ни к другим больным, распростертым на своих кроватях.
Врач ввел Селию в небольшую комнату и включил свет.
- Можете позвонить отсюда, - сказал он. - Вы знаете номер?
- Да, - ответила Селия. - Благодарю вас.
Он вышел в коридор. Селия набрала номер Марии в Ричмонде. Но к телефону подошла не Мария. А Глэдис, горничная.
- Миссис Уиндэм еще не вернулась, - сказала Глэдис. - Она ушла днем с ребенком, и с тех пор мы о ней не слышали, почти с двух часов.
В голосе горничной слышалось удивление и легкая обида. Она словно давала понять, что миссис Уиндэм, по меньшей мере, могла предупредить, что задержится.
Селия прижала руки к глазам.
- Хорошо, - сказала она. - Не важно. Я позвоню позднее.
Она опустила трубку и снова сняла ее. Попросила дать ей номер телефона комнаты Найэла в театре. Набрала его и ждала, ждала. Конечно, думала она в новом приливе смертельного отчаяния, сознавая свою полную беспомощность, не может быть, чтобы их обоих не было дома именно теперь, в эту минуту моей жизни, именно теперь, когда они мне так нужны; конечно же, хоть один из них непременно придет мне на помощь? Потому что я не хочу идти домой одна. Не хочу оставаться в доме одна, без Папы.
Из трубки все летели и летели гудки.
- Извините, - наконец услышала она голос телефонистки. - Никто не отвечает.
Голос телефонистки звучал холодно, отчужденно, и сама она была не более чем номер на коммутаторе, а не человек с душой и сердцем.
Селия выключила в комнате свет и стала нащупывать дверную ручку. Но не могла найти ее. Ее руки скользили по ровной, гладкой поверхности двери. И в приступе внезапной паники она принялась бить в нее кулаками.
Глава 19
- Кто хочет принять перед ужином ванну? - спросила Мария.
- Ты имеешь в виду себя, - сказал Найэл, - и если кто-то еще скажет "я", то на него не хватит воды.
- Именно это, - сказала Мария, - я и намеревалась довести до вашего сведения.
Мы медленно побрели в холл. Селия выключила в гостиной свет, оставив зажженной только лампу у камина.
- У Селии все привычки старой девы, - сказал Найэл. - Выключать свет, гасить огонь, пускать в дело недоеденную еду.
- Старые девы здесь ни при чем, - возразила Селия. - Как и условия военного времени. Просто меня к этому приучили. Вы забываете, что целых три года мне пришлось ухаживать за тяжелобольным.
- Я не забыл, - сказал Найэл. - Но предпочитаю об этом не думать, вот и все.
- Тебе помогали сиделки, - сказала Мария. - Они всегда казались такими милыми. Вряд ли это было так ужасно. - Она стала подниматься по лестнице.
- А кто говорит, что это было ужасно? - спросила Селия. - Только не я.
В коридор выходили двери самых разных комнат. В дальнем конце была дверь в детскую половину.
- Папа не очень любил здесь бывать, - сказала Мария. - Слишком много шума. Возвращаясь из театра, я всегда заходила сюда, чтобы поздороваться с детьми. Шум на меня плохо действовал.
- Все зависит от того, - сказал Найэл, - какой шум ты имеешь в виду. Шум от бомб или от детей? Лично я предпочитаю бомбы.
- Согласна, - сказала Мария. - Я имела в виду детей. - Она открыла дверь своей комнаты и включила свет. - Во всяком случае, Пала правильно сделал, что умер в Лондоне. Он был частью Лондона в большей степени, чем любого другого города. И правильно, что он умер вовремя. До того, как мир сделался таким унылым.
- А кто говорит, что мир сделался унылым? - спросил Найэл.
- Я, - сказала Мария. - Ни былого блеска, ни жизни, ни веселья. - Она открыла платяной шкаф и задумчиво посмотрела внутрь.
- Здесь дело в возрасте, - сказала Селия. - Я не сетую на то, что мне далеко за тридцать, на мне это не слишком сказывается, но, возможно, для тебя и Найэла…
- Я тоже не сетую, - сказал Найэл. - И в восемьдесят пять можно сидеть и бездумно глядеть на воду. Или сидеть на скамейке и дремать. Ничего другого я никогда и не хотел.
Из-за двери детской послышались взрывы смеха.
- Они слишком вульгарны, - сказала Мария.
- Значит, Полли внизу, - сказал Найэл.
- Пожалуй, я загляну к ним, - сказала Селия.
Мария пожала плечами.
- Я собираюсь принять ванну, - сказала она. - Если опоздаю, объясните Чарльзу причину. - И она захлопнула дверь.
Найэл улыбнулся Селии.
- Ну? - сказал он. - Забавный выдался денек.
- Мы так ни к чему и не пришли, разве нет? - сказала Селия. - Так ничего и не добились. Возможно, копание в прошлом действительно ничему не помогает. Как бы то ни было, мои чувства с тех пор не изменились. Хоть мы и постарели. Хоть мир и сделался унылым.
- Ты и внешне не изменилась, - сказал Найэл. - Но может быть, только для меня. Вот эта седая прядка в твоих волосах уже несколько лет.
- Не опоздай к ужину, - сказала Селия. - Для меня было бы ужасно оказаться наедине с Чарльзом.
- Не опоздаю, - сказал Найэл.
Тихонько насвистывая, он пошел по коридору к комнате для гостей, где всегда останавливался.
Мы были молодые, веселые мы были.
Всю ночь мы на пароме туда-обратно плыли… (*)
Найэл не знал, почему запоминает всякую всячину. Почему в любое время дня и ночи у него в памяти всплывают обрывки стихотворений, разрозненные рифмы, незаконченные предложения, сказанные давно забытыми приятелями. Вот как сейчас, когда он переодевается к ужину в комнате для гостей в Фартингзе. Он снял твидовый пиджак и повесил его на столбик кровати. Закинул тяжелые ботинки в угол и протянул руку за американскими теннисными туфлями, затем вынул из чемодана чистую рубашку и шейный платок в горошек. Положить в чемодан галстук он не удосужился. Когда бы ни приезжал Найэл на выходные в Фартингз, он никогда не утруждал себя разборкой чемодана. Куда как проще оставить одежду - а много он никогда не привозил - сложенной в чемодане, чем раскладывать по ящикам комода или развешивать по шкафам. Этому, как и многому другому, он научился у Фриды. "Бери то, что можешь унести на спине, - обычно говорила она, - это экономит время и нервы. Не бери лишнего. Не забивай территорию. Здесь наш дом всего на два-три дня. В этой мастерской, в этих меблированных комнатах, в этом гостиничном номере".
А их было много. Грязных, обшарпанных, без eau courante, без salle de bain. Потом получше, где горничная спрашивала, не нужно ли préparer le bain, что всегда обходилось в лишних десять франков, хотя вместо воды лился кипяток, полотенце было слишком мало, а на кровати громоздилось нечто напоминающее чудовищный пуф, обшитый кружевами. Однажды они выложили всю наличность и сняли номер люкс в роскошной гостинице - настоящем дворце - в Оверне, поскольку Фрида заявила, что ей надо пройти курс лечения. Зачем, ради всего святого, Фриде понадобилось проходить курс лечения?
Она вставала в восемь утра и отправлялась не то пить воду, не то принимать душ - Найэл так и не выяснил, что из двух; а он по своему обыкновению лежал в кровати до ее возвращения где-то в середине дня и читал от корки до корки всего Мопассана - в одной руке книга, в другой плитка шоколада.
Днем он обычно заставлял ее подниматься на гору. Бедная Фрида. У нее вечно болели лодыжки, и она терпеть не могла пешие прогулки. А еще он сочинял устрашающие скандальные истории о постояльцах гостиницы и рассказывал их Фриде в ресторане. В таких случаях она толкала его ногой под столом и говорила шепотом:
- Может быть, ты успокоишься? Нас вышвырнут отсюда.
Она изо всех сил старалась напустить на себя величественный вид, но сама же вдребезги разбивала его тем, что скидывала под столом туфли, и их поиски сопровождались громким шарканьем и энергичными телодвижениями.
А потом эта меланхоличная гостиница в Фонтенбло, где сохранившие девство старые дамы возлежали в шезлонгах, а Найэл целыми днями играл на рояле, пока они не пожаловались на него управляющему. Самую серьезную жалобу принесла дама, чей шезлонг находился на самом большом расстоянии от комнаты с роялем. Ах, каким извиняющимся тоном разговаривал с Найэлом управляющий.
- Вы понимаете, месье, дело вот в чем, - сказал он с чарующей улыбкой на устах. - У дамы, которая обратилась с жалобой, весьма странные представления о нравственности. По ее мнению, любая танцевальная музыка безнравственна.
- Я с ней согласен, - сказал Найэл. - Действительно, безнравственна. Любая.
- Но суть в том, месье, - объяснил управляющий, - что причина, по которой мадам на вас жалуется, заключается не в безнравственности как таковой, а в том, что вы делаете безнравственность достойной восхищения.
Мы были молодые, веселые мы были.
Всю ночь мы на пароме туда-обратно плыли…
О Господи! Что это, откуда? Стишок из "Панча"? Почему сейчас? Почему здесь, в Фартингзе, в комнате для гостей? Может быть, это просто фрагмент, выхваченный из затейливой мешанины воспоминаний, нахлынувших на него в этот день? Сырой, зимний день, проведенный в гостиной Марии. В гостиной Чарльза. Ведь Фартингз принадлежит Чарльзу. Несет на себе отпечаток его личности. Столовая с гравюрами на батальные темы. Лестница с фамильными портретами, привезенными из Колдхаммера. Даже в гостиной, которую Чарльз великодушно позволял превратить в женскую комнату, лучшее кресло с продавленным сиденьем может занимать только он.
О чем думает Чарльз, одиноко сидя в нем каждый вечер? Читает все эти книги, громоздящиеся на полках? Вглядывается в картину над камином, в нежных акварельных красках запечатлевшую память о том далеком медовом месяце в Шотландии, где он надеялся пленить и навсегда удержать свою неуловимую Мэри Роз? Рядом с креслом Чарльза на узком табурете - его трубки, банка с табаком и груда журналов: "Кантри Лайф", "Спортинг энд Драмэтик", стародавние номера "Фармерс Уикли". На что он тратит свою жизнь? Чем заняты его дни? Утром - контора в имении, ежедневное посещение Колдхаммера, который до сих пор стоит пустой, холодный, с закрытыми ставнями, поскольку Сельскохозяйственный комитет, реквизировавший его во время войны, еще не вернул дом законным владельцам. Поездка на машине в соседний городок, одна или несколько деловых встреч. Просмотр чертежей для дренажных работ, консерваторы, старые товарищи, церковная башня. Чай с детьми, если случится быть дома к этому времени - Полли рядом с дымящимся чайником, - и раз в неделю письмо Кэролайн в школу.
Что дальше? Обед в одиночестве. Пустой диван. Марии нет, и лежать на нем некому. Но если она вспомнит, если ей больше нечего делать, то после ее возвращения из театра в лондонскую квартиру в Фартингз раздается звонок междугородного телефона:
- Ну, как поживаешь?
- Так себе, довольно много работы.
Его ответы, как правило, односложны: "да", "нет". Мария же все говорит и говорит, растягивая время, чтобы успокоить собственную совесть.
Найэл знал. Найэл слишком часто сидел в это время в комнате. Не Чарльза. Марии…
Впрочем, это не его дело. Так продолжалось долгие годы с перерывом на время войны. Почему бы не продолжаться и впредь, до скончания веков? Или наступил переломный момент?
Найэл надел другой пиджак и повязал шарф в горошек.