Опять
Очень короткий и опять неприятный разговор.
Опять – потому что это продолжение или даже повторение сна 27 января. Опять эта женщина говорит мне про меня разные обидные и злые вещи. Может быть, справедливо говорит, но от этого еще обиднее.
Второй сон. Вытрезвитель
Мы с моей дочерью Ирой попадаем в странное здание.
Сначала мы на первом – то есть верхнем, надземном – этаже. Кругом ходят люди в костюмах, похожих на пижамы. Как будто форма хирургов, только не зеленая, а серо-бежевая. Нам говорят, что это вытрезвитель.
– А где вытрезвляемые? – спрашиваю я.
– В нижнем этаже, – отвечают люди в серо-бежевых пижамах.
Мы спускаемся туда.
Это подвал. Длинный коридор, лампы дневного света.
Двери, двери, двери.
Люди в серо-бежевой форме носят туда-сюда длинные носилки. Выносят из одних дверей, вносят в другие двери. На носилках лежат люди – мужчины, укутанные серо-бежевыми одеялами. Видно глазами, каковы эти одеяла на ощупь – бархатисто-шершавые. Грубо-бархатистые.
У людей на носилках красивые восковые лица. Они совсем не похожи на пьянь, которую – как нам кажется – должны собирать на улицах и держать в вытрезвителе. Лица неподвижные и строгие.
– Они мертвые? – спрашиваю я.
– Они пьяные! – убежденно говорит один из сотрудников.
Но мы не верим. Мы с Ирой молча переглядываемся.
Диагноз
Как будто бы продолжение предыдущего сна.
Такое же помещение, но только на носилках – я.
Меня несут, вносят в комнату – это кабинет КТМ, компьютерной томографии. Меня перекладывают на узкие салазки и засовывают в тоннель томографа. Я лежу и слышу эти звуки, стуки томографа, эти громкие щелчки, и я пытаюсь уловить слово, в которое они складываются, что произносят: "папа папа папа" или "трата трата трата" или "тонко тонко тонко", какие-то вот такие, двусложные, с ударением на первый слог, энергичные слова, хореические.
Но вот меня вынимают. Снова перекладывают на носилки. Носилки ставят на стулья у стены.
Ужасный разговор врачей, глядящих на пленку, где в квадратиках сфотографирован мой нашинкованный мозг:
– Объем, видите.
– Вижу. Объем. Опухоль.
– Молодая опухоль.
– Да, совсем молодая…
И я не могу понять: молодая – это хорошо или плохо?
Молодая – то есть сильная и быстрорастущая? Или ее еще можно поймать, вылечить, раз она еще молодая, то есть не успела развиться, разрастись?
Но в любом случае ужасно, страшно.
Сажусь на носилках (почему-то я остаюсь на них, хотя чувствую, что могу ходить). Потом свешиваю ноги наружу. Ребро носилок врезается мне в ноги, в заднюю часть бедер. Больно и неудобно сидеть.
Февраль
Стена
Сначала снится что-то огромное, очень большое, громадное, гигантское – именно "что-то", потому что непонятно, что это на самом деле такое, кусок чего, часть чего эта громадина. Будто бы я стою в поле у стены.
Она уходит вверх и теряется в мареве облаков, она уходит вправо и влево и тает в тумане. Светло. Она полупрозрачная – кажется, что за ней какое-то дальнее свечение, но больше ничего не видно.
Но я знаю, чувствую, что на самом деле это не стена, а сторона – то есть грань – огромного куба.
Второй сон. Великаны
И тут же, рядом с этой стеной – но уже это матовостеклянная стена какой-то комнаты, – вдруг появляется высокая – заметно выше меня – девушка. И еще более высокий парень, почти на голову выше нее. Я ему советую к ней подкадриться – именно такими, как бы чужими, не своими словами говорю: "Смотри, какая классная. Красивая, стройная. Рослая! Как раз по тебе. Подкадрись к ней". Он говорит: "Она мне не нравится". И отворачивается от нее. А она, наоборот, к нему нахально и открыто пристает, пытается его обнять и говорит: "А я хочу с тобой завести романчик!"
Тоже вот именно такими словами. А он ее грубо отшивает. Что-то вроде: "Ты? Со мной? Романчик? Ха-ха!
Ишь, чего придумала!"
Вдруг появляется еще один парень, совсем здоровенный, еще выше ростом, чем тот. Говорит первому:
"Я сейчас тебе бороду вырву!" Хотя тот без бороды. Начинается драка. Просто битва великанов! Они дерутся, тускло отражаясь в матово-стеклянной стене.
Черно-белое
Четыре негра в белых халатах. Врачи. Плавно двигаются вокруг операционного стола.
Похоже на оживший рисунок Бердслея.
Велосипед
Едва ли не первый раз в жизни мне снится, что я еду на велосипеде.
" Хотя все детство, все подростковые годы я просто не слезал с велосипеда. "
Еду с дачи на Тридцать шестой, или на Километр, так мы называем место, где городок у Калужского шоссе и где поворот к нашему поселку. " Остановка "36-й километр". Собственно, поворот у остановки "Школа", она от Москвы следующая. Совсем давно этой остановки не было, был просто поворот. Но потом сделали новую остановку, и вся деловая, так сказать, активность – магазины, рынок, стоянка такси, кафе – переместилась именно сюда. А остановка "36-й километр" пришла в запустение, просто остановка, и все. Но по привычке главный выход на шоссе называют "Тридцать шестой". Мы называем, поселковые старожилы. "
Да, мне снится, что я еду на велосипеде, но никакой радости от езды у меня нет – хотя в детстве я обожал велосипед, просто не слезал с него, – наоборот, мне тревожно и гадко на душе, и я понимаю почему – потому что я вспоминаю, как у моей дочки Иры – ей было тогда лет тринадцать – украли велосипед у магазина.
Вспоминаю, и мне начинает сниться, как она мне позвонила на дачу из автомата – там у магазина были автоматы – и сказала, плача: "У меня велосипед украли".
Наверное, я был отчасти виноват. Я послал ее в магазин, купить какую-то чушь, вроде маникюрных ножниц, она – вроде бы! – куда-то задевала, потеряла маникюрные ножницы, и я сказал: "А раз потеряла, вот теперь поезжай и купи!"
Ножницы она купила очень плохие. За восемьдесят копеек, прекрасно помню. Какие-то тупорылые, нелепые.
А велосипед оставила на минутку около входа – она часто так делала, вообще там всегда стояла гора велосипедов, и никто не брал – а вот в этот раз увели.
Она позвонила, и я пешком быстро пошел ей навстречу, у меня в руках была тяжелая трость, и я смотрел на всех велосипедистов, которые ехали навстречу, бешенство меня охватило, и если бы я увидел какого-нибудь паренька на похожем велосипеде – наделал бы дел, честное слово…
Потом мы даже позвонили в милицию, приехал к нам на дачу наш районный следователь Волков, чудесный человек, майор, кажется. Принял заявление, но сказал, что наш велосипед уже, наверное, развинчивают на запчасти. Очень было обидно. Все это вспомнилось во сне, и проснулся с гадкой мыслью, что вору легче, чем потерпевшему, что если бы я даже свой собственный – то есть дочкин собственный – велосипед стал бы отбирать назад с помощью дубины, то я же был бы и виноват…
А вор бы сказал, что он "просто хотел прокатиться".
Тьфу.
Чай
Я рассуждаю о способах заварки чая.
Сижу за длинным низким столом, передо мной расставлены коробочки с разными сортами чая, на спиртовках в круглых колбах подогревается чистейшая вода. Чайники – железные, глиняные, фарфоровые, стеклянные.
Чашки, ложки, ситечки. Перед столом, на табуретах и подушках, сидят люди и смотрят на меня. Я объясняю – какой чайник подходит для какого сорта, какие нити пузырьков должны быть в закипающей воде, сколько времени заваривать, как переливать из заварочного чайника в сервировочный и прочие секреты.
Все на меня смотрят. Кто-то записывает в блокнот.
А я вдруг понимаю, что притворяюсь. То есть обманываю этих людей. Потому что на самом деле я не разбираюсь в этих чайных тонкостях.
Но продолжаю говорить, на ходу сочиняя красивые подробности.
– Чай знаменитого сорта "зеленый гравий императорского сада" нужно заваривать водой, пузырьки в которой дошли до стадии "дракон поднимает гребень", и наливать ее в глиняный чайник струей толщиною в мизинец младшей сестры воина и высотой в два размаха крыльев бабочки, которой приснилось, что она – философ Чжуан Цзы.
То есть бред, чушь, ахинея. Очень стыдно. Но все записывают.
И я на всякий случай записываю тоже.
Второй сон. Записи
Записываю что-то в блокнот, сидя на унитазе.
Кто-то из домашних вежливо стучит в дверь и спрашивает, долго ли я там буду заседать.
Я говорю:
– Сейчас вот буквально два слова допишу…
Снаружи смеются.
Бабушка
Звонит телефон в нашей коммунальной квартире, в нашей первой коммуналке, где мы жили в бабушкиной комнате впятером: бабушка, папа, мама, няня Ася и я.
Звонит телефон, черный, с тяжелой трубкой на прямом шнуре, с металлическим диском, на котором награвированы буквы, а в дырочках видны цифры. Телефон, прикрученный к стене, в которую вбиты два гвоздя.
Один сверху, и на нем висит карандаш на суровой нитке, которая затянута на прорезанной перочинным ножичком неглубокой бороздке: чтоб не сползало. Второй гвоздь ниже, и на него нацеплено несколько бумажек, несколько тетрадных листочков: для общего блага, записать что-нибудь. Стена покрашена темно-бежевой масляной краской, и на ней всё равно написаны номера и слова вроде "Галина Георгиевна", "домоуправление" и "такси". Такси помню: Б-5 00 00.
Звонит телефон, в квартире никого нет, я беру трубку, я не маленький мальчик, мне не пять и не шесть лет, как тогда. Но и не столько лет, сколько сейчас. Мне лет десять – пятнадцать, я говорю: "Алло, алло!"
Мне говорят:
– Это Денис? Это Денис Драгунский?
– Да, да.
– Это из милиции звонят. Мальчик, твоя бабушка Рита разбилась на машине. Насмерть.
– Бабушка! – Я вскрикиваю, я поражен, я убит, слезы сразу полились, но через несколько мгновений соображаю: какая машина? при чем тут бабушка?
– На какой машине? – спрашиваю.
– На "ЗИМе", – говорят в трубке.
– На каком? – Я ничего не понимаю.
– На собственном, – говорит человек. – На собственном автомобиле марки "ЗИМ". Она не справилась с управлением, выехала на встречную и столкнулась с грузовиком.
– Неправда! – кричу я и вешаю трубку.
Конечно, неправда! Откуда у моей бабушки собственный автомобиль "ЗИМ" – правительственный лимузин? Да, в то время они были в продаже, я даже помню цену – сорок тысяч дореформенных рублей; об этом говорили; их иногда покупали разные академики и народные артисты, но при чем тут моя бабушка?
– Неправда, – говорю я и стукаю по телефону ладонью.
Поворачиваюсь и натыкаюсь на маму с папой.
Папа молчит. Мама гладит меня по голове.
– Правда, – говорит мама. – Папа купил бабушке машину "ЗИМ". Ты же помнишь?
И я вдруг вспоминаю, как прошлой зимой, под Новый год, папа вдруг позвал всех нас во двор, мы вышли, и там стоял новый темно-бежевый "ЗИМ", длинный, великолепный. И папа сказал, что вот, в благодарность за все заботы, в знак любви, он на все заработанные в прошедшем году деньги купил своей маме самую лучшую машину.
Мне радостно за бабушку, потому что она вся сияет. Но немножко обидно за мою маму: видно, что она бы сама не отказалась от такого подарка.
Мама спрашивает:
– Рита Львовна, что же, вы будете сами водить машину?
Бабушка отвечает:
– Я ведь жила в Америке! В Америке все женщины водят!
Она садится за руль и уезжает.
Навсегда.
Портфель
Забыл портфель в троллейбусе. Выскочил очень быстро, потому что зачитался газетой или засмотрелся в окно, не помню – помню лишь, что очень быстро выскочил, а портфель забыл. На сиденье, у окна. Я сидел у окна, а портфель рядом стоял. Я выскочил, троллейбус ушел, и тут внезапно чувствую – в руках легко и пусто, нет портфеля. Черт!
Бросился следом, а троллейбус уже переехал перекресток, и уже снова пустили машины поперек. Троллейбус на той стороне перекрестка стоит на следующей остановке, а я не могу перебежать улицу. Только дали зеленый свет – троллейбус поехал дальше.
Поднимаю руку, ловлю такси, говорю: "Вперед, троллейбус догоним".
Догоняем. Потом обгоняем. Ждем его на остановке.
Я вбегаю в троллейбус и вижу – вот он, портфель. Стоит, где я его оставил. На сиденье, у окна.
Смеюсь от радости, машу рукой водителю троллейбуса, жестами объясняю, что это мой портфель, который я забыл. Хватаю его и вижу, что это не тот портфель. Хороший, из мягкой желтой кожи – но другой. Не мой.
Что за шутки? А где мой?
И тут я вспоминаю, что сегодня специально вышел из дому без портфеля.
И мне совершенно наплевать, чей это портфель в троллейбусе и откуда он взялся.
Машу рукой водителю и выскакиваю из троллейбуса на морозную улицу.
Лекция
Пытаюсь объяснить студентам разницу между модерном и постмодерном.
Не получается. Для начала никак не могу объяснить, что "эпоха модерна", "стиль модерн" и "модернизм" – вещи совершенно разные. До "постмодерна" мы так и не доходим.
Зато мы открываем окно и по одному, человек тридцать студентов и я, самый последний, выходим, а если честно, то вылезаем, выпрыгиваем на улицу. Это Якиманка, которая застроена как музей архитектуры ХХ века. Красивые, чисто отмытые здания. Хрустальные окна. Сияют начищенные до блеска гнутые медные прутья "стиля модерн", стальные брусья конструктивизма, бронзовые дверные ручки и узорчатые накладки сталинского ампира. Я пытаюсь объяснить студентам, что сталинский ампир, как ни смешно, тоже стиль эпохи модерна. Но не "стиль модерн" и не "модернизм".
Тем временем здание, откуда мы вышли – вылезли из окна, – начинает гореть. Желтое пламя, клубы ярко-серого дыма.
То есть мы вовремя убежали, получается. Но мы не знали, что будет пожар. Просто как-то так совпало.
Бренд и фейк
Женщины в одинаковых – ну, почти одинаковых – черно-белых костюмах, с черно-белыми сумками. Костюмы и сумки будто бы в шахматную клетку, хотя на самом деле нет, просто много черного и белого и много прямых линий. Но издалека кажется именно так: все в шахматную клетку. Женщины прохаживаются, косо глядя друг на дружку. Перешептываются. Их передвижения похожи на танец.
Я втираюсь в их толпу – это на обширной террасе над парком – и стараюсь подслушать, о чем они шепчутся.
Они выясняют, у кого костюм настоящий, фирменный, брендовый, а у кого подделка, "фейк". Очень злые у них глаза.
Старинная книга
Ворох суперобложек – прямо на полу, в комнате, в углу. А книги на полках стоят просто в переплетах. Как будто их только что раздели, сняли суперобложки.
Я этого не люблю. Книга должна быть в том виде, в каком она издана. Снимать суперобложки – неправильно.
Поэтому я пытаюсь навести порядок. Поднимаю несколько суперобложек с пола, иду к полкам – а там книг целый стеллаж с пола до потолка – и начинаю искать. Глаза болят от пестроты книжных корешков. Неудобно. Тогда я делаю наоборот – беру наугад несколько книг с полки, сажусь на пол и начинаю искать их обложки. Тоже нехорошо – бывают же книги, которые издаются без суперобложек. Непонятно, что делать.
В глазах все мелькает и прыгает. Раскрываю первую попавшуюся книгу.
Там какой-то старинный переводной текст, примерно такой:
…я рано вкусил горечь унижений, ибо отец мой, скромный чиновник в канцелярии государственных доходов, внезапно лишился места по интригам городского советника господина Делароша. Я не знаю, чем это было вызвано: мы были бедны, и никакого имущества, на которое желал бы наложить свою лапу этот алчный крючкотвор, у нас не было, если не считать дома, который мы хоть и называли "своим", однако же на самом деле взяли его в пожизненную аренду у доброй госпожи Круасет, крестной матери покойного отцова брата, умершего в 17** году от болотной горячки. Все в городе знали, что этот дом нам не принадлежит. Не было тут и любовной истории, которая заставила бы Делароша так вцепиться в нашу несчастную семью и так упорно вредить моему отцу, словно бы требуя от него чего-то. Моя матушка была немолода и некрасива, страдала излишней полнотою ног, а на левой щеке носила след сильного ожога – нетрезвая кормилица едва не спалила ее в камине, когда ей было менее года. Красавицы сестры, на которую мог бы посягнуть распутный Деларош, у меня не было также: я рос единственным ребенком в семье. Так что причина несчастий моего отца была для меня тайной, которая, однако, наполняла мою жизнь. Припоминая первые впечатления детства, скажу, что самым ранним воспоминанием моим были проводы отца холодным сентябрьским утром. Дело в том, что старый король скончался полгода назад, и новый юный монарх должен был ехать в Реймс свершать обряд коронации железной короной франкских королей, хранящейся в тамошнем соборе. Известно было, что Его Величество проедет через городок N, что в пятнадцати лье от нас, и, возможно, там и заночует. По этой причине отец решил поспеть туда, броситься к стопам молодого монарха и попросить о милости и защите. Помню смутно, как матушка вечером зашивала ему камзол и собирала в сумку печеную к урицу и хлеб; помню явственно, как он ранним утром, уже взобравшись на коня…
И я чувствую, что не могу остановиться, что я читаю уже из последних сил, что я устал, что у меня болит голова, мелькает в глазах, но какая-то неведомая сила заставляет меня читать, читать, читать…
Сектанты
Это в каком-то далеком городе.
Я сижу в гостиничном номере, очень дешевом, обшарпанном, неудобном. Чтобы выключить лампочку и включить кипятильник, надо отодвинуть кровать, а для этого попросить сектантов, которые сидят на кровати, – попросить их встать и отойти в сторонку.
Сектанты пришли ко мне рассказать о своей секте.
Я журналист из Москвы, приехал в их город, они об этом как-то узнали и пришли ко мне. Трое мужчин и три женщины. Все высокие, белобрысые, мужчины коротко стрижены, у женщин скромно уложенные тонкие косы. Серые глухие куртки, пуговицы до горла. Мужчины в серых бесформенных брюках, женщины в очень просторных длинных юбках. У всех большие трудовые руки, белые и набухшие, с продольными складками на подушечках пальцев. Пальцы "побобели от воды" (то есть стали как бобы), как говорила моя бабушка. Наверное, они подолгу стирают вручную или моют посуду или полы. Я вижу это, потому что они сидят, положив руки на колени ладонями вверх. Это у них какой-то особый жест, они так показывают свою искренность.
Трудно понять, сколько им лет. Выглядят все одинаково: самое маленькое – двадцать пять, самое большое – пятьдесят. Но точнее – неясно. У них здоровое и бесцветное обличье.
Сначала я решил, что они пришли пожаловаться на утеснения со стороны властей. Но нет! Они приглашают меня вступить в свою секту. Объясняют догматику.
Неторопливо и как-то холодновато. Райского блаженства не обещают, истину не пророчат, грешников не обличают.
Мне становится скучно.
Меж тем закипает вода в трехлитровой стеклянной банке, куда я сунул кипятильник. Непонятно, как разливать кипяток по чашкам. Сектанты говорят, что надо банку обхватить полотенцем.
Одна из женщин идет за полотенцем в ванную – точнее, в ужасный гостиничный санузел, где душевой кабины нет, а просто дырка в полу, и стены просто оштукатурены, и штукатурка уже обваливается, и виден корявый низкосортный кирпич с неаккуратными швами.