- В мирное время, - угрожающе говорила при этом Матрена, - она б у меня не смела в такие дни яйца исть; мы детей не так держали. - Готовить изысканные постные яства, как тогда, старуха уже не могла: постоянно обнаруживалась нехватка то одного, то другого, пока наконец махнула рукой: сыты - и слава Богу, сколько нам надо.
Надо становилось все меньше. Старик съедал несколько ложек каши, поблескивающей постным маслом, и отодвигал тарелку. Старуха бушевала, виня во всем папиросы:
- От-т махорка проклятая, грех один, даром что Великий пост!
Максимыч пережидал первые раскаты, потом кивал на зеркало:
- Грех?..
Мамынька с разгону замолкала, потом бросала с вызовом:
- Грех, - но тоном давала понять, что если зеркало и грех, то заслуживает прощения скорей, чем табачище, дьяволово зелье.
…Испокон веку, вернее, с тех пор, как появились зеркала, они почитались - если это слово здесь уместно - у староверов грехом, дьяволовым наваждением. Держать зеркало в доме - беса тешить; иконы и есть зеркало, ибо божественный лик являют. Но из всех способов тешить беса именно этот грех, будучи, в сущности, достаточно невинным, незаметно, но уверенно внедрялся в дома, где жили не только староверы, но и староверки; внедрялся и завоевывал все большую благосклонность жен и дочерей. А кто сам без греха, пусть бросит в них камень, только чтобы в зеркало не попал.
Впустив мало-помалу бесовскую игрушку в дом, хозяева, однако, тщательно соблюдали неписаный закон и вешали иконы так, чтобы святые лики не отражались в лукавом стекле. Отношение к зеркалу явно поменялось, но люди старшего поколения - и, конечно, мамынька - избегали подолгу тщеславиться, да и на кой. В родительском доме зеркал в помине не было, и, сколько себя помнила, она причесывалась "наизусть", чуткими, зрячими пальцами укладывая косу, когда та была еще в аршин и в кулак, а уж теперь-то и подавно. Другое дело платье прикинуть или что.
В комнате стоял шкаф с овальным зеркалом во весь рост и высокое трюмо, сработанные Максимычем. Лелька с удовольствием пялилась в оба зеркала и очень терялась и недоумевала, когда дверца шкафа распахивалась, уводя куда-то полкомнаты и притушивая солнце, бьющее в окна. Ей было строго-настрого запрещено молиться рядом с зеркалами и заглядывать в них сбоку, чтобы увидеть край иконы. Удержаться от второго было очень трудно.
В мире - а значит, и в комнате - становилось все светлее и ярче. Весна приоделась, распушила прическу и выпустила на молодую травку веселых желтоклювых дроздов. Близилась Пасха. На Страстной неделе Максимыч и Матрена стояли вечернюю службу каждый день, потом шли домой, почти не переговариваясь, каждый думая неведомо о чем.
И надо же - в ночь на среду мамыньке такая жуть привиделась! Она дома одна и топит плиту; кто-то в дверь стучит. Нет чтоб позвонить, раздражается во сне Матрена, но дверь отпирает. Собака. Стоит и глядит на нее осмысленным, совсем не собачьим взглядом. Прогнать бы, да и к месту; старуха машет, топает, но тварь только смотрит укоризненно. Идет в кухню, ложится прямо у плиты. Замерзшая вся, и между ушами у нее снег лежит. Матрена боится собаку, а прогнать боится еще пуще. Собака это понимает, а самое главное, знает, о чем перепуганная мамынька думает. Лежит перед топкой и смотрит неотрывно. Согреется и уйдет, думает старуха; в кухне жарко, но снег на голове у собаки не тает.
В тоске и смятении утром отправилась к Тоне. У дочери был сонник, а главное, нужно было поделиться.
Тоня выслушала сочувственно: такое - да на Страстной! - и принесла из спальни книгу.
- Собака, вызывающая симпатию… Нет, это не то…
- Какая симпатия?! - взвилась мамынька.
- Подожди, мама, я же ищу… - С тихим недоумением Тоня пропустила строчку: "твои бесстыдные влечения и животные страсти".
- Вот: "на тебя лает…" - она лаяла?
- Не-е, ни разу не гавкнула.
- "Кость грызет…"
- Не грызла никакую кость!
- "Собачьи ласки…", "собаки дерутся…", "ехать верхом на собаке…", "бешеная", "убить собаку", "собачья стая"…
- Говорю тебе: у ней снег на голове лежал и не таял!
- "Она грозит укусить…"?
- Посмела б она только кусить, - возмутилась мамынька и чуть прикусила губу, вспомнив о своем страхе.
Тоня прилежно дочитала всю страницу, но мать только сильнее раздражалась - то ли сон попался крепкий орешек, то ли книжка дрянь.
- Убери ты, к свиньям собачьим, ну ее совсем.
И уже в дверях обернулась:
- У тебя шафрану много?
Дома старуха не находила себе места, а толку? Невестка сон выслушала с любопытством, но поджала губы: нам сны не снятся. Мы романов не читаем. Кто был "нами", она не объяснила, но авторитетной интонацией дала понять, что клан могучий.
В ожидании Иры мамынька рассказала сон правнучке. Та поинтересовалась, не приснилась ли и кошка тоже, а потом попросила:
- Бабушка Матрена, расскажи про "бывало"!
Старуха часто упоминала это слово. Округлое, как облако, оно скрывало для девочки что-то никогда не виденное и далекое, и она была не только благодарным слушателем, но даже кивала иногда с таким знающим видом, что Матрена не могла сдержать улыбки.
- Про что тебе рассказать? - спрашивала она для разгона. - Разве про то, как меня папаша мой, Царствие ему Небесное, на ярманку брал? На-а-ро-о-ду-у! Отовсюду, бывало, понаехавши. Всего чего, а громко как! Я спугаюсь, бывало, так папашенька мне сразу пряник медовый покупал. Или крендель.
- На трамвае ехали? - деловито спрашивала девочка, уже увидевшая ту "ярманку" и петушка на палочке вместо кренделя.
- Зачем? У папаши свои лошади были. Сядем, бывало, в телегу - и махни драла! Там трамвая и не было. Это ж где, это в Ростове было, - спохватывалась она. Задумывалась и прибавляла: - Може, и сейчас нету, откуда ж?.. А как сватать меня приезжали?
Лелька кивнула:
Наутро сваха к ним на двор
Нежданная приходит…
- Что ты мелешь, - с досадой оборвала прабабка. - Я говорю, на тройке сваты приезжали, никто по дворам не ошивался.
Рассказывая, она временами замолкала, то ли пытаясь вспомнить родной дом тому назад пятьдесят пять лет, то ли видя себя и хлопотунью-мать, озабоченную неведомой судьбой красавицы Матреши. И то сказать: отдать за богатого - гора с плеч, а там кто знает, как оно повернется. Долго, однако же, не думали: как вошли сваты да перекрестились на икону щепотью, так и не вышло долгого разговора; хорошо, что лошадей не распрягли.
- Шепотом перекрестились? - переспросила девочка.
- Не шепотом, а щепотью. Тремя перстами. Ос-споди, что за ребенок! Ну вот мы как персты для крестного знамения складываем? Правильно; а то православные были. Им что лоб перекрестить, что щи посолить.
- А ты?..
- Что - я? Я двумя перстами крещусь, - и Матрена сложила пухлые пальцы.
- Не-е. Как ты поженилась.
- То потом уж было. Прадед твой, Григорий Максимыч, посватался.
- Тоже на тройке? - с надеждой спросила девочка.
- Нет, верхом приехал, он и папаша его.
Для Лельки это было привычно и понятно:
Сват приехал, царь дал слово,
А придание готово:
Семь торговых городов…
- У нас на Дону, - строго перебила Матрена, - приданое за невестой не дают, этого и в заводе нет. Жених ее с ног до головы одевает как куколку. - Она помолчала. Нет, приданого у нее не было, если не считать искусных в рукоделии рук; должно быть, потому мать и дала ей с собой тяжелую штуку льна, но это уже потом, когда уезжать собрались.
Громкое шипение плиты вспугнуло зыбкое облачко "бывало", и оно уплыло куда-то далеко. Старуха бросилась к плите.
- Весь суп выплывет, - укоризненно закричала она, - что ж ты не говоришь ничего?.. - будто Лелька была виновата.
Вечером мамынька взялась за Иру.
- Вот ты книжки читаешь, - начала она, косясь на невесткину дверь, - може, там пишут что про сны?
Собака, нетающий снег, и как смотрела - все по кругу, чуть не опоздали к вечерне. Глядя на тревожное лицо жены, старик догадался, что сон не отпускает. Ну а это не грех - во время молитвы про собаку думать? Да если подумать - все грех; опустил глаза на сложенные руки. Рядом стоял старший сын. Все здесь, привычно и покойно думал Максимыч, кроме Симочки, этот давно забыл дорогу в храм. Хорошо, если на Рожество и на Пасху заглянет, а уж к исповеди Бог знает сколько не ходивши. Андри нет, Царствие ему Небесное, и где он упокоился, Бог весть. И ведь какие разные от одних матки с батькой! Старшие, Ира с Мотей, лицом в мамыньку пошли, а гордыни от нее ни капли не взяли; Андрюша такой же был. Младшие, Тоня с Симочкой, наоборот, с виду - в него, а спесивы, как три рубля.
Под конец размышлений чуть было не усмехнулся, да вовремя убрал улыбку в усы. Выходит, поровну: кроткие и гордые. Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змии. Грех, спохватился он, не о том думаю, хотя в глубине души знал, что мысли не отпустят. Да и где думать о главном, если не в храме?..
На улице был только один фонарь, и человеческий поток редел медленно.
- Что ж ты раскапустилась? - недовольно спросила у Иры зоркая мамынька.
- Голова болит, - процедила та, разжевывая таблетку.
Федя зашел сбоку и взял ее под локоть:
- Тебе надо врачу показаться, сколько можно мучиться. Я прямо завтра и разузнаю. - И тут же повернулся к тестю: - Будем обследоваться, папаша, зачем тянуть.
- Не надо, - махнула старуха рукой. - Еще с масленицы отпустило, даже соду не пьет. У тебя ведь не болит? - спросила у мужа.
Нет, не болело.
"Прямо завтра" у Федора Федоровича не получилось: замотался, хоть ненавидел это слово, на работе. Да он и не любил ничего делать второпях, а надо было решить, к кому лучше обратиться. Хорошо, что теперь было к кому: желтый бред кончился, умер, канул в прошлое. Можно было выбрать любую формулу - главное, что его больше не было. На дверях кабинетов опять появились таблички с исчезнувшими именами, и оживленней становились в коридорах клиники. Но, к изумлению Федора Федоровича, радовались не все: нашлись и разочарованные, причем по обе стороны кабинетных дверей. Оставаться слепым и глухим было невозможно, и нет-нет да и взлетала рука, терла щеку. Вождь умер, но дело его бессмертно. Вот и пойми, кончилась эта чума или перешла в латентный период, но таких вопросов Феденька никому, кроме себя самого, не задавал.
Дома тоже было хлопотно, правда, хлопоты были только приятные. Сын заканчивал десятилетку, и Федя с Тоней, как любые родители, ни о чем не могли думать, кроме экзаменов, аттестата, выбора будущей профессии, а значит, института, и думали об этом едва ли не больше, чем сам Юраша. Разумеется, Федор Федорович хотел, чтобы сын поступал на медицинский факультет, и хотел этого так же страстно, как тот, прежде никогда родителям не перечивший, не желал об этом слышать. Его можно было понять: если ребенок с детства видит такое количество скорбных зубами, сколько их видел Юраша, он может либо стать фанатиком и продолжать дело отца, либо возненавидеть и больных, и врачей любого профиля на всю жизнь.
Фанатиком сын не стал. Он успешно учился, но никаких предпочтений в школьных премудростях не выказывал, поэтому в доме все чаще стали говорить о политехническом институте: на то он и "поли", чтоб из него вылущить какое-то "моно" - и прикипеть душой. Представить себе, что можно жить и работать без этого последнего компонента, Федор Федорович не мог, как не мог бороться с набирающим силу снобизмом жены.
А тут и пасхальные хлопоты. Конечно, шафран у Тони нашелся, да что там шафран - все нашлось, ибо директор "Центральной бакалеи", примерив новые зубы, не только свечки ставил за Федино здоровье. Описывать подготовку, стол или просто меню было бы негуманно по отношению к читателю, тем более что было уже описано, было.
В этом году пасхальное застолье отличалось от предшествующих не только изобилием, но и многолюдностью, так что между стульями пришлось класть доски, чтобы всех усадить.
Симочкины ребятишки, все трое, сидели рядом с Лелькой, которая приходилась им племянницей. В этот раз появилась Таечка, но только к застолью: в моленной ее не видели. Зато сюда пришла зачем-то с подругой, отчего мамынька не только вскинула бровь, но и нахмурилась: такого в заводе не было, чтоб чужих за пасхальный стол звать вот так, "просто с мосту". Другое дело - Надька. Намекнула, что хочет сестру Ирэну пригласить; что ж, пусть приходит. Им-то она - никто, а невестке - своя. Пришла с дочкой, на пару лет только постарше правнучки, а вышколенная, без книксена слова не скажет. Сидят с Надькой, между собой трещат не по-русски и быстро-быстро, чтоб не понять было, да где в таком шуме расслыхать?..
А вот Камита, Ирина крестная, которую встретили на кладбище, была самой почетной гостьей. Сколько лет не виделись, шутка сказать! До войны они владели несколькими домами на Нижней улице, жили в достатке, а уж сколько жертвовали на храм, на богадельню, на сирот… Кто сейчас помнит об этом? Муж после Сибири прожил недолго, детей Бог не дал. На Нижнюю улицу Камита ни ногой - что ж душу теребить; живет где-то около Маленького базарчика.
Старик сидел рядом и старался не мешать разговору дочки с крестной. Камита погладила Лельку по волосам и повернулась к нему:
- А что, Григорий Максимович, с тобой да Матреной уже четыре? - Она с улыбкой переждала его недоумение и пояснила: - Четыре поколения, - кивнув на правнучку, которая забиралась на колени к матери.
Максимыч был потрясен простотой и величием истины. Он молча переводил взгляд с одного лица на другое. Мотя рядом с четырьмя детьми выглядит старше своих лет. Сенька почти лыс. Старшие внуки говорят совсем мужскими голосами. Красавица Тайка в алом шелковом платье держит Лельку на коленях… Ну да: внучкина дочка, так и есть - четыре. Налил себе водки, выпил; пожевал упругую корочку пасхи и долго сидел, улыбаясь и старательно выравнивая кончики усов, время от времени недоверчиво покачивая головой.
Во главе стола Матрена голосом и взором свой пышный оживляла пир, хоть необходимости в этом не было ни малейшей. Гости разговелись и насытились, поэтому их голоса напоминали антракт в театре, где общий ровный гул то и дело разбавляется отдельными репликами и обрывками разговоров.
- Кто ей шьет, неужели мать?..
- Зависит, сколько до этой работы ехать. Если по часу, так мне и денег этих не надо…
- Какая ты большая выросла, скоро в школу пойдешь!..
- Из селедки все кости вынешь, порубишь меленько…
- Сабинка, проше пани, как мою матку…
- Вот получит аттестат зрелости…
- Не, млека немае, нету…
- Я сказала: или - или, сколько можно на двух стульях…
- А он?..
- …в танке горел! Мы за Сталина жизнь отдавали!..
- Бывало, дашь дворнику гривенник, так потом…
- Потом яйцо крутое покроши, и опять майонез, но лучше…
- Лучше бы, может, по докторской части, ввиду того…
- Он сразу: "Что ты имеешь в виду?"…
- А ты?..
- Ты мне налей красненького, во-о-он того…
- Он "того", я тебе говорю, думает, на дуру напал…
- Ма-а-ам, а ты не уйдешь?..
- Чья это такая цыганочка? Тебе сколько лет?..
- Сколько лет, сколько зим, Камита Александровна, Христос Воскресе!..
- Когда все сложишь, вот так руками немножко помнешь…
- Осторожно, детка, ты мне помнешь платье новое…
- Это еще в мирное время было, когда приносили домой…
- Домой приходят, и по музыке, и по рисованию, а как же иначе?..
- Иначе, говорю, ты даже дорогу сюда забудь…
- А он?..
- Не забудь: желтки отдельно, белки отдельно…
- Отдельно, конечно. Пианино всегда в понедельник и в среду…
- В среду, на Страстной, мне во снях такое…
- Что такое там, на овальном блюде, во-он… Да!..
- Да я… Я хоть сейчас за Сталина драться готов!..
- И готов! Как вскипит, сразу поставь в холодное…
- Ты холодное не пробовала? Объедение!..
- Ма-а-м, ты не уйдешь с тетей, ма-а-ам, ты не…
- На третьем курсе, а в летнее время…
- А сколько время?..
Лето, пыльное, горячее и веселое, наступило быстро - как на велосипеде въехало - и громко звенело по городу. Максимыч намекнул правнучке, что сначала можно на речку, а потом в парк, но старуха и слышать об этом не хотела. Нет, и к месту.
Она была крепко не в духе, но если бы спросили почему, то разгневалась бы не на шутку, ибо и сама причины не знала. Даже молилась с напряженной бровью, что уже ни в какие ворота. Лельку, которая ходила за ней по пятам, чтобы послушать про "бывало", сурово отослала в комнату и велела собираться в баню. Девочка обреченно притихла: баня с бабушкой Матреной была испытанием на стойкость. Духота; все неприличные, потому что совсем голые, даже продавщица из хлебного магазина; вода нестерпимо горячая, и как ни жмурься, в глаза попадет мыло. Баба Матрена будет ругаться, что она плачет, а она не плачет, это из-за мыла слезы текут. Потом водой окатят и понесут вытираться. Тут не передохнешь: бабушка закрутит в пушистую простыню так, что трудно будет дышать. О том, как будут расчесывать волосы, лучше не думать.
Матрена яростно выдергивала из крахмальных стопок нужное, с досадой убеждалась, что вытащила не то, а "то" - в самом низу, и гневалась еще сильнее. Ос-с-поди, Исусе Христе, что же это делается?..
Все, что ни делалось, делалось, по мнению мамыньки, не так. Все жили неправильно и не только не слушались доброго совета (понятно чьего), но упорствовали в своем "не так". Уж на что Тонечка: всегда на ней сердце с отрадой успокаивалось, а поди ж ты - выкамаривает с детям сама не знает что. Ты научи девку, что сама умеешь, она тебе потом спасибо скажет; ей школу кончить - и замуж, на кой эта музыка?! И Юраше мозги спортили: нет, чтобы Федя к зубному делу парня привадил - и чисто, и благородно, и копейку считать не прискучит. Так нет: мало того что десять лет в школе сох, его в институт пихают - говорят, еще на пять лет волынка.
Ирка тоже хороша: то в молчанку играет, то платок завяжет и лежит - голова болит. А у кого не болит? В запальчивости риторического вопроса старуха упустила, что как раз она головной боли не знала. Кому бы помолчать, так это Надьке: как в двери, так и затрещит, так и закудахчет. Под воскресенье волоса закрутит, напудрится - и к сестре. Замуж ей надо; и сама еще хоть куда, и Геньке твердая рука нужна. Только не так все просто: вернется под вечер туча тучей, даже не трещит, туфли на каблуках так в угол шваркнет, что ясно - очередь не стоит ни за ней, ни за сестрой. Може, и стояли бы, да на войне остались, а кто вернулся, того не надо - вон ползают около базара, покромсаны, что короли да валеты, христарадничают…
Она с сердцем выдернула детский сарафанчик, переложила на стул. Да… Про Симочку думать было особенно больно, но не думать не получалось. Дармоедом живет, и хоть бы хны! Не сватался, не женился, а уж третий народился. Так все и записаны на маткину фамилию. Чем ему Валька плоха? Да если плоха, спохватилась старуха, что ж детей-то на свет пускать? Та тоже хороша: "Уеду, уеду, Польска, Польска", однако дальше раковины - кровищу смыть - не едет, да Симочка и не пускает, все ее бумаги спрятавши. В кого, Господи?! Стыд, стыд-то какой!..