Здесь откинулся полог, и в ярангу возвратилась бабуля. Она тоже сразу учуяла запах свежеиспеченного хлеба, какое-то время рассматривала висящую над печкой буханку, только потом перевела взгляд на меня и пыхтящего за спиной пса. Вместо того, чтобы сказать "Здравствуйте" или как-то объясниться, почему без спроса забрался в чужое жилище, я кивнул на пса и с обидой заявил:
- И это называется гостеприимство! Чего это он у вас? Сижу, греюсь, никого не трогаю, даже угостил колбасой, а он все съел, теперь бесчинствует. Не собака, а какой-то агрессор.
- На его шкуру сел, поэтому и сердится, - словно давно знакомому, объяснила бабуля - Он на ней всегда спит. Старый уже, мерзнет очень. Поэтому только возле печки сидеть любит.
Мне, конечно, жаль отрываться от тепла, но послушно перебираюсь на соседнюю шкуру и невольно улыбаюсь мысли, что таким способом меня запросто выживут из яранги. На одной шкуре у них спит собака, на следующей - другая, там дед, здесь - бабуля, словно в песенке:
"Иды, иды, Яковэ з хаты,
Бо на пэчи батько та маты,
На прыпичку сын та нэвистка,
Нэма тоби, Яковэ, миста…"
Но ничего, как будто обошлось. Пес успокоился и ничего против меня не имеет. Улегся на отвоеванную шкуру, какое-то время виновато рассматривал меня. Мол, извини, брат. Сам должен понимать, радикулит подлый совсем замучил. Затем принялся выгрызать лед на лапах, поглядывая между делом то на меня, то на бабулю.
А она склонилась над печкой и принялась наливать суп в глубокую миску из нержавеющей стали. Точно такие миски Тышкевич притащил в мои избушки на Ханрачане. Не иначе, пастухи выменяли их у поселенцев на оленину, или наша колония и оленеводческие стойбища снабжаются из одного и того же склада.
Бабуля пристроила наполненную до краев миску передо мною, рядом положила кусок лепешки, ложку и уже потянулась к стоящему на краю печки чайнику, как вдруг ее взгляд упал на поминальный столик. Наверное, она не очень хорошо видит, к тому же в яранге даже в самую солнечную погоду сумеречно и, для того, чтобы рассмотреть то, что я прибавил на поминальный столик, ей пришлось наклониться совсем низко. Наконец рассмотрела, зачем-то передвинула шоколадку поближе к чашечке с водкой и вопросительно глянула на меня.
- У вас, наверное, кто-то недавно умер, да? - спросил я и тут же, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать, что у моей сестры три года тому назад погиб сын, она от горя заболела, попала в больницу и сына хоронили без нее. Когда ее выписалась из больницы, он стал сниться ей каждую ночь. И всегда одинаково: стоит, плачет, зовет к себе. Она к нему, а он от нее. Сестра от этих снов чуть опять в больницу не попала. Хорошо, по соседству живет старенькая бабуля, она и научила - поминки справить надо. Сразу сниться перестанет. И, правда. Сделали все, как советовала, теперь он к ней во сне почти не является. Вы только не обижайтесь, но у нас все не так, как у вас делается. Для настоящих поминок нужно сладкую кашу-кутью из риса сварить, компот и еще лапшу с блинами. Вы конфет на могилу отнесли?
- Какую могилу? - не поняла бабуля.
- Обыкновенную. В которую мертвых хоронят. Нужно конфет на могилу положить и еще чего-нибудь из еды. Кто-то придет к могиле, угостится конфетами и помянет покойника хорошим словом. А тому будет приятно. У нас на Украине многие верят, что человек даже в могиле все хорошо слышит и узнает тех, кто приходит к нему, ухаживает за могилой или еще что там. Только сказать, конечно, об этом не может. У вас есть фотография того, кто умер?
Бабуля понятливо кивнула, вышла из яранги и скоро возвратилась со спортивной сумкой, на которой крупными белыми буквами написано "Бокс". Стряхнула с сумки снег, чуть в ней покопалась и подала мне довольно удачную, главное большую любительскую фотографию.
- Это бабушка Веем. Киномеханик дал, - объяснила она и скорбно поджала губы, но тут же, словно спохватившись, улыбнулась и принялась объяснять. - Это вот киномеханик Боря смеется, это Толик, а это бабушка Веем.
- А другой фотографии нет?
- Зачем, другой? - удивилась моя собеседница. - Всем хорошо видно. Я каждый раз смотрю.
- Ладно. Сойдет и так. - Милостиво соглашаюсь я и тут же ни с того, ни сего начинаю рассуждать вслух. - Значит, вместо бабушки Веем, соорудили это… - хотел сказать "чучело", но вовремя спохватился, - эту штуку из палок и всяких шкур? Бедная бабушка Веем! Зачем такое неуважение! Культурные люди. Передовая оленеводческая бригада, а не какие-то дикари в перьях. Нужно, чтобы каждый заглянувший в ярангу, сразу сообразил, по кому справляют поминки. Потом уже, как полагается у людей, угоститься кутьей, выпить компота или поесть блинов и вспомнить, какой замечательной женщиной была бабушка Веем. Как вкусно готовила еду, какие нарядные шила кухлянки, и вообще какой была неотразимой женщиной. О покойнике говорят или хорошее, или ничего. Поэтому поминки и называются поминками.
Между делом достаю со своего рюкзака конверт с фотографиями. Отправляясь в тайгу, я всегда беру с собой снимки братьев, сестер, отца и матери. Когда очень уж одиноко, посмотришь на родные лица, поговоришь с ними, глядишь - на сердце становится легче.
Конверт, в котором я храню фотографии, из-под фотобумаги, черный и плотный. Как раз такой и подходит для задуманного мною дела. Прячу фотографии в боковой кармашек, а конверт разглаживаю и вырезаю в нем квадратик. Затем накладываю на бабулину фотографию, чтобы была видна одна улыбающаяся старушка. Правда, на плече у нее по-хозяйски лежит рука какого-то Бори, но это не так важно. Пристраиваю фотографию на поминальный столик, зажигаю рядом свечу и, чуть полюбовавшись, говорю:
- Теперь совсем другое дело. Сейчас хорошо бы кутью сварить. У вас есть рис, мука и все такое?
Мы уже приготовили рисовую кашу с изюмом, компот и заканчивали печь блины, когда, наконец, возвратился дед Кямиевча. Оказывается, он никуда не убегал, а ездил в стадо за мясом. Забил там двух оленей-чалымов, разделал и привез полные нарты мяса. Вместе с ним явился знакомый мне по фотографии пастух Толик - высокий розовощекий парень с черными, словно уголь, глазами и полоской усов над губой. Он сразу же уселся за стол, съел кусок привезенного мною сала, две тарелки лапши, добрый десяток блинов и только потом обратил внимание на фотографию в черной рамке. Какое-то время молча рассматривал ее, перевел глаза на меня и к большому моему удовольствию произнес:
- Нормальная старушка была. Мне лыжи камусом обклеила, до сих пор хорошо держатся. Элит свои уже два раза клеил - все равно отвалились. А мои как новые.
Наша хозяйка подняла голову от своих кастрюль, тоже посмотрела на бабушку Веем, затем перевела взгляд на меня, чуть заметно кивнула и улыбнулась…
ПОМИНКИ
Если никак нельзя, но очень хочется, значит можно. Дед Кямиевча сумел-таки достать водки. Я не смог сделать это в поселке, хотя у меня талоны на водку, к тому же в магазине работает знакомая продавщица, а он достал. И не где-нибудь, а здесь - в глухой тайге. Все у него получилось очень просто. Пообещал вертолетчикам тушу оленя, а те завезли ему прямо к стаду пять бутылок "Столичной". Из-за этого он и не успел передать меня своей бабуле из рук в руки. Летчикам нужно было перебросить комбикорм из центральной усадьбы в расположенную по соседству с нами оленеводческую бригаду, на обратном пути произвести обмен и, словно ничего не случилось, вовремя вернуться на аэродром. Рассиживаться в ожидании, когда пастухи поймают, забьют и разделают оленя, им некогда. Вот дед Кямиевча и торопился.
Бабуля почему-то решила, что я лектор и поэтому не спешила привечать. Минувшей осенью в их бригаде из-за непогоды застрял московский лектор и промаялся почти две недели. Он все время мерз, хотя настоящие морозы еще не наступили. К тому же этот лектор не мог, есть пищи, если в ней попадаются оленьи шерстинки. А так, как пастухи относятся к этому совершенно равнодушно и в любом кушанье, вплоть до лепешек, можно запросто добыть клок шерсти, он питался только галетами, консервированной морковью и морской капустой. Этого добра кто-то из залетных продавцов подсунул оленеводам несколько ящиков.
Не удивительно, что лектор с утра до ночи ходил за дедом Кямиевчей и требовал от него вертолет. Пришлось бабуле притвориться больной, чтобы в их бригаду прислали вертолет санитарной авиации. Прилетевший врач в два счета разоблачил бабулю и получился большой конфуз. Но лектора все же вывезли. С тех пор бригадир, составляя заявку на продукты и прочие нужные бригаде вещи, никогда не забывает сделать приписку о лекторе. Прошу, мол, выслать макарон, сигарет, батареек, сто метров веревки и три килограмма дрожжей. Лектора просим не высылать…
Дед Кямиевча успел попробовать водки, приехал от стада веселеньким и теперь на самом деле старается до поры до времени не попадаться хозяйке на глаза. Притащил откуда-то нарты со сломанными полозьями и, устроившись неподалеку от яранги, принялся ремонтировать. Раза два наведывался в ярангу отжечь в печке кусок проволоки, при этом старался не дышать в сторону бабули, а Толик смеялся, что в печку дышать тоже рискованно - может взорваться.
Толик называет нашу хозяйку баба Мамма. Я решил, что так здесь принято. Она, мол, кормит-поит его, обихаживает - служит, так сказать, и за бабушку и за маму - он соответственно и обращается. Оказывается, это имя у нее такое - Мамма. Сама бабушка эвенка, но имя корякское. Что оно обозначает на самом деле, Толик не имеет представления. Когда я спросил об этом саму хозяйку, она повела себя непонятно. Сначала улыбнулась, а потом то ли застеснялась, то ли обиделась. Что-то проворчала и вышла из яранги. Я решил, что этот разговор ей не совсем приятен, и больше с расспросами не приставал.
Баба Мамма - единственная женщина в нашем стойбище. Правда, есть еще жена у бригадира Коли, но она почти все время гостит в поселке, приезжая в стойбище только с наступлением тепла, да и то ненадолго. К тому же, сейчас у нее маленький ребенок и вывозить его в тайгу врачи не разрешают. Раньше здесь жила еще бабушка Веем, потом умерла. Ничем не болела, ни на что не жаловалась, сварила ужин, надела новую кухлянку, попрощалась со всеми и умерла. Толик говорит, все случилось так, потому что за ней "ходил медведь".
Чем бабушка Веем обидела хозяина тайги - не знает никто. Но о том, что ОН на нее очень сердит, знало все стойбище. Как-то дед Кямиевча вдвоем с бригадиром Колей возвратились к недавно оставленной стоянке, посмотреть, не прибились ли туда отставшие от стада олени, и увидели: в том месте, где раньше была яранга бабушки Веем, медведь содрал мох до самых камней. Потом этот медведь подкрался к стойбищу, залез в ярангу и все бабушкины вещи выбросил в тундру. Ничьих не тронул, а бабушкины порвал и выбросил.
- Мы ей об этом никогда не говорили, - рассказывал Толик. - Просто всё, что он порвал, сожгли, а бабушке Веем сказали, что я ремонтировал в яранге бензопилу, случайно залил бензином ее постель и пришлось сжечь. Она все равно обо всем догадалась, долго ходила грустная, потом легла и умерла.
Толик на минуту задумался, побарабанил пальцами по коленке, затем перевел взгляд на фотографию бабушки Веем.
- Мы с Абрамом ей яму копали. Глубокая! На дне стоишь, и пальцы вот сколько до верха не доставали. Все равно ОН могилу разрыл, гроб разломал, а ее утащил до самого распадка. Там немного скушал, остальное даже закапывать не стал. Так бросил. Мы потом два раза на ней оленя раскалывали. Понимаешь, приведем оленя к тому месту, где бабушка Веем лежит, разрежем его вот так по животу и накроем им бабушку. Все равно звери оленя съедят, а бабушку Веем кушать не желают. Потом, однако, съели.
- А почему вы ее снова не похоронили? Толик удивленно смотрит на меня:
- Разве так можно? Я же говорю, ОН ее из ямы вытащил. Если ОН чего-нибудь лапой коснется - трогать ни за что нельзя. ОН потом обязательно мстить будет. Сколько раз уже так было. ОН и бабушке Веем мстил. Только никто не знает за что. Может, она на ЕГО след наступила или сказала о НЕМ что-то нехорошее. ОН, хотя и далеко живет, все равно хорошо слышит и знает…
Рассказывал Толик совершенно серьезно, как о самом обыкновенном случае из своей жизни. Случай, конечно, не такой и обыденный, но ничего сверхъестественного ни он, ни другие пастухи здесь не видят. В тундре случается и не такое.
- Вот это да! - мысленно охнул я, вспомнив, как советовал бабе Мамме, отнести конфеты на могилу бабушки Веем. Ей, мол, будет очень приятно. Могила-то пустая и, по всей видимости, после того, как в ней похозяйничал медведь, ее даже не зарыли…
Мы с Толиком сразу подружились. Он, лишь увидел мои валенки, которые я пристроил сушиться возле печки, завертел головой так, словно у него вдруг заныли все зубы, сбегал в свою ярангу и притащил новехонькие торбаса. Положил в них стельки из травы-нубы и потребовал примерить. Пастушья обувка пришлась мне впору, я не торопился ее снимать, хотя в яранге не принято сидеть обутым. Из-под приподнятого полога тянуло холодом и, если ты в одних носках, ноги все время мерзнут. В торбасах - совсем другое дело.
Я надарил Толику всевозможных лесок, блесен, крючков и даже электронную удочку. Летом был в Москве, обошел все рыболовные магазины, но ничего путевого не нашел. Когда собирался уезжать, заглянул в универмаг возле "Трех Вокзалов", там ко мне подошел очень тихий и стеснительный парнишка и тайком предложил все: от импортных лесок до телескопических и электронных удочек. Я запасся лет на десять.
Толик обрадовался подаркам, и мы решили завтра же сходить к скалам на рыбалку. Блесны он сразу же передарил бабе Мамме. Нет, наша хозяйка не собиралась рыбачить. Просто импортные блесны до того ярки и привлекательны, что лучшего украшения ее кукашке не придумать. Рыбу же, по мнению Толика, лучше ловить на "нанайку" - большую свинцовую мормышку с впаянным в нее кусочком меди. Мои блесны сверкают так ярко, что могут запросто не только напугать, а сделать заикой самого смелого хариуса. Между тем от стада возвратились бригадир Коля и два пастуха: Элит и Абрам. Элит уже в годах, но все равно крепкий, поджарый и вообще какой-то основательный. Плохо лишь, что слишком сердитый. Он сразу же успел отругать собаку за то, что подвернулась под ноги; бригадира Колю, потому что тот слушается директора совхоза, а не опытных оленеводов; наконец, придрался к деду Кямиевче: мол, с какой стати променял жирного чалыма на пять бутылок водки? Этим летунам хватило бы и тощего мулхана.
Но свою порцию водки Элит выпил до последней капли без всяких уговоров и даже ревниво заглянул, сколько налили в соседнюю кружку? На меня Элит тоже посмотрел оценивающее, словно я нанимался к нему в работники, и только сообщение бабы Маммы о том, что я уже успел добыть жирного зайца и поймать целое ведро хариусов, как-то примирили его с моим присутствием.
Абрам - совсем другое дело. Толстый, как осенний бурундук, добродушный, улыбчивый. Лишь зашел в ярангу, первым делом улыбнулся мне, затем Толику, бабе Мамме и, наконец, закипевшему на печке чайнику. Нет, он не скалился все время, словно блаженный. После каждой улыбки Абрам делал серьезное лицо, поворачивался и, словно только сейчас замечал меня, Толика, бабу Мамму, растягивал в улыбке пухлые губы, а глаза прямо лучились от восторга. Мол, надо же! Никогда не чаял здесь встретиться и вдруг такой сюрприз!
Бригадир Коля совсем не похож на начальника и вообще какой-то малозаметный. Осторожно так протиснулся в ярангу, поздоровался и, присев возле меня, поинтересовался, как долетелось, словно ожидал меня сто лет и наконец дождался. После чего внимательно огляделся, зачем-то еще раз пожал мне руку, вытащил из-под столика донельзя зачитанный журнал и принялся его изучать. Ел, разговаривал и даже колол мозговые кости бригадир, почти не отрываясь от журнала, чем выводил из себя Элита. Тот, по всему хорошо видно, относится ко всяким там книгам и журналам без особого уважения, а Коля даже на поминках начитаться не может. Но бригадир не обращает на ворчание Элита никакого внимания. Более того, что он и с журналом перед глазами не отрешается от происходящих в яранге событий. Нашел время полюбоваться подаренными бабе Мамме блеснами, напомнить Толику, что никакой рыбалки завтра не получится, потому что нужно пересчитывать оленей. Затем Коля похвалил сваренную нами лапшу, отметив, что она вкуснее всяких там макарон и рожек.
Сидим, беседуем. Время от времени кто-то поднимается, наливает в кружку водки, выпивает, заедает кутьей или кусочком сала и снова устраивается на свое место. Баба Мамма не принимает участия в нашем разговоре, и водки выпила всего лишь чуть-чуть, но слушает очень внимательно. Улыбается, иногда отрывает глаза от скребка, которым скоблит большую оленью шкуру, и подолгу смотрит на фотографию бабушки Веем.
Сначала говорили об Абраме. Вернее, его пряговом олене, которого привели из соседней бригады, когда ездили туда на корализацию. Тамошний пастух дед Хардани предложил Абраму разменяться ездовыми оленями. Мол, Абрам для своего оленя слишком тяжел, да и олень его до того ленивый, прямо спит на ходу. Старому человеку на таком ездить в самый раз, а вот Абраму нужен такой, который ни выносливостью, ни прытью не уступал если не лосю, то хотя бы дикому оленю - буюну. У деда Хардани есть такой учик, его одно время даже водили под седлом, но деду не подходит - слишком высокий. Даже с палкой на него пока взберешься, упадешь три раза. К тому же норовистый, ни минуты не стоит на месте. Абраму это не страшно. Он пастух известный и быстро сделает покорным самого строптивого учика.
Абрам обрадовался такому предложению, вручил деду Хардани своего оленя и отправился в стадо на поиски дедового. Отыскал. Набросил маут и принялся выбирать, чтобы подобраться к оленю и надеть на него уздечку. Учик какое-то время вел себя спокойно, но когда до Абрама осталось шагов пять, развернулся, налетел, сбил с ног и принялся топтать. Пастухи оттащили оленя, привязали к лиственнице, а он все равно рвется к Абраму и машет копытами.
Теперь этот учик пасется в нашем стаде, и все время охотится за Абрамом. Другие пастухи ему без интереса, но лишь заметит хозяина, сразу набычится и в драку.
Толик советует устроить этому агрессору чиклятку - маленькое сотрясение мозга, дед Кямиевча наоборот считает, что нужно привязать оленя к лиственнице, подержать так с неделю, пусть немного убавит прыть и поймет, кто у него хозяин. При этом нужно иногда угощать оленя то горстью комбикорма, то галетой, то щепоткой соли. При этом все время свистеть, разговаривать, а в случае и приласкать оленя. Наказывать тоже можно, но только так, чтобы олень хорошо усвоил, за что его наказывают. В прошлом году собака Элита принялась таскать мясо с вешалов и, главное, когда Элит пытался ее наказать, рычала на хозяина и хотела укусить. Тогда Элит привязал собаку к дереву так высоко, что она доставала до земли только задними ногами, и в таком виде оставил. Вот она в обнимку с деревом три дня и простояла. Когда Элит, наконец, ее отвязал, собака запрыгала по тундре на задних лапах, словно евражка. Оленя, конечно, так не привязать, но что-нибудь придумать можно.
Когда я поинтересовался, почему не возвратить учика прежнему хозяину, пусть, мол, сам его воспитывает, все очень удивились. Зачем это делать? Абрам же его выменял! К тому же дед Хардани не очень обманывал. Олень и вправду высокий и очень сильный, только немного "дурной". Такого обучить - будешь ездить верхом по любому снегу без всякого манчука….