Эдгар нагнулся за деньгами и, не сводя глаз с ее лица, поднес их к губам, потом сунул обратно в карман.
– Ничего хорошего, – прошептала она.
– Деньги, Стелла.
– О, деньги.
Она встала у окна спиной к нему.
– Да, деньги.
Стелла знала, что он сейчас скажет. Что их было нелегко раздобыть.
– Думаешь, это было легко?
– Я хочу спать.
Не глядя на Эдгара, Стелла отошла от окна и устало поднялась по лесенке. Легла на матрас, закрыла глаза и сразу почувствовала, что засыпает. Она была измотана. Хотела проспать целый год, а когда проснется, чтобы все было как прежде, чтобы ребенок снова был при ней. Потом Эдгар встряхнул ее и разбудил.
– Извини, – сказал он. Стелла уловила запах перегара.
Она перевернулась на спину, приподнялась на локте и потянулась за сигаретами.
– О, да что в них проку?
Наступило молчание. Эдгар не понял ее. Почему? Он такой умный, он многое понимает, отчего же сейчас настолько туп? Эдгар сидел на краю матраса, глядя прямо перед собой. Она лежала спиной к нему, опершись на локоть, и курила.
– Я раздобыл их для нас, – произнес наконец Эдгар.
В любое другое время это вызвало бы у Стеллы огромную радость. Теперь она осталась равнодушной. Промолчала, пожала плечами. Эдгар пристально смотрел на нее, и его разозлил этот жест. Он ухватил ее за руки и рывком оторвал от постели.
И тут же оба пришли в возбуждение, начали целоваться, потом расстегивать одежду. Эта неудержимая страсть тревожила Стеллу, ей не хотелось постоянно терять самообладание. Теперь в страсти были отчаяние, агрессия, Стелла освобождалась в сексе от разочарования и беспокойства, и на этот раз, когда они жадно прижались друг к другу, она сильно укусила Эдгара за плечо. Результат оказался потрясающим. Эдгар приподнялся и влепил ей пощечину, но они не остановились, и минуты две спустя, когда все кончилось, Стелла отвернулась от него и зарылась лицом в подушку. Она чувствовала себя совершенно ошеломленной. Все рушилось, как она и предвидела, но ей было все равно. Она слышала, как Эдгар пробормотал какую-то чушь, и пропустила ее мимо ушей. Лицо у нее горело, в голове не было ни единой мысли. Она ждала, что он изобьет ее, и ей было наплевать. Однако через несколько секунд Эдгар спустился в мастерскую.
Стелла села и нашла пудреницу. "Будет синяк, – подумала она, захлопнула ее и принялась твердить себе: – Дура ты, дура, дура".
Когда Стелла вернулась из собора, Эдгар не извинился. Близился вечер, и он снова работал с глиной. Света не включал, и в мастерской при полузакрытых ставнях стало темно. Днем было достаточно света, достаточно раздражающих обнажений, теперь настало время темноты, джина и, наконец, сна. Вечер темноты и джина. Оба были подавлены, им не хотелось ни разговаривать, ни выходить. Стелла легла на постель, растянулась поверх одеяла в чулках и комбинации – женщина, плывущая по течению среди выброшенных за борт старой косметики и вчерашних газет. Когда совсем стемнело, Эдгар не включил света, лишь распахнул ставни, и уличный фонарь рассеял по мастерской мягкий серый отблеск. Стелле захотелось напиться и взглянуть на происходящее с каким-то чувством надежды. Она спустилась, держа стакан в руках, и подошла к окну. Эдгар, склоненный над глиной, не обернулся.
– Жаль, Ника нет, – сказала Стелла и увидела, как он оцепенел.
Проснулась она на рассвете, лежа поверх одеяла, налила и выпила джина. Эдгар спал рядом с ней одетым. Она села. Во рту ощущалась противная горечь, голова уже гудела от выпитого натощак. Она затащила Эдгара в постель. Потом оба тут же заснули.
На другой день, когда Стелла вяло занималась уборкой, ей пришло в голову, что человек уподобляется своему окружению. Поживи в жалком, убогом месте, потом посмотрись в зеркало. То, что ты увидишь, будет жалким, убогим; понаблюдай за своим поведением и увидишь, что оно тоже стало дешевым, жалким. Ее раньше считали красавицей – теперь все в прошлом; в этом складе не было места для красоты, и чем больше она старалась стать прежней с помощью косметики, тем больше походила на уличную девку.
Эдгар как будто не замечал этого. Беспокоила его не ее внешность, а она сама. С тех пор как он встретил Стеллу у двери, в панике бегущую во двор, он относился к ней с подозрением. Считал, что она хочет вернуться к Максу. Она объясняла ему, что скучает не по мужу, а по Чарли. Эдгар наверняка это понимал, но по его поведению это было незаметно. Он словно утратил живость ума, к которой Стелла привыкла. Она сказала, что Эдгар казался грубым. Даже голос его становился грубым, когда он бывал таким.
Я думаю, он паниковал, каждое выражение беспокойства Стеллы воспринимал как признак того, что она немедленно его бросит. Подобно многим художникам, Эдгар в глубине души был раним и пуглив, как ребенок.
На другой вечер они пошли в пивную, и Эдгар напугал Стеллу – он вел себя так, будто каждый мужчина пытался отбить ее. Сидел в пивной, что-то сердито бормоча себе под нос, потом спохватился и умолк, покачав головой, смущенный, озадаченный тем чужим голосом, который исходил из его нутра, – искаженным, противным голосом ревности, страха и желания. Стелле было мучительно видеть его столь жалким, беспомощным, потому что он не хотел быть таким, ему было ненавистно то существо, в которое он, казалось, превращался. Она взяла его за руки и начала горячо убеждать, чтобы он держался, не вешал носа, у них все будет хорошо, она не собирается его покидать. В конце концов Эдгар с громадным усилием овладел собой и стал почти прежним. Но Стелла не успокаивалась, так как не знала, надолго ли это. Она видела раздвоенного человека; тот, кого она знала в больнице, не исчез, но в него вселился какой-то чужой дух. Она сказала, что виной всему их трудные обстоятельства и им нужно только немного времени. Эдгар толком не понял ее, хмурился и потирал голову, словно мог рассеять болезнь, как дурной сон.
Сколько еще? Стелла лежала ночами без сна и задавалась вопросом, сколько еще так может продолжаться. Синяк на ее лице был по-прежнему заметен, а на тех улицах всем было понятно его происхождение. Она замечала сочувственные взгляды женщин, а когда выходили вечером, видела, как они бросали взгляды на Эдгара, посмотреть, что он за скотина. Любой из этих взглядов мог привести к тому, что его бы узнали. Дни шли, и все усилия Стеллы были направлены на поддержание спокойствия Эдгара, однако когда она ложилась в постель, а он возвращался к работе, ее мысли обращались к Чарли, и она беззвучно плакала в подушку. Теперь ей приходилось обращаться с Эдгаром как с ребенком, обидчивым, неотвязным, и она задумывалась, почему заботится об этом ребенке, а не о своем.
Однако меня не удивляет, что Стелла не покидала Эдгара. Думаю, несмотря ни на что, она продолжала его любить или уверяла себя, что любит, а женщины в этом отношении упорны. Она сделала выбор, уехала к нему по доброй воле, и было немыслимо возвращаться домой из-за того, что он заболел и перестал отвечать за свои поступки. Удивляюсь, что она могла не придавать значения угрожающим признакам надвигающегося буйства. Я поражаюсь силе ее самоотречения, способности не думать о том, на что он способен. Даже видя его работу, Стелла не чуяла опасности, в которой находилась.
Однажды чуть свет ее разбудили крики за окном. Эдгар спал рядом. Стелла поднялась, накинула халат и спустилась в мастерскую, открыла ставни, впустила в комнату бледный осенний свет, закурила и стала прислушиваться к тому, как оживает рынок. Глина, как всегда, была прикрыта влажными тряпками, и Стелла, поддавшись порыву, стала снимать их. То, что она увидела, было уродливым, ужасающим. Ее странно вытянутые, но узнаваемые голова и плечи были теми же, что она видела последний раз, но яростно искромсанными, исколотыми инструментами и пальцами. Однако вместо того, чтобы покинуть это место, бежать со всех ног, она вернулась в постель и обняла Эдгара.
Потом Эдгар стал прежним, у него снова появилась страсть, а затем нежность. Секс, по словам Стеллы, стал довольно мучительным. Менструальный цикл нарушился, она даже как-то подумала, что забеременела. Я спросил, нуждалась ли она в медицинской помощи, но Стелла ответила, что нет. Она сама заботилась о предупреждении беременности и почти не тревожилась. Гораздо больше ее тревожил Эдгар. Когда его подозрительность исчезала, когда он доверял ей, когда снова становился самим собой, Стелла не жалела ни о чем. При малейшей его отзывчивости она капитулировала. Ей хотелось любить его, и ничего больше; воля ее сломилась, гордость исчезла.
Если только у них будет достаточно времени, думала она, все наладится. Если только Эдгар не совершит чего-то неразумного. Но увещевать его было очень трудно. Во всех газетах публиковали его, а не ее фотографию, гневно отвечал он; разыскивают его, упрячут обратно в палату его, а с ней ничего не случится, она вернется обратно к Максу. Стелла больше не спорила с Эдгаром, когда он говорил, что у нее есть возможность вернуться к мужу; незачем было злить его еще больше.
А скучала ли она по Максу?
Никогда, ответила Стелла. Она, конечно, думала о нем, но утверждала, что не испытывала ни малейших сожалений; естественно, при этом ревность Эдгара, мысль, что она стремится вернуться к Максу, воспринимались как жестокая несправедливость. Нет, к Максу Стелла не питала никаких чувств. Она сказала, что, будь Макс полноценным мужем, ничего подобного не случилось бы, она бы не испытывала ни внутренней пустоты, ни полового голода, не нуждалась бы в том, что предлагал Эдгар и от чего она не могла отказаться, хотя теряла при этом все – ребенка, дом, определенное место в мире. Макс казался теперь ей бездушным, бескровным существом, ведущим себя по отношению к человечеству как энтомолог, насаживающий людей на иглы в стеклянных ящиках с этикетками внизу: этот помешанный, этот истерик. Лишь покинув Макса, сказала Стелла, она поняла, чего лишалась из-за него, и ненавидела мужа за то, что он довел ее до такого отчаяния. Что ждало ее в будущем, она не знала, но думала, что ей остается лишь держаться до конца.
Однажды, позируя Эдгару, Стелла спросила, лепил ли он в глине голову Рут Старк.
– Неудачно, – ответил Эдгар, не нарушая ритма работы.
– Почему?
Он был сосредоточен на глине и не отвечал несколько секунд. Когда все же ответил, тон его был неуверенным:
– Из-за всех тех мужчин. Я не мог пробиться сквозь них.
– К чему?
– К тому, как она выглядела.
– А-а. – Стелла помолчала. – К ее облику, – сказала она.
– Я пытался лепить другую женщину, но ее голова тоже не удалась. Я не хотел знать, что она представляет собой, хотел только видеть, как она выглядит.
– Как воспринимала это Рут?
– Что?
– Другую женщину.
Эдгар негромко фыркнул.
– Была очень недовольна.
– И?
Снова молчание.
– Я сказал, что если ей не нравится, то может убираться.
– Был у тебя секс с той женщиной?
Тут Эдгар перестал работать и воззрился на Стеллу, держа в пальцах деревянный шпатель. Усмехнулся ей.
– Нет.
– А ты хотел этого?
– Нет! Хотел только сделать ее треклятую голову в глине!
Потом Стелла сочла, что появляются хорошие предзнаменования. Она ежедневно читала газеты, и упоминаний об Эдгаре не было уже несколько недель. О ней ни разу не вспомнили и, разумеется, не печатали ее фотографий. Стелла догадалась – мы не хотим разглашать, что жена заместителя главного врача была любовницей беглого пациента и уехала к нему. Это было бы поистине сенсацией, а именно сенсаций и шумихи Джек и все мы старались избежать. Да, мы замалчивали эту историю, и, с точки зрения Стеллы, это работало на них с Эдгаром. Это был прогресс.
Потом опять появился Ник.
Глава восьмая
Дорогой Ник. Стелла привязалась к нему, долговязому, тощему, серьезному. Ник обычно давал Эдгару деньги. У него был – невесть откуда – какой-то скромный доход, и он не скупился. Мало того, видя, в каком положении находятся Эдгар со Стеллой, он снял небольшую квартиру в Сохо, чтобы не мешать им. Увидя его снова, Стелла обрадовалась. Думаю, Эдгар тоже, на свой лад; он понимал, что начинает терять над собой контроль, и, думаю, это пугало его. Без меня работа была для него единственным спасением, единственным, что придавало какую-то осмысленность и цель его существованию. Теперь он отдалялся от Стеллы, так как все больше мучился подозрениями и, хотя гнал эти мысли, они омрачали его разум, окутывали завесой страдания и сомнений, редко позволявшей ясно видеть Стеллу. Ясно видел он ее, лишь когда работал.
Эдгар продолжал лепить ее голову, и обезображивание, вызванное уколами и порезами, явилось определенной стадией в эволюции скульптуры. Он с радостью показал Нику, что делает, и Стелла увидела, что голова теперь кажется и ее скульптурным портретом, и своеобразным повествованием о его все более сложных и мучительных отношениях с нею; она подумала, что это патология в глине. Ник сразу понял, что Эдгар создает нечто значительное. Увидя его реакцию, Стелла подумала: возможно ли, что все пережитое ими было лишь толчком, необходимым любому серьезному художественному замыслу? Без страдания нет творчества; чем глубже страдание, тем лучше произведение искусства, так ведь? Они слишком много выстрадали ради этой головы, подумала она, а потом задалась вопросом: предпочла бы она вместо этих страданий вернуться в гостиные, где задают тон жены и матери психиатров? Нет. Стелла почувствовала благодарность к Нику за то, что он привел ее к осознанию этого, поняла, что они с Эдгаром слишком много времени провели наедине друг с другом и, пожалуй, все дело в этом. Ник внес разнообразие в их жизнь. Напряжение резко снизилось.
Его появление благотворно подействовало и на Эдгара. Стелла видела, как Эдгар пытался скрыть удовольствие, когда Ник выразил искреннее восхищение его работой. Реакция Ника была важнее ее реакции: Ник был художником, он понимал замысел Эдгара. Потом они оба ушли и вернулись с ящиком красного вина и коробкой с продуктами. Тот вечер был у Стеллы одним из самых счастливых. Мужчины пребывали в хорошем настроении, еды и выпивки было вдоволь, они кричали, смеялись и разговаривали до глубокой ночи. Стелла спокойно смотрела на Эдгара и втайне радовалась его настроению. Перед ней был прежний Эдгар – веселый, ласковый, пылкий, остроумный, немногословный и опасный. Он завел с Ником спор о художниках. Появился блокнот, и Ник стал набрасывать на листках картины, которые замышлял. Эдгар давал отрывистые советы, Ник слушал и кивал, закусив губу, как всегда, когда бывал сосредоточен, торопливо записывал. Потом, когда пьяный Ник растянулся на кушетке, покуривая сигарету, Стелла сказала Эдгару, что ни о чем не жалеет. Они тоже были пьяны. Эдгар неуверенно поднялся и подошел к Стелле, развалившейся в кресле, положа ногу на стол, отчего юбка задралась, обнажая бедра. Он обнял ее за плечи, наклонился к ней и торжественно попросил извинения за то, что был таким дерьмом.
– Ты не дерьмо, – ответила она.
– Ошибаешься, – сказал он.
– Еще какое, – произнес Ник с кушетки.
Ник заснул там, где лежал. Наутро они проснулись поздно. Было воскресенье. Эдгар еще спал, когда Стелла поднялась и обнаружила художника на кухне – он пристально разглядывал свои наброски и пытался разобрать записи, сделанные наскоро, когда Эдгар выпаливал ему свои идеи. Она сказала, что ей нужно подышать свежим воздухом, у нее сильное похмелье, и Ник вызвался составить ей компанию. Ушли они тихо, чтобы не разбудить Эдгара.
Они направились к реке. Ник выглядел ужасно. Он был в старом твидовом пиджаке, заляпанных краской брюках и ботинках, небритый, с покрасневшими глазами и помятым лицом. Стояло хмурое, холодное утро, дул сырой ветер. Постояв несколько минут у реки, оба замерзли, и Ник предложил зайти в пивную.
Через час, когда они вернулись, начался кошмар. Эдгар стоял в дверях мастерской, свирепо глядя на них. Ставни он не открыл, поэтому было темно и они не могли как следует разглядеть его лица. От пары стаканчиков на старые дрожжи Стелла слегка захмелела.
– Дорогой, – крикнула она, – мы принесли тебе завтрак!
Ник приподнял две большие бутылки эля.
– Похмелись, – сказал он. – В чем дело?
Эдгар не шевельнулся, не произнес ни слова, просто стоял, сверкая на них глазами; нижняя губа его опустилась, зубы были крепко сжаты. Стелла подошла к нему, смех ее утих, на лице отразилось беспокойство. Перед ней стоял больной человек, совсем не Эдгар.
– В чем дело? Что-нибудь случилось?
– Не подходи ко мне.
Стелла повернулась к Нику, тот хмуро смотрел на Эдгара, так же обеспокоенный его поведением, как и она.
– Эдгар…
– Убирайся, Ник. Больше не появляйся здесь.
– Я не…
– Убирайся к черту, Ник!
– Послушай…
Эдгар шагнул к нему с явным намерением ударить. Ник попятился.
– Убирайся к черту!
Ник повиновался. Стелла в безмолвном изумлении смотрела, как он уходит.
– Скотина, – пробормотал Эдгар, когда на лестнице послышались шаги Ника.
– Перестань, ты меня пугаешь…
– Гнусная шлюха! С Ником!..
Он заговорил с акцентом выпускника привилегированной школы, как и Ник.
– Я не понимаю… – начала она, хотя все поняла.
– Я не понимаю, – передразнил Эдгар. – Еще как понимаешь! Не смей мне врать!
Стеллу охватила неимоверная усталость. Она уже видела приступ его ревности, но не такой сильный. И он еще никогда не угрожал Нику. Скоро ли этот приступ кончится? Стелла села и закурила. Чувствовала она себя понурой, подавленной.
– Ты мне до смерти надоел этой ерундой, – сказала она.
Взяв из вазы на столе апельсин, Стелла принялась бесцельно вертеть его в пальцах. Эдгар тут же подскочил к ней и рывком поднял ее со стула. Она видела, как апельсин покатился к окну, и хотела сказать Эдгару, чтобы он не наступил на него, так как они дорогие. Держа Стеллу за руки, как и в прошлый раз, Эдгар кричал, что знает, чем она занималась с Ником, неужели она считает его дураком? Стелла не отвечала ничего, в этом не было смысла, и он влепил ей пощечину, еще более сильную, чем прежде. Она повалилась навзничь, перевернулась и уткнулась лицом в руки.
Дыхание Стеллы было тяжелым, тело вздымалось. Она не слышала Эдгара, не знала, что он делает. Но Эдгар оставался в мастерской. Казалось, время замедлило ход, и она понятия не имела, сколько прошло с тех пор, как он ее ударил, – одна минута или десять. Сесть она не смела: боялась разъярить его еще больше. Потом услышала какое-то вжиканье. Она не могла понять, что это такое, слегка приподняла голову и открыла глаза. Эдгар стоял спиной к ней у стола в другом конце комнаты.
– Что ты там делаешь?