Марина пыталась вспомнить, что говорил ей Ортис перед тем, как щелкнуть камерой. Может быть, он молчал. Хотя память способна все исказить, все переставить местами, на этот раз она не обманывала Марину. Они долго шли молча по улице, Ортис увидел коричневый дом, который сиротливо смотрелся на фоне пятиэтажек, и попросил Марину остановиться. Он поднес камеру к глазу и медлил, искал фокус. Как это, думал он, ее тело всегда остается самим собой? Вот его границы: макушка, кончики пальцев. Тело в единственном экземпляре; тело, равное себе; не убегающее от устья; не вливающееся в море; тело, способное умереть.
Непрозрачное. Когда он клал руку на плечо Марине, оно не расступалось под его пальцами. Вещи, которые оказывались у нее за спиной, невозможно было рассмотреть (в видоискателе исчезла дверь дома). И доски непроницаемы, но дом уже опустел, а в плотном, матовом теле Марины была душа. У Ортиса души не было, но были глаза, память, и было внимание. Мир смотрелся в него и отражался в нем. Коричневый дом. Окна без стекол. Красное платье. Девушка. Серый асфальт. Что-то ныло внутри, хотело стать таким же плотным и непрозрачным, как дом, как асфальт.
Еще тогда, когда он тек по равнинам далекого континента, в нем часто просыпалась тоска по коричневым телам, которые с разбегу бросались в волны, барахтались, выбегали с визгом и криками. Любая из этих жизней была игрушкой в его потоке, но он пресытился властью. Он знал, что они мерзнут по ночам, что им жарко днем, что часто они голодают, что один может пронзить другого стрелой, и тот, забившись в конвульсиях, истекая кровью, перестанет существовать. Он знал, что они подчиняются всем жутким законам, которые природа накладывает на временных существ, и что главный из этих законов – смертность. И вдруг со всей силой реки и со всей жаждой человека ему захотелось попробовать их жизни.
Иметь начало, иметь конец; вздрагивать от прикосновения, от холода, от страха; не знать, что будет завтра; с нетерпением ждать, чтобы наступило утро. Он наклонился к руке Марины и прикоснулся губами к ее пальцам. Она спросила:
– Ты меня любишь?
Он посмотрел на нее и, увидев свое отражение в ее зрачках, почти поверил, что стал человеком.
– Я хочу быть, как ты, – ответил он. Превращение было трудным: лишенный естественной способности воспринимать жару и холод, голод и жажду, не говоря уже о боли, река-Ортис всего добился с помощью внимания. Пока он нес свой поток к океану, он был рассеян; он как будто продремал все это время, лишь изредка просыпаясь от резкого крика птицы или громового раската. Все, что смотрелось в него, то и снилось ему: облака, деревья, узконосые лодки.
Но он сделал над собой усилие и проснулся. Долго-долго, долго-долго он глядел в предрассветное небо, пока наконец утренний холод не пробрал его и на воде не появилась легкая, похожая на пупырышки рябь. Потом слушал, долго, внимательно слушал и, напрягая водную гладь, наконец произнес:
– Б-б-б-а. Я хотел бы мерзнуть, как ты, – сказал он Марине. – И, как ты, согреваться.
Она кивнула и обняла его: ей казалось, что она понимает.
Она думала: он хочет быть, как я – значит, я ему очень нравлюсь. Как я, он хочет мерзнуть и греться вместе, он хочет жить рядом со мной, быть со мной. Нам все будет нипочем – и холод, и смерть.
– Знаешь, какая гибель самая страшная? – неожиданно для себя самой спросила она у Ортиса.
– Какая?
– Утонуть.
– Этого не случится. Я обещаю.
Марина думала: он заботится обо мне, если что – он встанет на мою защиту. Но это было единственным, что он мог ей обещать, ибо у него была власть над водой.
Бояться и понимать, что страшное может случиться. Не надеяться ни на что и ничего не избегнуть. Река жаждала следить за движением ночи и гадать: сколько еще таких будет? Последняя ли это? Что случится со мной? А человек хотел притвориться камнем в лучах солнца, журчащим ручьем, деревом. Они шли, прижимаясь друг к другу, и пытались взять друг у друга невозмутимость и страстность, блаженство и тревогу, вечность и жизнь.
гостиничный номер
Вскоре Марина осмелела настолько, что зашла к Ортису. Стандартная кровать, стандартный торшер, стандартное кресло, стандартный телевизор. Лампочка в торшере дребезжала, жалуясь, что светит из последних сил. На подоконнике – коряги.
– Все они тебе приснились? – Он кивнул. – Страшные. Он пожал плечами и поглядел на нее. Со всех сторон на них смотрели найденные существа. Было сразу понятно, кто есть кто: это – лев, это – женщина, это – крокодил, это – чудовище, это – карлик, а это – змей. Марине хотелось похвалить находки, но лампочка дребезжала столь оглушительно, что все мысли куда-то исчезли.
– Я пойду, хорошо? – наконец проговорила она. Ортис спустился с ней в лифте, и они расстались.
Утром он принес ей в подарок живую ящерицу в зеленой клетке и сказал, что уезжает. Марина не поняла, и он повторил:
– Я уезжаю.
– Насовсем?
– Насовсем? Курс кончился, мне надо вернуться, показать, чему я научился, – он улыбнулся. – Я обязательно приеду. Или, может, ты приехала бы в гости?
Марина решительно закивала головой, спрятав обе руки за спину. Его отъезд совершенно необходим, думала она, для того, чтобы они снова встретились. Так всегда бывает во всех фильмах, во всех историях: люди расстаются, тоскуют друг о друге, потом сходятся вновь. Он приедет сюда. Она поедет к нему. Она поедет к нему. Он приедет сюда.
– А ящерица пусть живет у тебя. Как ты ее назовешь?
– Укайяли.
Ортис улыбнулся, не глядя на Марину, и, когда уходил, все еще шарил глазами по земле, как будто искал что-то. Захлопнув за ним дверь, Марина дала наконец волю слезам и проплакала до пяти часов пополудни, когда самолет Орти-са оторвался от земли и перестал идти дождь. Следующее полугодие было на редкость засушливым, и урожай винограда был не очень хорош.
дома
Вернувшись в тропики, Ортис первые два дня мучился от перемены времени и порой не мог понять, где он – дома или в России, бодрствует он или спит. Постепенно контуры родной комнаты вернулись к нему, он узнал окутанное белой тканью кресло, книжные полки. Он выглянул в окно: там, слепя, поднималось солнце. Он подумал, что молодость проходит, вот и хорошо, потому что, уходя, она станет прошлым, а прошлое неподвижно и всегда прекрасно. Он помнил, что в одной из книг нашел когда-то подтверждение этой мысли, и принялся перебирать корешки, пока не нашел. Прошлое – действительность людей, но не реки. Река течет и текла, река не старится, не умирает, хотя (Ортис подумал, содрогнувшись) может пересохнуть. Но воды его слишком мощны и черны, чтобы кто-нибудь покусился на них. Может быть, сказал себе Ортис, я не должен бояться смерти.
Радость в делах человека. Он идет на работу. В кабинете два сотрудника: он и лысеющий господинчик. Стол Ортиса у окна. Сквозь мутное стекло Ортису видны крыши города (он попытался протереть стекло, но оно так и осталось грязным). С усилием выдвинув ящики стола, он обнаруживает, что они полны документов. Что за волшебство! Скрепки, карандаши, ножницы. Ортис повертел в пальцах ластик, пробуя его мягкость. Жаль, что он не догадался стать человеком раньше. Две девочки остановились на набережной по дороге из школы. Одна дала другой понюхать ластик, что пах конфетой. Та из зависти откусила от него кусок, и владелица ластика разрыдалась. Волны видели, как мальчишки на скамейках били по фантикам вогнутой ладонью, перевертывая их. Волны, хлопая пеной, думали, что, если бы их пустили в игру, они собрали бы целую коллекцию оберток с картинками (но в воде краски бледнеют и текут).
Слева на столе уже лежала стопка бумаг с инструкциями. Подперев голову рукой, Ортис стал читать первую страницу и не понял ничего, кроме отдельных слов. Он заставил себя перечитать ее, но, не выдержав усилия, отложил, откинулся на спинку стула и стал смотреть в окно.
Он взял со стола линейку, провел пальцем по ее граненой поверхности. Ему показалось, что в углу подоконника скопилась пыль. Он решил вытереть ее куском бумаги. Посмотрел на серую грязь, выбросил комок в корзину. Встал, заложил руки за спину и прошелся из конца в конец кабинета, как будто обдумывал что-то серьезное, но на самом деле просто разминал ноги. Потом сел обратно, попытался прочесть вторую страницу, еще и еще раз перечел ее, зевнул и уронил голову на руки...
город марины
Города на побережье всегда имеют пару-тройку достопримечательностей. Например, возле пляжа стоит старая усадьба, которую переделали в дом отдыха, и с мая по октябрь там селятся отдыхающие. Их ленивые тела усеивают пляж в летние дни. Они входят в море, медленно раздвигая перед собой воду руками, как будто надеясь, что она не сомкнется за ними. А местные не купаются почти никогда. Марина стоит на каменном парапете и разглядывает приезжих, как они вечером, нарядившись, выходят гулять. Те, что из больших городов, одеваются броско и необычно; они кому-то подражают – а местные начинают подражать им.
Она любит ходить по набережной, смотреть на людей и на воду; иногда покупает билет в кинотеатр. Читает она редко. Подруга Катя дала ей как-то раз "Бегущую по волнам". Марина все принимала всерьез, и потому в тот же вечер вышла на мелководье, чтобы научиться ходить по воде. Она провела за этим занятием много часов: ходить по воде так и не научилась, но все-таки не разуверилась в самой возможности. Наверное, ей надо было похудеть.
После отъезда Ортиса она вышла гулять с Катей, и шли они, как девушки часто делали, под руку. Катя рассказывала, а Марина внимательно слушала. Ей всегда нравилось слушать Катю, смотреть на Катю, любоваться ее рукоделием, ее рисунками. Она всегда была лишь тенью подруги, и ей это нравилось, как будто она зрительница и смотрит фильм, а фильм по-настоящему интересный. Но Ортис уехал, а для него ей не хотелось оставаться тенью, легким прикосновением, которое бы забылось. Не смей меня забыть, не смей меня забыть, мысленно повторяет она.
после работы
После работы Ортис надевает шляпу и идет гулять по бульварам в преломляющихся лучах предвечернего солнца. Через пару недель его узнают завсегдатаи скамеек, игроки в шары, женщины, что коротают вечер на пороге магазинов. Они машут ему рукой. Он приветствует их наклоном головы и думает: залог счастья – регулярность режима и желудка.
Выходя на речную набережную, он стоит у балюстрады, пристально глядя на воду, словно хочет удостовериться, что река все еще здесь. Потом идет в кафе и садится за шаткий трехногий столик. Спросив кофе, вынимает из кармана маленький блокнот и ручку. Это время для записи мыслей. "Каждый раз, когда я смотрю на волны, я пытаюсь дышать в их ритме". "Если сердце снится в виде маленькой белой собачонки, которую кто-то пугает, – значит, инфаркт не за горами". Порой он спрашивает у официанта открытку и пишет друзьям, иногда по-русски. "Здесь вам показалось бы жарко, но мне, привыкшему к этим широтам, порой бывает прохладно". "Река впадает в Карибское море, а оно коварное. Оно скрывает обломки кораблей, грузы, государственные надежды".
Официант присаживается за столик к Ортису, расспрашивает о здоровье и о работе. Каждый раз Ортис отвечает одинаково, и каждый раз официант радуется. Потом они оба глядят на медленный поток воды. Официант просит Ортиса сказать что-нибудь по-русски, и тот говорит: "Печаль моя светла". Всего несколько месяцев назад он покинул Россию, но звуки этого языка уже как позывные инопланетян.
Ортис берет со стола газету и прочитывает последнюю страницу, страницу юмора. Посмеявшись (если шутки удачны), он прикрывает глаза и подставляет лицо нежным лучам заходящего солнца. Вода искрится.
открытки
Почта в гостиницу приходила нерегулярно: почтальон время от времени запивал горькую. А так как он был женат на дочери начальника почтового отделения, с работы его выгнать никак не могли.
Ни жена, ни сын не ждали его с таким замиранием сердца, как Марина; никто так злобно не грозил ему кулаком, как директор гостиницы, в очередной раз не получивший важного письма. Но даже когда почтальон появлялся – с сизым носом и печальными глазами, – он редко нес открытку от Ортиса.
Когда же он наконец приносил глянцевый вид пальмы или реки, то Марина (ее глаза бежали по строчкам: "Здесь вам показалось бы жарко") наделяла почтальона всеми качествами ангела. "Но мне", читала она, "привыкшему к этим широтам..." Прохожий не заметил бы у него ни крыльев, ни белизны, но почтальон снисходил на гостиницу непредсказуемо и радостно, как благодать. "...Порой бывает прохладно". Значат ли эти слова, что Ортис тоскует по ней? Конечно, значат. Означает ли эта открытка, что он увезет Марину к себе, где она привыкнет к духоте тропиков? Да (и все-таки червячок сомнения терзал ее давно, с самого начала, с вопроса "Такая красивая девушка – и не танцует?", с приторной сладости этих слов).
Началась бессонница, которую Марине удалось скрыть под предлогом заботы о матери. Она просиживала с ней ночами в пустынном холле и улыбалась редким запоздалым путникам, что с робкой надеждой в голосе просили комнату. Когда мать протягивала им ключ – ибо в этой гостинице всегда были свободные номера – они смотрели на нее как на спасительницу и благодарили чуть ли не со слезами на глазах. Мать неизменно бывала горда собой.
Когда они уходили, гремя чемоданами и ключами, она вынимала из-под конторки вязание. Марина сама взяла крючок и пыталась следовать примеру матери, чтобы скоротать время, но ряды петель у нее выходили криво.
Мать заметила перемену в Марине и сообразила, что у той появился парень, увидеть которого ей пока не довелось, из-за ночного образа ее жизни. Просыпаясь по вечерам, она пыталась теперь научить Марину готовить, объясняла, что куда в доме кладется и как ставится, но дочь пропускала все это мимо ушей.
Не только навыки хозяйки, но и свою историю мать спешила передать Марине, рассказывала по ночам, за вязанием, кто были ее дед и бабка, прабабка и прадед (о муже, нет, о муже она все еще не могла говорить). Марина глядела на нее с удивлением. Ей было все равно, кем оказывались старики, как они жили и какой смертью умерли; и с таким же безразличием она узнала, что где-то в другом городе у нее есть родственники. Марина впервые поняла, что она – не продолжение матери, а существо, может быть, даже враждебное ей.
Склонившись над вязанием, консьержка бросала украдкой взгляды на лицо дочери и гадала, будет ли та счастливой. Когда глаза ее встречались с глазами Марины, мать быстро опускала голову. Дочь думала: "Стоит мне выйти за дверь, как я забываю ее лицо. Мы больше не смотрим на тех, кто каждый день с нами. Ортис уехал – но как четко помню я его черты". Она уже ненавидела все, что не было им, и всех, кто им не являлся. "Каждую секунду, – она думала, – я забываю о других, но не о нем. Времени безразлично счастье; время на нашей стороне".
бродить
Марина решила пойти бродить по улицам, сказав себе: пусть почтальон придет и не застанет ее. Пусть открытка несколько часов лежит на столе непрочитанной. Может, это и есть способ вызвать весть побыстрее – не ждать ее.
Набросив платок на плечи и сжав тонкие губы, Марина выходит на улицу. Когда-то здесь жили греки, потом татары, но время и люди не пощадили их домов. Теперь город безлик. Только если выйти за его пределы, начнутся ряды виноградников, где контур каждого листа вырезан по-особому и даже сама земля, перестав быть плоской, вдруг вспухает и поднимается.
Несколько раз Марина видела на улице Катю в обнимку с молодым человеком. Марина раньше тоже дружила с ним, но теперь не могла вспомнить его имени. Ей показалось, что Катя ей улыбается, и сама пошла ей навстречу, смеясь. Но Катя, робко махнув рукой, поспешила скрыться за поворотом, уводя с собой кавалера. Марина успела прочесть на ее лице опасение и жалость. Наверное, это оттого, что она, Марина, связалась с иностранцем. Надо было бы побежать вдогонку за подругой, объяснить ей, что всё совсем не так, как она думает. Но Марина решила отложить все объяснения. Сейчас надо было думать об Ор-тисе.
На открытках не было обратного адреса, и она не могла ему написать, а хотелось. Например, о том, что она учится вязать. Что ящерица жива и бегает по клетке. Что в гостиницу вселился человек на костылях. Что вчера ее разбудил звук падающего дерева. Что в комнате завелась мышь и что страшно ставить мышеловку. Она знала, что если не донесет новостей до Ортиса, то они канут в небытие, – и ей становилось жаль всех этих событий почти до слез.
Девять улиц она проходила зигзагами, потому что это число казалось ей волшебным. Открытка не приходила; Марина удлиняла походы. Вдруг, вернувшись в измождении, она увидела яркую открытку в руках матери. Вырвала, засмеялась, прочла, потом заплакала, потому что следующей придется ждать еще очень долго. Вместо того чтобы разговаривать с Ортисом, она по ночам беседовала с его почерком на открытке.
Она пыталась представить себе жизнь Ортиса в дальних краях. Каждую ночь новые события возникали перед ней. То, когда она вспоминала темное его лицо, ей казалось, что он связался с какой-нибудь бандой, что мчится, отстреливаясь, на машине, потому и пишет редко и не может сообщить адреса. То мысли возвращались к его работе, и она представляла себе, что он стал уже министром, ходит с важным черным портфелем и говорит речи. Он вернется такой умный, а она останется дурочкой, и потому он с ней заскучает. Слезы навернулись на глаза. Но все это было настолько маловероятно, что глупо было бы от этого плакать. Он скорее всего скромно живет в маленькой квартирке и каждое утро просыпается с мыслью о ней, о Марине. Идет на работу, в такой жаре, пот катит градом по его телу. А что он делает потом? Идет выпить стаканчик в ближайшую пивную? Ведь ему, должно быть, одиноко и не с кем поговорить. А там звон стаканов, веселые голоса. Официантка в белом переднике, с брошью на высокой груди. Он ей говорит: "Красотка, а не нальешь ли мне..." И они друг другу улыбаются. Марина снова разрыдалась.
А утром, отодвинув занавеску, чтобы впустить солнце в комнату, она вдруг чувствовала, что счастливее ее нет человека. У нее есть возлюбленный, Ортис, самый прекрасный на земле мужчина. Другим, может быть, он показался бы уродом, но кто сказал, что они должны глядеть на него? Достаточно того, что она на него смотрит (будет смотреть). Он – ее, их ничто не сможет разлучить; и даже если они больше не увидятся в этой жизни, то встретятся в следующей. Все утро она пританцовывала, отправлялась бродить и ходила часами, по улицам взад-вперед, а радость постепенно оставляла ее, уступая место отчаянию. Вечером глядела на открытку и пыталась с ней разговаривать, но чем дольше смотрела, тем больше понимала, что это просто картон, на котором нарисована пальма.