- Никого я не гонял, - сердито и с какой-то обидой заявляет Элит. - Это дед Пабат меня палкой гонял, когда я пьяный прягового оленя зарезал. На беговании плохо бежал, от передовой упряжки совсем отстал, я его зарезал. Зачем мне ленивый олень? Ленивый пастух тоже никому не нужен. Сейчас в бригаде три тысячи оленей, а пастухов всего семь. Мне тоже столько хватило бы.
- Зачем же так много держал?
- А куда их денешь? Кушать хотят, а все их олени от копытки подохли. В тундре всегда помогать нужно. Даже плохого человека, которого из стойбища выгоняют, сначала хорошо накормят и еды дадут, сколько унесет, потом выгоняют.
Элит остановил оленей, поправил упряжь и, снова тронувшись в путь, продолжил:
- Все равно хороших пастухов мало было. Кто старательно пас, у того свое стадо большое было, а в ленивого олени подохли или разбежались. Вот как мы с тобой сейчас: побегаем-побегаем по тундре, продукты все съедим, ничего не найдем, потом будем говорить по рации в контору, чтобы этих оленей списали и новых продуктов побольше прислали. А ему, кто тогда продукты присылал? Вот он и шел ко мне в пастухи. А у меня котел худой, чашки нет, одна консервная банка. Все равно за то, что много людей оленей пасли, кулаком объявили. Даже в тюрьму посадить хотели…
- А за что людей из стойбища выгоняли? - спросил я.
- Как, за что? - удивился Элит. - Убил кого, или обидел очень. Костя свою мать - бабушку Веем ударил. Это самый большой грех. Такого сразу из стойбища выгоняют.
- Из одного стойбища выгнали, а он в другое перебрался, снова людей обижает. Если подлец, то это надолго, - философски заметил я.
- Такого человека ни одно стойбище не примет. Все знают, нельзя такому с людьми жить. Потом, когда выгонят, все равно быстро умрет. В стойбище шаман от людей злых духов гоняет. А когда один - кто гонять будет? Вот и умрет…
К вечеру добрались до первых сопок. В этом месте у нас четыре дня тому назад была стоянка. Но ни оленей, ни даже их следов за весь переход не обнаружили. Правда, приключение в дороге все же было. На спуске к разлившемуся среди тундры озеру олени вдруг начали волноваться. Они то и дело оглядывались, тянули воздух, настораживали уши. Похоже, эти животные ведут себя, если рядом пасутся другие олени или недавно побывал крупный хищник - волк, медведь или росомаха. Мы остановили упряжки и принялись проверять зеленеющую вдоль озера полоску ольховника. Там, где кусты особенно густые, Элит наткнулся на разорванного рысями лосенка. Звери перехватили малышу горло, вытащили через рану язык, напились крови и ушли.
Почва вокруг каменистая и ничьих следов не видно, но в том, что хозяйничали рыси, не было никакого сомнения. Волки, прежде всего, съели бы внутренности, медведь снял шкуру, и часть съел, а часть закопал, росомахи разорвали на куски и тоже спрятали. Других, способных справиться с лосенком хищников, в этих краях не водится.
Чем в это время занималась лосиха - сказать трудно. Может, ее убили браконьеры, а может, уводила от беды второго лосенка? У них всегда так: лишь лосиха заметит хищников, одного лосенка оставляет на месте, а второго уводит.
Все случилось недавно, и можно было бы взять немного мяса на ужин, но Элит запротестовал. Здесь не принято есть убитых хищниками животных, пусть это будут даже домашние олени. Мол, звери очень обидятся на такой грабеж и обязательно отомстят пастуху.
Ночевать расположились на берегу небольшой горной речушки, что струится мимо покрытых зарослями кедрового стланика сопок. Поставили палатку, угостили оленей солью и отпустили пастись. Я советовал Элиту привязать к ним жерди-потаски, но он только хмыкнул: "Никуда не денутся. Ондаты всегда возле палатки любят пастись, пусть даже никто в ней не живет. Он на нее и внимания как будто не обращает, а волка или медведя учует, сразу прямо к палатке бежит".
После ужина Элит лег спать, а я отправился удить хариусов. Вырезал из молодой лиственницы удилище, привязал мормышку и за какой-то час натаскал полсумки.
…И вот так четыре дня подряд. Просыпаемся, когда солнце давно высушило росу, неторопливо завтракаем, собираем пряговых оленей и отправляемся дальше. В дороге Элит или молчит или рассказывает какую-нибудь историю из пастушьей жизни. Мое мнение об этих историях Элита не интересует. Не любопытны ему и мои приключения. Элит глубоко уверен, всякий, кто не пасет оленей, живет пустой, никчемной жизнью и ничего достойного внимания в ней не бывает.
Порой мне вдруг начинало казаться, что мы вообще не ищем никаких оленей. Элит не то, что не говорил на эту тему, но даже ни разу не свернул в сторону, проверить подозрительные следы или хотя бы осмотреть через бинокль окрестности. Не имею представления, вытаскивал ли он спрятанную в рюкзак оленью лопатку? Во всяком случае, я этого не вздел. Посмотреть со стороны - кочуют себе люди от одного стойбища к другому, и больше ничего их не интересует.
Не удивительно, что на пятый день такой жизни от нас сбежали пряговые олени. Все до еденного! Как обычно, вечером мы угостили их солью и отпустили пастись. До полуночи я бродил вдоль реки с удочкой и хорошо помню, как они позванивали колокольчиками рядом. Утром проснулись, а их нет.
Для оленевода не бывает большего позора, чем потерять пряговых оленей. Элит не раз заверял меня, что он самый лучший пастух в тундре, но чтобы он как-то там особо расстраивался от этого события - я не заметил. Побродил по тундре, несколько раз ткнул палкой в кочки, внимательно посмотрел на небо и возвратился в палатку. Немного повалялся на шкурах рядом со мною, и вдруг ни с того, ни сего, спросил, откуда вчера ночью дул ветер? Я пожал плечами. Мол, кто его знает? Увлекся рыбалкой, и был ветер или нет - не имею ни малейшего представления. Вот что сильного ветра не было - это точно, иначе сносило бы леску. А тихий для меня без внимания. Элит от недоумения даже привстал на шкуре:
- Правда, не помнишь? Совсем слабый стал, словно старик. Скоро к "верхним людям" пойдешь.
- А зачем нам ветер?
- Не понимаешь, что ли? Ондаты к отколу убежали. Учуяли откол и убежали. Далеко пасутся. Если бы близко, еще вечером волноваться стали, а так спокойно паслись.
- Почему же мы здесь прохлаждаемся? - загорячился я. - Искать нужно. Совсем удерут, не догоним и за неделю.
Элит длинно посмотрел на меня, снисходительно улыбнулся:
- Я же сказал, далеко ушли. Если снега нет, просто так не найти. Нужно на сопку лезть, ворона слушать. Вчера голодный кричал, обязательно оленей искать будет. За вороном пойдем, он все равно, что волк или росомаха, возле оленей держаться любит.
- А по лопатке разве нельзя узнать?
Элит снова улыбнулся и горестно покачал головой:
- Совсем дурак, поэтому так говоришь. Когда ее жгли, откол совсем в другом месте гулял. Говорю, ворона слушать надо. Он в тайге и в тундре все равно, что женщина в яранге - за порядком следит, и все хорошо знает. Потому как он настоящий хозяин…
- А разве не медведь здесь хозяин?
- Я же говорю, совсем дурак. Его все боятся, стреляют и мясо кушают. Разве хозяина кушают? - Чуть помолчал и дополнил. - Ворон у нас настоящий хозяин, все равно - Бог! Его никогда не стреляют и всегда слушаются…
На сопке, куда мы поднялись слушать ворона, Элит повел себя совсем непонятно. Не глядел по сторонам, ни к чему не прислушивался, а выбрал рядом с пробивающимся из-под камней родничком уютное место, натянул на голову кухлянку и завалился спать. Он вообще любит поспать и одинаково уютно чувствует себя, что в яранге, что под открытым небом. Ляжет, свернется калачиком, и через минуту захрапел.
Я попытался пристроиться рядом, но, промаявшись минут двадцать, оставил это занятие и отправился собирать белые грибы, что густо высыпали по склону сопки. Собирал и все время поглядывал на небо в надежде увидеть ворона и предупредить Элита. Но никаких птиц кроме кедровок не появлялось, да и те почти не подавали голоса.
Я набрал грибов, в последний раз осмотрел все вокруг и спустился к Элиту. Он по-прежнему спал, завернувшись с головой в кухлянку, и, чтобы его разбудить, пришлось подойти совсем близко. Услышав мои шаги, Элит выпростал из-под кухлянки взлохмаченную голову и ни с того, ни сего уверенно заявил, что несколько раз слышал крик ворона. Теперь он хорошо знает, где искать откол и сбежавших к нему пряговых оленей - ондатов. Я пытался доказать, что никаких птиц кроме кедровок здесь не летало, к тому же за шумом выбивающегося из-под камней родника он вообще ничего не мог слышать. Элит не обратил на мои слова никакого внимания. Поднялся, внимательно посмотрел на вершину сопки, и, опираясь на палку, стал спускаться в долину. Там мы, даже не попив чая, торопливо свернули палатку, уложили все в рюкзаки и чуть ли не бегом отправились в верховье струящейся мимо сопок речушки.
Впервые за время поисков я увидел, что Элит и вправду ищет оленей. Он тыкал палкой едва ли не в каждую кочку, руками ощупывал вмятины во мху, то и дело карабкался на скат сопки, чтобы осмотреть все через бинокль. Я куда моложе Элита, но ему то и дело приходилось меня поджидать.
К полудню, когда я в сотый раз проклял себя за то, что ввязался в это каторжное дело, мы завернули в один из многочисленных распадков и, проламываясь через заросли кедрового стланика, покарабкались вверх.
На полпути к перевалу Элит повел себя спокойнее. Осмотрелся, утишил шаги, а затем вообще присел покурить. Он даже, мне показалось, на минуту вздремнул. По выражению его лица я не мог понять, правильно ли идем, и получится ли что-нибудь стоящее из этих поисков. Но во мне вдруг поселилась уверенность, что стоит нам подняться на перевал, как сразу увидим оленей. Более того, захотелось растянуть время перед встречей с ними. Я лег на ягель рядом с Элитом и принялся смотреть на проплывающие над сопками низкие облака…
И потом, когда поднялись на перевал и в открывшейся под нами долине увидели оленей, я ничуть не удивился. Просто потеплело на душе и все.
Элит тоже, по всему видно, ничуть не удивился. Стоял на гребне сопки, курил и смотрел на оленей. А те рассыпались по всей долине от края до края, щипали траву, бродили между кочек. Некоторые просто стояли или лежали. Лишь вчера сбежавшие от нас ондаты держались более тесной группой. Налицо был весь откол. Это можно было угадать по Элиту. Он подобрел, заулыбался, и, как мне показалось, даже глаза его подернулись влажной пленкой.
Но, самое удивительное, здесь же у подножья сопки на склонившейся над долиной лиственнице дремал ворон. Услышав шум камней под нашими ногами, посмотрел в нашу сторону, затем повернул голову к оленям и, тяжело оттолкнувшись от ветки, направился к белеющей снежниками сопке.
Это был первый ворон, которого я увидел сегодня, хотя после того, как Элит заявил, что ему нужно "слушать ворона" да еще и "читать его", внимательно всматривался в каждую появившуюся на горизонте птицу. Почему ворон оказался в этой долине как раз в это время - трудно даже вообразить.
Мы не стали подходить к оленям, развели костер и принялись ладить кораль-загородку для пряговых оленей. Олени из откола то и дело поднимали головы, насторожено смотрели в нашу сторону, а некоторые бежали посмотреть, кто это расположился рядом с ними? Потом с такой же прытью уносились прочь.
- По людям соскучились, - объяснил Элит. - Олень хоть и удирает от пастуха, все равно крепко его любит и очень скучает, если подолгу не может видеть. Бывает, погуляет-погуляет, соскучится и снова возвращается в стадо. Потом опять убежит, и мы везде его ищем. Олень, который много гулять любит, может многих других научить убегать от стада, поэтому его лучше сразу забить…
Мы прожили возле откола почти два дня. Элит несколько раз обходил его, пытаясь удостовериться, все ли сбежавшие олени налицо? Те дичились, но с каждым обходом подпускали ближе. Наконец мы сбили их в тесный гурт и погнали к стойбищу, даже не завернув за брошенными у последней стоянки нартами и оленьими шкурами.
На перевале Элит оставил кусок мяса, объяснив мне, что ворон уже сегодня вечером прилетит проверить, все ли у нас в порядке, а потом сообщит об этом всем живущим в тайге и тундре воронам. Те в свою очередь сообщат новость всем живущим здесь медведям, волкам, лисицам и росомахам. Скоро о происшедшем в этой долине будет знать даже живущая в десяти кочеваниях отсюда маленькая рыжая мышка. Плохо лишь, что не все люди умеют "читать" ворона, из-за чего ходят по тайге и тундре, словно без глаз.
…Уже потом, когда мы соединили откол с основным стадом, я с помощью Элита нарисовал карту наших поисков. Получилось, что мы описали преогромный круг, и вышли к сбежавшим оленям в двух днях пути от того места, где круг должен был замкнуться. Так что и без лопатки мы обязательно наткнулись бы на откол или его следы. И при чем здесь лопатка, мне не совсем понятно.
С другой стороны, в тундре ничего зря не делается.
БАСЯ ДАВИДОВНА
Сегодня мы с бабой Маммой чумработницы. У моей хозяйки разболелась нога, на нее почти нельзя ступить, а здесь прилетел зоотехник, третий день пишет с бригадиром Колей какие-то бумаги, и его нужно "нормально" кормить. Я и вызвался бабе Мамме помогать. Бегаю к ручью за водой, таскаю дрова, укрепляю растяжки на дюкале. По распадку дует сильный ветер, а у нас в дюкале коптится мальма, которую баба Мамма хочет подарить зоотехнику, когда тот будет улетать. Стоит лопнуть одной из растяжек, ветер прорвется к костру, и за минуту от похожей на островерхий чум коптильни останутся одни дымящиеся лохмотья.
Баба Мама очень внимательна ко мне, за каждое ведро воды или полено говорит "Спасибо" и расхваливает, будто я совершаю не знать какой подвиг. Сама же без всякого "Спасибо", на одной ноге делает тысячу дел. Следит за огнем, переставляет кастрюли и чайники, натирает чайной заваркой снятый с оленьих ног камус, шьет штаны из шкуры летнего оленя-мулхана, выходит на радиосвязь с соседним стойбищем, меняет лиственничные веточки под разосланными на полу шкурами, следит за поставленным на лепешки кислым тестом и попутно рассказывает о когда-то случившейся в этих краях беде. У бабы Маммы удивительная память на даты и фамилии, она называет их, не задумываясь:
- В феврале сорок первого года, - рассказывает она, - наяханские милиционеры возле Усть-нелькечана двух зеков убили. Тогда на Буксунде большой лагерь для заключенных был, некоторые убегали, а милиционеры их убивали. Некоторые убегут, куда идти совсем не понимают, кушать нечего, одежда плохая. Они в нору из снега залезут и сидят как куропатки, пока не умрут. Всем приказ был, кто мертвого зека в тайге найдет, руки нужно отрубить и милиционерам отдать. За это премия. А некоторых милиционеры сами догоняли и сразу убивали. Тогда премия им была. Порядок такой был.
Милиционеры руки этим зекам отрубили, в мунгурку спрятали и вместе с каюром Эвринги повезли на собаках в Буксунду, чтобы узнать, как фамилия. Там в лагере несколько тысяч зеков было, а на руку посмотрят, сразу скажут, у кого ее отрубили. Вот и повезли, чтобы посмотреть.
Тогда много собачьих упряжек по Колыме бегало. Этих каюров, что на собаках ездили, нарочными называли. Вот Эвринги и был нарочным. Отвез он милиционеров, а тогда на Буксунде много зеков гриппом болели. Их врачи старательно лечили, но все равно многие умерли. Кормили очень плохо, одежда неважная, очень слабые были, поэтому многие сразу умерли.
Эвринги не стал милиционеров дожидаться, поехал домой, но уже в дороге ему стало плохо. Говорит, голова очень кружится, даже смотреть больно. За весь перегон ни одной кружки чая не выпил. Собакам юколы бросит, полежит немного, пока собаки все съедят, и снова едет. Его в больницу положили, уколы сделали, он долго болел, но все равно выздоровел.
Уже на второй день, как приехал Эвринги, у нас тоже люди стали болеть и умирать. Температура большая поднимается, прямо человек сознание теряет, а потом умирает.
У нас в Гарманде военфельдшер был. Кит фамилия. Люди его очень любили. Уже совсем волосы белые и в очках маленьких, которые на веревочке привязаны, ходил, но все хорошо по-эвенски понимал, многих людей вылечил. Жена у него Клара Яковлевна учительницей в школе была. Вдвоем в нашем поселке жили. Когда гриппом все болеть начали, тех, кто заболел, Кит с Кларой Яковлевной приказали в школу таскать. В классах шкуры постелили и людей так уложили.
Которые уже умерли, тех в сруб складывали. Дом в Гарманде новый начали строить, вот сруб и выложили. В этом срубе до самого верха мертвых набросали, прямо, как оленьи туши на складе. В нашем поселке тогда сто сорок восемь человек умерло. А еще многие умерли в Наяхане, Камешках. В Гижиге многие умерли.
Которые оленей пасли, тоже очень многие умерли. Олени без присмотра пасутся, а пастухи мертвые в ярангах лежат или прямо в тайге горностаями обгрызенные. В стойбище собаки горностаев гоняли, а в тайге, кто гонять будет?
Я совсем молодая была, в школе военфельдшеру старательно помогала. Чаем тех, кто заболел, поила, на голову мокрые тряпки клала, успокаивала. Которые уже умерли, тех в коридор складывали, потом на нартах в сруб отвозили.
В учительской мамина сестра лежала. Я ее подстригла, она уже знала, что скоро умрет. Просит, приведите мне детей. Ей говорят, нельзя приводить, заразить можно. Она говорит, я их целовать не буду, только посмотрю. Так и сделала. Привели детей, она на них посмотрела, потом вот так за головы подержалась и говорит. "Идите домой". Мальчиков увели, а она скоро умерла.
Потом из Наяхана заключенных пригнали, они большую яму выкопали, всех вместе зарыли. У кого мать или отец живые остались, тех отдельно хоронили, а у кого никого не было, - в яму.
- Там какой-нибудь памятник поставили?
- Зачем, памятник? Крест с птичками поставили, и так нормально будет. Тогда нужно было тех, кто живой остался, хорошо кормить. Сирот много было, стариков, которые даже ходить не умели, много в школе лежало. Тогда нельзя было забивать даже собственных оленей. Приказ такой был: если кто личного оленя забьет, того сразу в тюрьму. Когда грипп начался, разрешили оленей забивать, чтобы всех хорошо кормить. Много горя у нас было, люди за одну ночь белые делались. Вчера голова у него голова вся черная, а утром уже белая.
Потом снова заключенные на пароходе нам корь привезли. От нее в Гарманде семьдесят шесть человек умерли. И в других поселках, и возле оленей тоже многие умерли.
- А хоронили где? Снова большую яму копали?
- Кто где умер, там и хоронили. Потом в Эвенске прямо на могилах начали дома строить. У нас раньше так никогда не делали. Грех! Только Хардани свою дочку откопал и зарыл в другом месте. Остальные там остались. Где сейчас райком партии, аэропорт, больница - как раз всех захоронили. Теперь люди, которые там живут, спят плохо, болеют, жить плохо стали. А разве можно сверху на умерших хорошо жить?
Я сбегал к дюкалу, посмотреть, как коптится мальма, и, возвратившись, спросил бабу Мамму, как они относились к зекам? Мне говорили, что местные на них охотились. Те из лагерей убегали, а эти охотились.
Баба Мамма пожала плечами: