Вместе с другими шахтерами они погрузились в клеть, стиснутые дышащими большими телами. Клеть лязгнула, сошла с тормозов, окунулась в кромешность. Начался свободный полет в ледяном сквозняке, ударившем из сердцевины Земли. Пахло недрами, камнем, железом. В луче фонаря сыпалась и мелькала вода, плыли бетонные размывы колодца.
Высыпали из клети. Двинулись торопливо по штреку, гурьбой, под неоновым трубчатым светом. Электровоз с вагонетками прогрохотал, груженный породой, прижав бригаду к ребристой крепи. Торопились мимо мокрых груд арматуры, штабелей пиленого леса. Путь перебежала жирная гладкоспинная крыса, мелькнув любопытным глазком.
Вошли в наклонный просек с канатной дорогой. В туманном свечении с медленным звяком двигались подвесные седла. Шахтеры садились верхом, исчезали в туманном зеве. Степан Климов оседлал пролетавшее железное кресло. Моментально, с нежностью, охваченный лютым ветром, подумал о печальном лице жены, о ее дышащем большом животе.
Есаул оставался в каюте, среди телефонов, глядя на стену, по которой скользила солнечная отраженная рябь. На стене висела прекрасная репродукция Ван Го га "Пейзаж в Оверни после дождя" - далекий поезд оставлял в сыром воздухе колечки дыма, катил среди зеленых и розовых плантаций, сочных от недавнего ливня. Операция, которую он только что провел, поколебала решимость Киршбоу. Посол по-прежнему видел Куприянова будущим Президентом России, но его антипатия к Есаулу, граничащая с презрением, сменилась сложным чувством, где мешались личная благодарность, страх разоблачения, желание обезопасить себя от возможного шантажа. Есаул был рад этому первому, пусть минимальному успеху.
Внезапно он ощутил тревогу, почувствовал слабое давление во лбу, где очнулось, затрепетало сокровенное око, воспринимая сигналы опасности. Оно расширялось, ужасалось, озиралось сквозь лобную кость в поисках источника страха.
Дверь приоткрылась без стука, и на пороге появилась колдунья Толстова-Кац, огромная, пышная, с необъятными бедрами, которые она с трудом пронесла в каюту, как ведра на коромысле. И, как с ведер, с них капала вода, оставляя на полу мокрую дорожку.
- К вам можно, мой дорогой? Вы не спите? Ничего, что я отниму у вас несколько драгоценных минут?
Едва ведунья вошла, Есаул почувствовал тоску и смертельную опасность, как если бы в каюту проник туберкулез, или чума, или разновидность сибирской язвы. Каждая клеточка затрепетала в тревоге, откликаясь на вторжение враждебных духов, которые, как невидимые силовые линии, пронизали каюту, окружили всякий находящийся в ней предмет и его самого, Есаула, сложной ловушкой, отсекая от внешнего мира, лишая доступа к источникам здоровья и света.
- Прошу вас, сударыня. Вы ничуть не помешали. Чем могу служить? - Он пытался быть галантным, чувствуя немощь и обморочность, словно множество невидимых присосок прилипло к телу, принимаясь тянуть и высасывать живые соки. Око не обмануло его, оповестило о страшной опасности.
- Видите ли, мой дорогой, через час в кают-компании я буду демонстрировать мое искусство прорицания. Стану вызывать дух покойного Иосифа Бродского и гадать на его стихах, поистине пророческих, где каждый может угадать свою будущую судьбу. Мне казалось, мой дорогой, вас мучит неопределенность вашей судьбы. Я готова приоткрыть завесу тайны над вашим будущим. Словом, приглашаю вас в кают-компанию на сеанс медитации.
Она говорила, быстро озирая комнату, захватывая в незримые сети все ее уголки, устанавливая повсюду господство своих чар. Есаул чувствовал, как погружается в невидимую вязкую субстанцию, не позволявшую дышать и двигаться. Так насекомое попадает в клейкую смолу, залипая в ней навсегда.
Толстова-Кац двигалась по каюте, заполняя ее своими бедрами, в которых что-то хлюпало, как в огромных бидонах, разбрызгивая темные струйки влаги. Ее чары рождали у Есаула галлюцинации. Не приближаясь к телефону, она своим жгучим пронзительным взглядом оторвала трубку от аппарата, повесила в воз-Духе, как если бы ее держал невидимка. Трубка висела минуту, и в ней рокотал голос: "Оперативный слушает…", а потом улеглась в гнездо аппарата. Тот же взгляд коснулся картины Ван Гога, и поезд с кудрявой полоской дыма вдруг тронулся, достиг края картины, вышел за рамку и побежал по стене, оставляя за собой дымные сырые кудряшки. Взгляд ее упал на легкий белый пиджак Есаула, висящий на спинке стула, - на рукаве пиджака стало расползаться пятно гари, ткань лопнула, полыхнул голубой огонь, и запахло паленой материей.
- Садитесь, сударыня, ноги, чай, не казенные, - попробовал пошутить Есаул, чувствуя, что угорает и пол уходит из-под ног.
- Постоим, мы не гордые, - игриво отозвалась колдунья. Протянула к нему старушечьи, в венах и рыжих пятнах пальцы, усыпанные перстнями. Коснулась лба и залепила всевидящее око чем-то липким и серым, похожим на мастику. Он словно ослеп, как слепнут ястребы, когда им на голову ловчий надевает глухой колпачок.
Колдунья присела, накрыв юбкой половину каюты, положив на колени изуродованные старческой подагрой, усыпанные золотом и каменьями руки. Из ее плеча прозрачно и зыбко протянулась третья рука, обнаженная и прелестная, коснулась лба Есаула, словно проверяла плотность замазки. Лобное око ослепло в своей темнице, лишив его прозорливости. Прозрачность руки чуть искажала световые лучи, и предметы, просвечивая сквозь руку, приобретали размытость и зыбкость.
- У вас так хорошо, так уютно. - Она кокетливо поправила накладной завиток у виска. Приподняла край юбки, обнажив нарядную туфельку. Прозрачная рука между тем шарила среди одежд Есаула, перебирала пряжки и пуговки, теребила нательный крестик, стараясь проникнуть в глубь его существа. И он понимал, что колдунья явилась выведать его сокровенный замысел, разгадать потаенный план. Послана Добровольским и другими членами "ложи" выкрасть тайну, которую он, Есаул, хранил и лелеял под сердцем.
- Я так много слышал о вас, - произнес он, борясь с помрачением. - Ваша слава целительницы, искусство прорицать и угадывать сделали вас мировой знаменитостью. Это правда, что прежние коммунистические вожди, члены Политбюро, секретари ЦК и министры прибегали к вашим услугам и вы их врачевали?
- Ах, чего только ни напридумывают люди! - Тол-стова-Кац по-бабьи махнула рукой, словно отгоняла нелепые слухи. - Впрочем, кое-что я умела. Это теперь по немощи моей мой дар меня покидает. Но когда-то сам Леонид Ильич Брежнев пользовался моими скромными услугами.
- Что за услуги? - Есаул чувствовал, как пальцы прозрачной руки шарят у него в волосах, нежно ласкают подбородок. Так летом, на опушке леса, во время сладкой дремы, чувствуешь, как по лицу движется легчайшее, с крохотными крыльцами существо, щекочет переносицу, теребит волоски бровей.
- Вы знаете, у Леонида Ильича обнаружился странный недуг. Его стало пучить, он потерял сон, не мог есть рыбу, пропускал заседания Политбюро и все перебирал какие-то тряпочки, что-то вырезал и сшивал. Академик Чазов, этот кремлевский ветеринар, поставил диагноз - слабоумие, заворот кишок, пупочная грыжа, почечные колики, интоксикация. Прописал вулканические грязи, лоботомию, электрошок и иссечение пупка, что могло лишить Леонида Ильича основной чакры, связывающей человека с Космосом. Близкое окружение генсека просило повременить с операцией, обратилось ко мне за помощью. Я приехала в Кремль и тут же в кабинете попросила Брежнева раздеться. Мне бросилось в глаза вздутие живота, набухание грудей и какой-то нежный, влажный и таинственный взгляд, какой бывает у рожениц. Я поняла, что он беременен. Попросила его лечь на диван. Пользуясь методиками филиппинских врачей, произвела бескровное "кесарево сечение" и извлекла плод - крохотный эмбрион, который, если хорошо присмотреться, был вылитой копией Ленина - тот же лоб, прищур добрых глаз, рыжеватая бородка. И хотя младенец был неживой, но вызвал у Леонида Ильича прилив материнских чувств. Он подносил сыночка к груди, пробовал завернуть в распашонку, а когда убедился, что дитя мертво, со слезами на глазах предложил соорудить небольшой мавзолей и поместить в нем крохотную мумию дорогого существа. Его отговорил Громыко, и маленькое тельце погребли в Ленинграде на Волковском кладбище, по православному обряду, как завещал вождь пролетариата. Я рассказала об этом Михалкову, убеждая отказаться от выноса Ленина из мавзолея и захоронения в земле. Нельзя дважды хоронить одного и того же человека. Но Никите если уж что втемяшится…
Пальцы прозрачной руки шелестели в волосах Есаула, щекотали за ухом. Мягко проникли в ушную раковину, а оттуда сильно, дерзко вторглись в головной мозг. Стали шарить среди полушарий, ощупывали мозжечок и гипофиз, проникали в чуткую мякоть серого вещества. Искали на ощупь "замысел", чтобы извлечь и похитить. Есаул, околдованный этим вторжением, парализованный прикосновением пальцев, не мог противиться. Лишь слабо пролепетал:
- Но вы, кажется, врачевали и Юрия Владимировича Андропова?
- Это был совсем иной случай, - ответила Толстова-Кац, извлекая прозрачные пальцы из черепа Есаула, пробираясь ими под рубаху, на грудь, - Юрий Владимирович страдал не столько почечной недостаточностью, сколько странными приступами вселенской тоски. В такие моменты, особенно ночью, он начинал издавать истошные вопли, силился взлететь, хлопая себя руками по бедрам. Имел необъяснимое пристрастие посещать палеонтологический музей и часами простаивал перед скелетом птеродактиля, стараясь скопировать его позу. Академик Чазов называл это "осложнением после гриппа", рекомендовал диету, послеобеденный сон, сексуальную разрядку. В конце концов пригласили меня, и я, исследуя чакры Юрия Владимировича, обнаружила в его копчике рудиментарный, "второй" мозг, который он унаследовал от своих далеких предков, - ящеров мезозоя. Именно этот "второй" мозг беспокоил его по ночам, заставлял издавать клекот и щелканье, толкал в небо, насылал сновидения, где Юрий Владимирович, превратившись в птеродактиля, на громадных перепончатых крыльях летел над гигантскими хвощами и папоротниками. Я блокировала ему нижнюю чакру, и он успокоился…
Прозрачные пальцы безболезненно проткнули Есаулу горло, вторглись в гортань, в пищевод. Шарили среди альвеол, доставали трахею. Надеялись среди голосовых связок, вдохов и выдохов обнаружить секретный "план", который должен был иметь речевой аналог. Есаул чувствовал удушье, позывы кап1ля,' как если бы в горле застряла кость, но тешил себя мыслью, что сокровенный клад так и остается ненайденным.
- Мне говорили, что Константин Устинович Черненко также прибегал к вашей помощи, - просипел Есаул, чувствуя нехватку воздуха.
- Не скрою, это был презабавный случай, - с удовольствием вспоминала Толстова-Кац, не оставляя свой поиск. Прозрачная рука проникла Есаулу сквозь грудину, разъяла грудную плевру, зарылась в сплетение артерий и вен, подцепила пульсирующее сердце и сжала так, что у Есаула едва не случился инфаркт. Он чувствовал тиски, в которых билось страдающее сердце. В упругой мышце, переполненной жаркой кровью, мог храниться заветный "замысел". Но и в предынфарктном состоянии Есаул торжествовал - колдунья опять ошиблась, искала не там. "План" был недоступен, хранился, как игла Кощея, в сокровенном яйце, а то - в утке, а утка - в зайце, а заяц - в медведе, а медведя поди пощупай. - Константин Устинович страдал сонливостью. Только соберется Политбюро решать какой-нибудь важный вопрос, а он засыпает. Спит все заседание, и государственный вопрос остается нерешенным. Академик Чазов утверждал, что его укусила муха цеце, занесенная в Кремль одним африканским послом. Константину Устиновичу прописывали бодрящий сок мухоморов, тоник из чеснока, настоянного на метиловом спирте, подсаживали ему на колени обнаженную девушку - ничего не помогало, он засыпал. Тогда обратились ко мне. Пригласили на Политбюро. Я стала исследовать поля, которые витали в зале заседаний, и выяснила, что поле Громыко усыпляюще действует на поле Черненко. Стоило появиться Громыко, как Черненко впадал в длительную спячку. Как вы думаете, что я сделала? Перекодировала их поля! Теперь поле Черненко действовало усыпляюще на Громыко. С этого момента Константин Устинович бодрствовал на заседаниях, рисуя на бумаге чертиков, складывал из листов самолетики и пускал в Громыко, который спал непробудным сном…
- А что Горбачев? Его вам удалось излечить? - Есаул почувствовал, что сердце оказалось наконец на свободе, в невидимых порезах и вмятинах, неровно толкало кровь, заходилось экстрасистолами и спазмами боли.
- Этот случай, я вам скажу, не описан ни в одном из учебников психиатрии. - Чаровница охотно делилась воспоминаниями. - Академик Чазов сначала испытывал ко мне естественную ревность, но потом смирился с моими хождениями в Кремль. Однажды сам призвал меня и поведал о недуге, поразившем Михаила Сергеевича. В его отношениях с Раисой Максимовной наступил ужасный разлад. Ночью, сжимая в объятьях пышное, сдобное тело жены, еще недавно любимой, он представлял себе совсем иную женщину - тощую, наглую, развратную куртизанку, которая била его пятками, страстные стоны перемежала с матерщиной, кусала за губу и однажды, побуждая продолжить любовные скачки, ударила кулаком в глаз. Это было невыносимо для Раисы Максимовны. Она ревновала его к незнакомке, подозревала, что этой пассией могла быть Маргарет Тэтчер, с которой у Горбачева был платонический роман. Брак был поставлен на грань разрыва. Рушилась партийная карьера. Ломалась кадровая стратегия партии, выдвигавшей Горбачева на передовые роли. Академик Чазов прописывал Михаилу Сергеевичу сильные транквилизаторы, подвергал сеансам гипноза, заставлял Раису Максимовну материться в постели и больно пришпоривать мужа пятками. Все тщетно. Опять призвали меня. В нашей оккультной практике этот случай зовется "сексуальным отречением от астрального тела", когда в плоть одной женщины вселяется астрал другой, быть может уже умершей или еще неродившейся. С этим явлением трудно бороться. Требуется высокая степень посвящения, которой я уже обладала. Я прибегла к способу, который на нашем языке зовется "кавитацией астральных субстанций методом сублимативных смещений". Иными словами, я преобразовала образ развратной, распущенной шлюхи в политическую категорию, назвав ее наугад "перестройкой". В этом виде вложила в сознание Михаила Сергеевича. Брак был сохранен. Ночи супругов снова обрели полноту и целостность. Но дни Михаил Сергеевич всецело отдавал "перестройке" и трахал с ее помощью страну как только мог. Вот такая смешная история…
Прозрачные пальцы проникли Есаулу в желудок, перебирали комочки непереваренной пищи, пробирались в двенадцатиперстную кишку, в аппендикс, тщетно разыскивая погребенный клад. Не находили. И, лишь обшарив прямую кишку, показавшись из нее наружу, разочарованно оставили поиск на этом завершающем участке пищевого тракта, так и не обретя желаемого.
- Ну а что было с Ельциным? - В желудке у Есаула урчало, он испытывал страшное неудобство, собирая всю свою волю, чтобы не осрамиться. - Что, говорю, было с Ельциным?
- Борису Николаевичу я приготовила снадобье. Как известно, он страдал извечным русским недугом - пьянством. В пьяном виде упал с моста. В бражном похмелье подписал Беловежский договор. С бодуна расстрелял Дом Советов. Напившись, так лупил деревянными ложками по голове Аскара Акаева, что тот, бедолага, превратился в блаженного. Из пьяного застолья послал своего собутыльника Грачева в Грозный, чтобы тот захватил город силой одного полка. Чего только ни придумывали кремлевские лекари, чтобы излечить Президента. Делали оздоровительные клизмы из кипящего рыбьего жира. Кодировали ударами молотка, призывая для этого кельтских колдунов из Ирландии. Вмораживали в льдину Антарктики. Обмазывали сырой нефтью и поджигали. Пропускали электрический ток, подвешивая к ЛЭП-500. Ничего не помогало. Обратились ко мне. Меня включили в свиту Бориса Николаевича, когда тот путешествовал по Енисею в районе Красноярска. Увидев Красноярские столбы, Борису Николаевичу захотелось выпить за каждый столб отдельно. Потребовал водку. Ему вежливо отказали. Снова потребовал. Опять отказали. Он придал своему лицу знакомое всем выражение.
"Трезвый пьяница хуже пьяного трезвенника!" - произнес он ту же фразу, что и перед расстрелом парламента. Тут вмешалась я. "Голубчик, Борис Николаевич, сейчас поднесу вам стаканчик от души и от сердца". Побежала в каюту, откупорила "Русский стандарт", налила стакан, а в водку бросила волосы пресс-секретаря Костикова, которые вместе с мыльной пеной остались после бритья. Размешала, поднесла Борису Николаевичу на серебряном подносике. "Будем здоровы! - сказал он, осушая стакан. - Какой-то в нем вроде осадок, - произнес он, вытирая губы и приглядываясь к стакану". Тут я сказала ему, что это за осадок. Глаза его страшно выпучились, изо рта пошла пена. Он издал звериный рык, схватил Костикова и швырнул в Енисей. После этого Борис Николаевич икал три недели и уж больше никогда не брал в рот спиртного…
Прозрачные персты проникли в "тайные уды" Есаула. Осторожно перетирали семенники, мяли предстательную железу, добиваясь семяизвержения, чтобы с раскаленным белком вылетела частичка, содержащая "план". Есаул боролся с приближавшейся сладостной судорогой, используя приемы древних аскетов, которые сражались с похотью путем защемления склонных к грехопадению органов.
- Ну что ж, мой дорогой, - произнесла Толстова-Кац, извлекая из Есаула прозрачную руку и медленно убирая ее в глубь своего естества. - Если ты такой стойкий, что я "перстами, легкими, как сон" была не в силах нащупать твой "план", тогда я тебе "навею сон золотой", и ты в забытьи откроешь мне суть своего коварного заговора. А потом я тебя умерщвлю. Так приказали мне "братья" и наш магистр Добровольский, который и послал меня к тебе, дурачок.
Она протянула к нему свои старушечьи, усыпанные перстнями, испещренные морщинами руки, и Есаул почувствовал, как от ее коричневых ладоней повеяло бесплотной могучей силой, мягко уложившей его на кровать. Эта сила была подобна студеному ветру, от которого цепенели кровяные частицы, замедлялось биение сердца, останавливались чувства и мысли. Так погружается в сладкое небытие путник, упавший в ночной сугроб. Остывает и сладко грезит, вспоминая теплое лето.
Ее пальцы завораживающе шевелились, поблескивал лак ногтей, мерцали в перстнях каменья. Ее набеленное, нарумяненное лицо с наведенными бровями, вороньим клювом, розовой мальвой в черно-медном шиньоне больше не было страшным, а, напротив, чарующим и желанным.