В автобиографии член МГОСП России В. Н. Токарев описывает время с 1953 по 1956 год, быт тех лет, Москву того времени, запомнившихся людей. В книгу также вошли рассказы разных лет.
Содержание:
У каждого своё детство - Автобиографическая повесть 1
Рассказы 27
"Странно" 27
"То ли проговорилась, то ли – провидица" 28
"Сноповы" 28
"В 1982-ом" 30
Владимир Токарев
У каждого своё детство (сборник)
© Токарев В. Н., 2013
У каждого своё детство
Автобиографическая повесть
Шёл 195… – не помню, какой точно – год (приблизительно 1953-ий). Помню, было буднее утро. В нашей продолговатой, примерно 12-ти метровой комнате я, тогдашний мальчик дошкольного возраста, находился один. Мои родители, я это знал, были на работе. Бабушка (по отцу) Катя была где-то близко: вероятнее всего, дома, на кухне коммунальной квартиры; мы тогда жили в таковой, многонаселённой, 6-ти комнатной квартире, народу в которой, вместе с членами нашей семьи, проживало 17 человек. Недавно проснувшись и вволю выспавшись, я продолжал лежать в своей постели, наслаждаясь покоем. В то время, несказанно не любив детский сад, как теперь понимаю, в первую очередь за его дисциплину: сна, питания, распорядка дня, – познакомившись с этой дисциплиной за несколько месяцев, в течение которых меня водили – был зачислен в детсад, – я, то детски "бунтуя", то горькими слезами фактически "отвоевал" себе право быть свободным от пребывания в нём. Как я её звал, баба Катя, в те, упомянутые годы, вышедшая на пенсию, поспособствовала ему, этому моему праву. И здесь в голову приходят два эпизода, связанные с моим хождением в это детское дошкольное учреждение.
Происходил, видимо, детсадовский завтрак. За длинным низеньким столом, за которым посадили и меня, расположились общим числом примерно 10 детей. Надо ли говорить, рядом с нашим столом, стоял как минимум ещё один такой же стол, за которым сидела другая какая-то группа детей. На завтрак каждому из нас, хорошо помню, подали по большому куску сливочного масла, по одному яйцу вкрутую и по куску белого хлеба; какое было питьё на столе – перед каждым из нас – не помню. Прямо напротив меня сидела девочка. Должен сказать, я лично в том детсадовском возрасте страшно не любил есть яйца и сливочное масло. Однако уже хорошо знал, что здесь, в детском саду, еду эту я должен, ну, просто обязательно съесть, – иначе будут неприятности. Улучив момент, когда воспитательница нашей группы, наблюдавшая за нами и прохаживавшаяся в помещении, где мы завтракали, отвернулась, я взял со своей тарелки яйцо и сливочное масло и бросил под стол, себе под ноги. Потом, испытывая настоящее отвращение к этой еде, тем более брошенной на пол, а также желая скрыть от воспитательницы то, что сделал, я принялся тут же усердно давить – топтать – размазывать – растирать эту еду ногой под столом. Дети, сидевшие ко мне близко, несомненно, отлично видели эту мою проделку с едой. И, когда воспитательница приблизилась к нашему столу, девочка, сидевшая прямо против меня, рассказала ей об этой моей проделке. Воспитательница, помнится, не сильно рассердилась, – только пожурила меня. Однако когда за мной к вечеру пришла мама, рассказала ей в строгой форме данный случай. В другой раз – на следующий день – через день – через несколько дней, когда снова на завтрак подали в детском саду эту же самую еду, я, находясь под впечатлением мягкого выговора от воспитательницы и строгого – от мамы, попытался заставить себя съесть эту еду, впихнуть её в себя. Тут же, неожиданно я стал буквально давиться ею; давиться до такой степени, что меня взяло, да и, условно скажу, вырвало этой доброкачественной едой, – на глазах у всех детей, соседей по столу. Почему условно? – потому что и яйцо, и сливочное масло я не успел даже и проглотить-то по-настоящему. Воспитательница, ответственная в тот момент за наш завтрак, вряд ли не видела этого факта. Впрочем, мне тогда было ни до кого, ни до чего… Однако продолжу своё главное повествование.
Комната наша, нашей семьи, имела высокий, примерно трёхметровый потолок. Единственное окно комнаты, не широкое, но высокое, зато имело широкий подоконник, на котором можно было (в частности, в тёплое время года, когда зимняя, вторая рама окна выставлялась) при желании улечься на живот и смотреть на улицу. Наше жилище располагалось на втором этаже пятиэтажного кирпичного старого дома. Из окна я видел тогда мало оживлённую людьми и транспортом, не широкую улицу да дом напротив, точно такой же, как и наш, этажности. Два тротуара Городской улицы (так она называлась и называется до сих пор) "срослись": – один, в частности, с нашим домом, другой – с противоположным. И мне, помню, было особенно странно, особенно неприятно видеть, когда прохожие, хоть и не частые, двигались по нашему тротуару, под самыми стенами нашего дома. Порой хотелось кинуть в них из форточки или же раскрытого окна чем-нибудь не опасным, не пачкающим их одежду, пуганув их просто, а потом быстро скрыться в глубине комнаты. Но страх маленького человека, каким я тогда был, останавливал меня от подобного, совершенно глупого поступка.
Сильно и "сладко" потянувшись, я, наконец, поднялся. Одевшись в домашнюю одежду /помнится, в пижаму/, я уже хотел сходить наскоро куда следует – после ночного, продолжительного сна, но посмотрев краем глаза на стол, в нашей комнате единственный, обеденным у нас служивший, увидел, лежащую на нем, раскрытую газету, которой накануне не было. Любопытствуя, я подошел к столу и стал разглядывать ее. Первое, что я увидел в газете – это портрет – снимок человека в военной форме, с серебристыми волосами и такими же усами, которого /этого человека/ я тогда – тоже на портрете – уже не раз где-то видел. Не понимаю почему, но изображенный на портрете, после пристального его разглядывания, мне не пришелся по душе, и я, недолго думая, взяв со стола вилку, лежащую на нем кстати, с удовольствием выколол ему глаза. Удовлетворившись сделанным, я вышел по своим естественным надобностям из комнаты. Когда я вернулся, то, вошедшая в комнату, в мое отсутствие, баба Катя спросила меня сразу же:
– Ты зачем проколол глаза Сталину? Хочешь, чтобы нас всех арестовали, если придет милиция, да и посадили в тюрьму, а?!..
Не шуточный страх, выраженный на ее лице и в ее словах, проник и в меня. Я стоял перед ней молча, не понимая, что сказать.
Между тем бабушка, освободив стол от злополучной газеты, которую она, сложив, положила на подоконник, начала раскладывать на столе посуду и еду для моего завтрака.
Дико-впечатляющий эпизод этот из своей жизни, разбудивший по-настоящему мою память отсюда, я запомнил навсегда, накрепко!
После умывания над тазом: бабушка мне лила на руки воду из большой кружки, а я, полностью её слушаясь, умывал лицо и руки с мылом, – я сел за стол и стал есть то, что приготовила мне бабушка. Квартира наша коммунальная, несмотря на упомянутое, немалое количество жильцов в ней проживающих, имела только одну водопроводную раковину /ванную – квартира не имела/, над которой – над этой раковиной – возвышался также только один водопроводный кран. Раковина была старая, чугунная, не приятная на вид, однако в целом опрятная, регулярно убираемая жильцами. Располагалась она на кухне, и, вследствие этого, жильцы квартиры пользовались ею только как кухонной, – не для умывания. Это правило, не знаю, справедливо или нет, распространялось и на меня, единственного тогда ребёнка в этой квартире. После моего завтрака мы с бабушкой пошли в "Поросёнок" – так назывался среди жильцов квартиры, да и всего нашего дома – продуктовый магазин, который находился в ста шагах от дома. Что-то купив там, необходимое всей нашей семье, мы очень скоро вернулись. Гулять я не попросился, не увидев никого во дворе из своих сверстников.
– Баб Кать! Я пойду к Владимилу Алексеичу, – одевшись опять в домашнее, сказал я бабушке. Букву "р" я в те годы не выговаривал.
– Иди, а я прилягу, – сказала бабушка.
Владимир Алексеевич – это тогда примерно 63-х летний мужчина, непосредственный – через стену – сосед по квартире, проживавший со своей женой /Зинаидой Павловной/, его ровесницей, по-моему. Были они не работающими пенсионерами. Жили одни в одной комнате. Их навещал – от случая к случаю – их сын, мужчина уже зрелый, вида – явно интеллигентного. Впрочем, и родители его, по словам моих родителей, также имели высшее образование. Мне, сыну рабочих, которым помешала получить даже среднее образование Великая Отечественная война, были подсознательно интересны эти люди.
Вышедши за дверь и попав сразу (теперь следует непременно упомянуть и об этом), так сказать, в спальню моих родителей, я остановился. Эта спальня представляла собой 4–5 квадратных метров отчужденной площади общественного коридора. Вообще-то, квартира имела 2 общественных, довольно широких коридора, друг другу параллельных, между собой разделенных по виду капитальной стеной, вместе с тем соединенных друг с другом достаточно широким проходом.
Для большего уточнения, – планировка нашей коммунальной квартиры в принципе была такова.
Снаружи открыв входную дверь в квартиру (кстати, дверь эта была весьма широкая, двустворчатая, открывавшаяся-закрывавшаяся всегда одной только своей створкой; другая же (створка) была неподвижная, открываемая очень редко, только в самых необходимых случаях) и, попав в чувствительных размеров прихожую, входящий человек видел перед собой, шуточно говоря, 3 дороги: первая, абсолютно прямая к нему, "вела", условно сказать, в первый коридор (коридор № 1), вторая, слева от входящего, – во второй (в коридор № 2) и третья, справа от входящего, – "вела" в кухню. Если бы этот человек потом зашагал, то увидел, что в первом коридоре (коридоре № 1) располагались две комнаты, во втором (коридоре № 2) – четыре (комнаты); коридор № I был значительно короче коридора № 2. В этом последнем (коридоре № 2), – это уже для удобства дальнейшего повествования, – была комната нашей семьи.
Так вот, опять повторю, спальня моих родителей представляла собой 4–5 квадратных метров отчужденной площади общественного коридора; площади – особо никому, кроме нашей семьи, не нужной. Надо объяснить. – Дверь нашей комнаты выходила не в средину, не в начало и даже не в конец общественного коридора (туалет, единственный на всю квартиру, необходимо сказать и это, находился в самом конце коридора (№ 2)), но подлинно в его – коридора –, если можно так выразиться, тупик. В этом тупике (от туалета, надо дополнить, диаметрально противоположном) – прямо против нашей двери – имелась дверь пожарная, выходящая, как, естественно, и входная дверь в квартиру, непосредственно на лестничную площадку. Дверью этой – аварийного выхода из квартиры, понятно, не пользовались. И она была, во-первых, намертво "заперта" – забита большими гвоздями, во-вторых, как бы опечатана, густым, неоднократным слоем краски, хорошо помню, коричневого цвета. (Была ли дверь еще и замкнута на ключ – не могу сказать, не знаю: никогда не видел, чтобы ее когда-нибудь открывали).
Через этот коридорный тупик, не трудно догадаться, никто, кроме членов нашей семьи, не ходил. Конечно, кто-нибудь из соседей по квартире мог частично, аккуратно использовать этот тупик, как чулан, разумно особо не загромождая дверь аварийного выхода из квартиры. Но мои молодые тогда родители вполне справедливо заняли этот тупик под свою спальню (не знаю, с согласия ли жильцов или же нет; впрочем, несогласные здесь, надо полагать, легко представляли незавидность устройства спальни в коридоре коммунальной многонаселенной квартиры, вновь скажу, в которой проживало 17 человек), отгородив-"отрезав" ее /спальню/ от остального общественного коридора – обыкновенной занавеской на необходимой высоте. За занавеской стояла довольно широкая кровать (железная или деревянная, точно не помню), а рядом с пожарной дверью, помнится, тумбочка да кадка с квашеной капустой под гнетом: полновесным булыжником, который лежал на деревянной крышке кадки. Наш, в частности, коридор /№ 2/, надо еще добавить, естественного своего освещения не имел. Из кухонного окна квартиры – через вместительные кухню и прихожую, уточню, расположенные к этому коридору перпендикулярно и в одну линию, в последний попадал некоторый естественный свет, естественно, в светлое время суток. Поэтому коридор, в большинстве своем всегда, был освещен электрическим светом, исходившим от одной, не яркой, кажется, в стеклянном матовом плафоне, электрической лампы под потолком. За занавеску "спальни", даже если та /занавеска/ была открыта частично, электрический свет проходил с заметной преградой. Своего, еще добавлю, электрического освещения "спальня" не имела. О коридоре № 1 замечу лишь, что и тот не имел естественного своего освещения. Но он был, повторю, значительно короче нашего коридора; а также был ближе к кухне, так сказать, дававшей естественный свет в упомянутое время, – и от того коридор этот был нормальнее нашего, хотя бы в плане своей освещенности в светлое время суток: здесь, в это время, электрический свет почти никогда не горел.
Остановившись, я говорю опять, в "спальне" моих родителей, в этом довольно сумрачном месте, я взглянул на пожарную дверь, которая всегда мне казалась какой-то загадочной. Подойдя к ней, я прислушался. В это время, за этой дверью, на лестничной площадке было абсолютно тихо: никто не поднимался и не шел вниз по лестнице нашего парадного (так жильцы нашего дома называли свой подъезд). (Лифта наш дом, еще прибавлю, не имел. Надо ли говорить, что для московских жилых домов лифт в то время был почти диковиной: незначительная часть таких домов Москвы имела его. И если тогдашние подростки, а то и дети находили такой дом с лифтом, да еще без дежурного при нем (в виде лифтера, как правило, женщины), то превращали лифт настоящего дома в свой аттракцион. Вверх-вниз, вверх-вниз, сумасбродно катались они в лифте, пока кто-нибудь из взрослых, вероятно, жильцов этого дома, не гнал их вон не только из лифта, но и из дома/. Постояв тут немного, я – просто так – заглянул в тумбочку. Разглядев в ней большую жестяную банку, открытую консервным ножом и приоткрытую руками, я заинтересованно потянул ее к себе. Присев с ней на корточки, я раскрыл полностью жестяную крышку банки. И, увидев, что в ней (в банке) была томат-паста, хорошо уже мне тогда знакомая, стал есть ее не ограниченно, досыта столовой ложкой, кстати, полупогруженной в последней. Полакомившись так, и поставив банку на место, я уже без промедления направился к упомянутому Владимиру Алексеевичу.
2.
Запросто постучав в дверь к нему, постояв и подождав, пока там, за дверью скажут "войдите"("только тогда можно входить", – учили меня взрослые), услышав почти сразу же это слово, я радостно вошел в комнату соседа.
– Здлавствуйте! – сказал я.
– Здравствуй, тезка. Ну, проходи. – Полурадостно, полуравнодушно принял меня Владимир Алексеевич, лежа в это время на диване и читая книгу. Его жена, Зинаида Павловна, приветливо кивнув мне головой, занималась глаженьем каких-то вещей. Утюг у нее был чугунный, работающий от разогревания его на огне, то есть, в данном случае – на газовой плите общественной кухни. Вообще же, по крайней мере в Москве, электрических утюгов в то время еще не было. Утюги у всех были, так сказать, "не электрифицированные": чугунные, старые – новые, работающие – я уже сказал как.
У Владимира Алексеевича была привычка – лежа, щелкать – в какой-то степени – больным, очевидно, отложением солей, суставом большого пальца одной из ног (при сгибании и разгибании этого пальца в этом суставе). Лежит так, читает ли что-то, нет ли и, через какие-то промежутки времени, порой по несколько раз подряд, щелкает им, таким суставом. И в этот раз, сказав мне то, что сказал, он привычно щелкнул последним. Когда я к нему приблизился, спросил, отложив книгу в сторону и приподнявшись на своем диване, переложив себе для удобства подушку диванную (думку) из-под головы – под спину:
– Завтракал?
– Да, – кивнул я головой. – Мы даже с бабушкой уже сходили в "Полосенок".
– Молодцы, – еле уловимо улыбаясь, сказал он. – Зина, – обратился он к жене, – дай нам пару эклеров: сосед любит их.
– Как Вовка-то, – в другой раз спросил он, – обижает все еще тебя, нет?
– По носу мне опять удалил, и кловь опять пошла, – с жалобой в голосе ответил я.
Вовка – это – опять – тогдашний мальчик, мой одногодок; старше меня месяцев на 8–9, выше на полголовы и плотнее телом. Проживал этот Вовка не в нашем доме, но метрах в трехстах, в доме, а точнее в соседнем доме с домом, где проживала моя другая бабушка (по матери), звали которую – Клавдия Алексеевна. Для меня она была – баба Клава, бабуся. Родители мои отводили меня к ней регулярно: еженедельно, на выходной, с ночевкой. (Кто не знает, в то время был только один выходной день в неделе – воскресенье). Во дворе, где жила баба Клава, я, вероятно, быстро, как делают это дети, и познакомился с ним, с этим Вовкой. Не помню причин, из-за которых у нас с ним то и дело происходили ссоры. Однако мне до сих пор странно то, что этот тогдашний мальчик дошкольного возраста умел всегда очень быстро поставить в них точку – точным, прицельным, опытным ударом кулака в мой нос. Странно и то, что я, не взирая на это (играя в геройство, что ли?), продолжал всякий раз связываться с ним, хотя совершенно не умел драться; к слову сказать, драться я не умел буквально до 12-ти летнего возраста, и меня – до этого возраста – обижали даже девочки некоторые, безусловно, сильные.
– Тут вот мне недавно книжка попалась, – обстоятельно, содержательно заговорил Владимир Алексеевич, – в которой рассказывается, как один мальчик, которого тоже, как тебя, обижали (правда, в книжке он немножко постарше тебя), начав заниматься гантелями и став от этого сильным, начал давать хорошую сдачу своим обидчикам. И ещё. Есть такая борьба – "Джиу-джитсу" называется, которой тоже, если станешь заниматься, то станешь обязательно сильным, ловким, непобедимым.
От услышанного, мне стало сказочно радостно. Что такое гантели, я уже знал. Они были у самого Владимира Алексеевича, покоясь на полу в его комнате. Причём этих гантелей у него было две пары. Одна пара была крупная, другая – мелкая. Крупная, как я сейчас догадываюсь, представляла собой вес каждой гантели – килограммов примерно по 5; мелкая – по килограмму, самое большее – по 2. С крупной – занимался, видимо, Владимир Алексеевич, с мелкой – предположительно, Зинаида Павловна. Когда они занимались, в какое время, в какой, даже, быть может, и так, период своей жизни? – я не знаю, поскольку никогда не был или же, по понятной причине, не мог быть свидетелем этих их занятий. Гантели эти были, так сказать, старого образца: шарообразные с каждого своего конца, не разъёмные, литые, чугунные. Разыскав их взглядом, я сразу же очутился около них, присел к ним и погладил их рукой. Как ими заниматься, я мог только смутно догадываться. И потому спросил у своего наставника: